Мы смотрим друг на друга, а над нами всё небо в алмазах.
Широко Вилонь простирается, конца-края не видно ей, куда взор ни кинь - везде золото травы, аж до самого горизонта, где золото в синь упирается, откуда ветер идет, колышет травы, колышет, облака гонит, солнце поднимает. Красива Вилонь, кто бы что ни сказал (да и найдется ли такой, кто не согласится?). Красива. Это если днем. А ночью как выйдешь, ляжешь в мягкую траву шелковую - и смотри вверх, туда, где на синеве проступают звезды, маленькие искорки, точечки едва заметные. Но до чего же их много, до чего же яркие они. Это и есть самые настоящие алмазы, вот эти самые крохотные точечки, а не стекляшки в доме Золотца. И так хорошо, так тепло становится, когда смотришь ты на них. Хикеракли и смотрит. С тех самых пор, как приехал - уже навсегда - сюда, смотрит. Небо синее-синее, звезды яркие-яркие. Свобода. Красота. И дышится легко, и живется легко - не то что в Петерберге после Революции. До Вилони-то не докатилась волна эта ре-во-лю-ци-он-на-я. И хорошо, что не докатилась. Нечего красоту эту первозданную политикой марать, нечего. Думает так Хикеракли, думает, а потом усмехается: как же не докатилась, когда он сам сюда волну эту довез - пленных из Резервной привез, тюрьму строить собрался. Э-эх, вздыхает Хикеракли. И еще раз: эх. Не хочется думать обо всем этом. Хочется на небо глядеть, звезды считать, красотой наслаждаться… Прошлое вспоминать да гадать, как там да что, тоже не хочется. Да только мысли-то, мысли не спрашивают, приходят в голову, садятся там, обустраиваются - мол, ты думай, Хикеракли, думай, родненький! Вот и думает Хикеракли. Думает, вспоминает - ох, леший, зря вспоминает, ох как зря… И уже не на алмазы смотрит да не о Вилони думает, а о Петерберге и в Петерберге оставленном.***
- Алмазы. - Э? Дима поглядел на Гуанако, который выглядел как-то по-идиотски. Еще более по-идиотски, чем обычно, то есть. Тюремная роба ему явно не шла, а в волосах были твирь и савьюр. Твирь и другие наркотические (лечебные, лечебные!) травы, которых в степи растет ой как много. Другие-наркотические-ой-то-есть-лечебные-травы золотели и почти сливались с очень светлыми, выгоревшими на солнце волосами, твирь выделялась своей краснотой. - Ну вот ты алмазы видел? Блестят. Вот это, - Дима для наглядности пальцем ткнул вверх, - тоже. Гуанако хмыкнул. Дима прищурился. Вот всегда так. Вот почему никогда нельзя нормально реагировать на его слова, а? На семинарах (леший, на тех редких семинарах, куда Дима приходил, а приходил он, конечно, нечасто, но все же можно было слушать его при этом нормально!) ситуация была такой же: пока Дима говорил, преподаватели упорно пытались не заржать. По крайней мере, ситуация на парах по истории религии была именно такой. Вот даже обидно: уже не учится, уже политическим заключенным побыть успел, почти-что-лекарство от степной чумы изобрел, - а преподаватели все еще хмыкают над его ответами. - И нифига не «хм», - передразнил Дима. - Да ты-то сам алмазы эти видел, а? - подал смеющийся голос почти-что-бывший-преподаватель (или бывший-почти-что-преподаватель?). - Нет, - обиделся Дима. Вот всегда так, всегда! «А вы видели? А вы читали монографию по теме? А вы открывали конспект? А вы вообще приходили на пары?» Ну почему преподаватели (даже бывшие) на слово верить не могут? Воображение все-таки прекрасная штука, которая из «никогда не видел» делает «давайте представим!». - А я вот видел. - Вот почему вы, Сергей Корнеевич, типичный препод, а? - вздохнул Дима и перевел взгляд на небо.***
Небо над Петербергом какое-то грязное, чёрно-синее, и звёзд на нём не увидать. Или это просто у Тимки в глазах плывёт да двоится. Потому как смотрит он, отчаянно щурясь, а звёзд - бисеринок-стекляшек в небе всё одно нет. А ведь лето, ведь должно быть видно. В Академии (в Академии, которая была недостижимой мечтой и стала никому не нужной обыденностью) ведь была библиотека, ведь читал Тимка не только об истории - и на какие-никакие обрывки естествознания покушался. Так и говорилось там, что летом звёзды особенно хорошо видны. А сейчас стоит Тимка у окна, пялится, да только нет этих звёзд. И горько как-то становится на душе, неприятно. Разве многого он просит? Всего-то звёзды. Неужто действительно столько натворил всего, что теперь четырежды по четыре раза искупать всё надо? Революция эта, кровь, смерти… И ведь не нарочно все, не специально! Да разве лешему с шельмами пояснишь чего? У них иначе всё, не как у людей. Специально, не специально - им неважно, назначат цену и будешь платить до конца жизни. И платит Тимка, как же иначе это назвать? Сперва вот… уехал… а теперь даже звёзды видеть нельзя. Отходит Тимка от окна и снова в стену смотрит. Осадок на душе такой, как от некачественного твиревого бальзама в бутылке остается, - мутный, неприятный. Тимка морщится.***
Сам Гуанако эти самые алмазы видел. И нихуя в них нет особенного - стекляшки. Безумно дорогие стекляшки, вокруг которых все отчего-то пляшут. Гуанако камни не любил - а зачем? - но даже он видел, что в любом другом драгоценном камне этой самой красоты и драгоценности больше. Потому что там драгоценность в них, а в алмазе все дело в огранке. Нет огранки - нет граней - нет перелива света на гранях - нет красоты. Рядом сопел Дима. Наверное, какой-нибудь сентиментальный придурок, начитавшийся росской классики, увидев их, пустил бы сопли, мол, «судьба наконец-то подарила им счастье в объятиях друг друга». Что за хуйня-то творится в головах этих сентиментальных придурков?! Гуанако скосил глаза на растрепанного спящего Диму. Примерно так вот он выглядел и год назад, когда спали они не на вилонской траве (клещи, насекомые и прочие радости степной жизни, романтика, ёба), а в постели. Безмятежно Дима выглядел. И до ужаса мило. Да и звезды над Вилонью, пожалуй, действительно лучше всяких алмазов.