***
Когда Юра оказался на месте, на часах была половина двенадцатого. Он побеспокоился о том, чтобы его не узнали: чёрная ветровка с капюшоном, которую он никогда ещё не надевал, тёмные очки, отросшие волосы в хвосте на затылке. Ни один прохожий не подошёл к нему и не попросил селфи. Обычно без этого не обходилось, но, с другой стороны, он не так и скрывался. Мимо постоянно проходили люди, шумели колёса чемоданов. Из отеля выходил Крис, но Юре удалось остаться незамеченным. Он искал знакомый силуэт за стеклянными дверями, хоть и знал, что пришёл слишком рано. Не терпелось увидеться. Загрохотал очередной чемодан и совсем рядом вдруг остановился. — Подожди меня немного, — прозвучало за спиной. — Я скоро спущусь. От неожиданности перехватило дыхание. Отабек как всегда был невозмутим, но, когда Плисецкий удивлённо обернулся, его губы тронула улыбка. Юра заметил усталую складку между бровей и сонные медленные жесты, но для глаз всех вокруг он никак не менялся. Всё тот же суровый молчун. А Юра вообще за эти короткие встречи много чего о нём выучил. Он не смог ничего успеть сказать, только кивнул, провожая спины Отабека и его тренера взглядом и осознавая, что с ним даже маскировка не прокатила. Ну, а чего он, собственно, хотел? Одно во всём этом было совершенно неожиданным. За спиной Отабека был чехол с гитарой, с которым он через полчаса и вышел из отеля, освободившись от чемодана. Ровно в двенадцать они под присмотром любопытных глаз прохожих выдвинулись к метро. Юра не знал, насколько это хорошая идея, но и напрягать дедушку лишний раз не хотелось, поэтому сейчас они топтались в очереди за билетами. Отчего-то в метро была страшная толпа, и Юра, осознав, что сегодня выходной, успел пожалеть, что не попросил их всё-таки подвезти на машине. Ему было неловко от собственного решения и страшно за внезапно оказавшийся у друга инструмент. — Здесь всегда так много народу? — спросил Отабек, оглядываясь и ставя между ними гитару, когда они, наконец, забрались в тесный из-за толпы вагон и забились в дальний его угол. Люди мешали, их было много, и это раздражало. Но в то же время в такой толпе было очень удобно прятаться. — Мы просто оказались здесь в не очень удобное время, — пожал плечами непроизвольно зажатый в углу Юра. — Так ты так и не сказал, подо что катаешься! Сдавайся! — Под классику. На тренировке услышишь, думаю. А ты? — Тоже услышишь потом. Под саундтрек одного фильма. Подумал, это будет неплохая идея. — Да, зрители любят знакомую музыку, — подтвердил Отабек. — К тому же, ты уже это проверил в Сочи. — Да, было дело, — Юра задумался. Тот номер действительно был одним из его лучших. Тогда он окончательно завоевал доверие публики… Стоп. — Погоди, ты следил? — Это же Олимпиада, — ответил Отабек, оглядываясь на мужика, чьим рюкзаком ему в очередной раз досталось по спине. — А, да, — Юра помотал головой. Все следят за Олимпиадой. — Я не помню, где я был тогда, но пришлось встать ни свет ни заря, чтобы посмотреть твою трансляцию, — Отабек задумался, вспоминая. А Юра вспомнил единственное, почему эти короткие встречи иногда пугали его или вызывали странное чувство предвкушения. Он видел в словах и действиях друга подтекст. Но пугало его не это. Пугало то, что он хотел видеть этот подтекст. «Все смотрят Олимпиаду, идиот. Он фигурист. Ему интересны программы соперников, а не ты». Вагон резко затормозил, и Юру, от неожиданности сжавшегося и зажмурившегося, впечатало толпой в стенку. Казалось, он сейчас задохнётся в людях, но после сурового «извините» дышать стало намного легче. Юра открыл глаза, и если бы было, куда отшатнуться, он бы это сделал. Отабек стоял непозволительно близко, одной рукой прижимая к груди гитару, а другой упираясь в стекло над Юриным плечом. Судя по уничижительному взгляду мужика с рюкзаком за спиной Отабека, того только что подвинули. Поезд тронулся. — Всё нормально? — серьёзно спросил Отабек, глядя Юре в глаза. — Да, это же московское метро. Привык, — а Юра надеялся, что контролирует голос и не заикается. Слишком. Близко. Руку Отабек не убрал. Юра старательно отводил глаза. Оставшуюся дорогу ехали молча. Юра, отчего-то нервничая, едва не спутал переход на кольцевой, но, в конце концов, они добрались. Было так странно по-обычному заходить в квартиру, спихивая ботинки, здороваться с бабушкой и дедушкой на кухне, чувствовать оттуда привычные ароматы и осознавать, что за спиной перетаптывается, ожидая очереди разуться, Отабек. Странно было понимать, что на них никто не смотрит. Юра помыл руки и забрал у него гитару, чтобы отнести к себе в комнату. Инструмент казался хрустальным. Юра не решился ставить его возле шкафа, положил на заправленную бабушкой кровать и машинально огляделся. А потом ему вдруг стало так неловко за свою комнату. Плакат со львом в полстены со старыми обоями, выцветшее покрывало прямиком из советского союза на кровати, потрёпанный шкаф с налепленными на него записками, наклейки с машинками на зеркале, хорошо хоть стол прибран, тоже спасибо бабушке. Он и не подумал, как по-дурацки выглядит место, где он живёт. — Юрочка! — позвал из кухни дедушка, и он аж подскочил. Залип и обо всём забыл! Юра выбежал в коридор, где бабушка забирала куртку у Отабека, который не понимал, куда её повесить. — Отабек, кушать будешь? У нас там картошечка с грибами, дедушка пирожки испёк, раз Юрочка домой заехал. Он так редко приезжает… Юра открыл было рот, но заурчавший от ароматов с кухни живот оказался красноречивее его. Он смутился и насупился, щёки обожгло. — Ой, ну всё, Юраш, идём обедать! Обрадовавшаяся бабушка поспешила на кухню, вручив Юре куртку, а тот не решался поднять взгляд на Отабека. А когда так-таки поднял глаза, увидел, что друг по-доброму улыбается. — Ну ты это… Заходи, — пробурчал он, махнув рукой на кухню. — Ща приду. Отабек кивнул и ушёл, а Юра всё ещё стоял в коридоре, сжимая в руках кожаную куртку, потерявшись в мыслях и пытаясь придумать пути отступления, чтобы не открывать дверь в свою комнату. Опомнившись, он хлопнул себя по лбу и, повесив куртку в шкаф, тоже пошёл на кухню. Обед шёл… Нормально. Юра наблюдал за Отабеком в незнакомой обстановке, удивлялся и отчасти завидовал. Тот был в полном порядке и непринуждённо вёл беседу с бабушкой и дедушкой о соревнованиях, том самом тренировочном лагере, Москве, России и Казахстане. Юра молча прикончил картошку и, не встревая в разговор, от нечего делать представил на месте Отабека заикающегося на ломаном русском Кацуки и невольно прыснул в чай. Дедушка одарил его строгим взглядом, а бабушка и друг — удивлённым. — Э-э… Я к себе! — заявил Юра и, схватив чай и сунув в рот пирожок с большой тарелки, ретировался. Прерывать взрослых не хотелось, но и одновременно было почти непреодолимое желание вернуться и украсть друга оттуда. Просто взять за локоть, сказав: «Он пришёл ко мне, а не к вам», — и забрать его. Юра уселся на кровать рядом с гитарой, едва не выплеснув чай, и раздражённо откусил сразу полпирожка. И вспомнил о том, что можно уже распустить волосы. Резинка бесила с самого момента, как он её нацепил с утра, но он уже привык, что за столом дома волосы должны быть убраны. Не успел он толком доесть и отставить пустую чашку, как в дверь постучали. — Угу, — с набитым ртом отозвался он. Дверь открылась, и зашёл Отабек. Юра вопросительно поднял бровь, не имея возможности спросить вслух. — Мы решили, что ты обиделся, — объяснил тот, и Юра хлопнул себя по лбу в очередной раз. — Нет! Просто мешать не хотел, — он забрался с ногами на кровать и кивком намекнул сесть рядом. Отабек отставил гитару к спинке кровати и забрался к нему. Юре отчего-то стало не по себе от того, что они сидят одни в его комнате. Пожалуй, это первый раз, когда здесь кто-то, кроме него. К тому же это не случайный кто-то. Он совсем не знал, что делать в такой ситуации. — Ну… Дедушка очень умный, да? — спросил он первое, что пришло в голову, чтобы нарушить тишину. И разговор с лёгкостью завязался. Это же, блин, Отабек. Чего он вообще боялся? Сразу стало уютно и легко. Юра и думать забыл о бреднях, которые лезли в его голову. Всё кончилось тем, что он даже слазал в ящик стола за старым школьным дневником, рассказывая о том, что связывает его с этой квартирой. Перед переездом в Питер он был в ужасе, что придётся покидать дом. Конечно, он же был такой мелкий. Юра снова рассказывал об этом, а Отабек, улыбаясь, слушал, а потом и сам рассказывал о детстве, о том, что было до фигурного катания, кем хотелось стать. Слово за слово пришли к хобби, и Юра поинтересовался гитарой. — Давно играешь? — Года три, — Отабек пожал плечами, видимо, не зная, много это или мало. — Ну, доставай, раз притащил, — улыбнулся Юра. Просить дважды не пришлось. Вжикнула молния чехла. Отабек очень красиво играл. Юра бы не поверил, что гитарой он занимается гораздо меньше, чем фигурным катанием, если бы только что сам об этом не услышал. А пел он тихо, чисто, спокойным низким голосом, и в этом голосе было всё и сразу. Эмоции в интонациях заставляли мурашки пробегаться по коже. Отабек превращался в себя такого, каким Плисецкий увидел его на льду впервые: по-настоящему сосредоточенным, отдающимся с головой тому, что делает. Сначала он пел на казахском*, и Юре подумалось, что как-то так тот же Кацуки слышит его речь на русском. Текст с трудом выходило разделить на слова, что-то неуловимо знакомое слышалось, но даже приблизительно не было ничего понятного. Ясно было одно — песня печальная. Но даже если бы Юра хотел понять, он бы не смог. Он заворожённо смотрел на перебирающие струны пальцы и вслушивался в бархатный тембр. Он оперся спиной на стену и откинул голову назад, закрыв глаза и утопая в музыке. Когда Отабек замолчал, ненадолго повисла тишина. — Эй, Бека, о чём песня? — спросил Юра, поворачиваясь и открывая глаза. Отабек провёл пальцами по струнам, словно не услышал вопрос и, чуть повернув один колок, проверил звук. А потом так же отстранённо, глядя на струны, словно прочитав мысли, ответил: — Она печальная. — М-м… — протянул в ответ Плисецкий, снова глядя в потолок. Он подозревал, что не получит развёрнутого ответа. — Давай ещё чего-нибудь. — А что? — переспросил Отабек. — Круто играешь, — сказал Юра. И тише добавил. — И голос у тебя классный. — Я про песню спросил вообще… Но спасибо. Юра глянул на друга, и реакция его смутила: Отабек отвёл глаза и замолчал, и ему показалось, что кончики ушей у него покраснели. — А… Я… — Юре было нечем спасти ситуацию. — О, — Отабек будто проснулся. Поставив пальцы на гриф, он взял несколько аккордов и кивнул сам себе. И запел на русском. Песен ещё не написанных Сколько, скажи, кукушка, пропой… В городе мне жить или на выселках, Камнем лежать или гореть звездой, звездой. Песня казалась Юре отдалённо знакомой, и он, глядя в потолок, нахмурился, пытаясь вспомнить, где мог её слышать. Солнце моё, взгляни на меня…* Вдруг Отабек замолчал и одарил Юру каким-то полусердитым-полу-удивлённым взглядом. Тот посмотрел на него в ответ точно так же. — Что? — резко переспросил Плисецкий. — Нет? — тоже переспросил Отабек. — В смысле «нет»? — недопонял Юра. — Ты её не знаешь? — искренне удивился друг. — Вожатый говорил, на этих песнях люди росли. Настала очередь Юры удивиться, стало даже как-то неловко. Он что-то упустил? — Ну, это явно не песня моего детства. — А что ты слушал? — У нас в началке… О-ох, — вспомнив, Плисецкий раздражённо потёр переносицу. — «Ранетки» тебе о чём-нибудь говорят? — Нет, — Отабек помотал головой. — Максим? Билан? БандʼЭрос? Тот снова помотал головой. — Вот. — А что, стоит послушать? Повисла пауза. Да. Бека и «Ранетки». Коламбия пикчерз не представляет. Юра фыркнул в кулак. — Не дай бог. Так что это за песни? — Когда мы были в том лагере, один из старших привёз с собой гитару, ты, наверное, тоже не помнишь. — Подожди… Если это кто-то из старших был, то… Рома? — Юра заикнулся. Ему показалось, что друг изменился в лице и выглядел немного… Обиженным? — А? — Нет, ничего, — Отабек едва качнул головой, но на лицо его вернулось прежнее выражение, и что-то внутри у Плисецкого разжалось. Он даже выдохнул. — В общем, мы познакомились перед тем, как меня перевели в группу новичков. Он жил в соседнем номере со мной, у него была гитара и время от времени собиралось ещё несколько товарищей — попеть. После последней тренировки в вашей группе я шёл мимо и остановился послушать. Меня обнаружили, и я хотел уйти, но он затащил меня в номер. Ребята спросили, знаю ли я эти песни, раз стоял и слушал. Конечно, я не знал, так как рос в Алматы и совсем на другой музыке. И они, сказав, что «обязан знать, на них же люди росли», мол, лагерная классика, снова стали петь. Я удивлялся тому, как много у них было в запасе чудесных мелодий. Сидел с ними до самой ночи, Яков потом ругался, что я сонный, — губы Отабека тронула улыбка. — В конце смены я подошёл к тому вожатому и попросил написать мне названия нескольких песен. Хотелось их выучить. И тебя при встрече удивить однажды. — Удивил, — усмехнулся Юра, пытаясь мысленно игнорировать, что всё задумывалось ради него. — Но чутка не так. — Да уж, — Отабек засмеялся в ответ. — Ну так что? — Да давай, — всё ещё улыбающийся Плисецкий снова прислонился спиной к стене. — Лабай. — Хорошо, — выдохнул друг и задумался. Снова зазвучала музыка. Сколько лет прошло, всё о том же гудят провода, Всё того же ждут самолёты. Девочка с глазами из самого синего льда Тает под огнём пулемёта. Должен же растаять хоть кто-то. Эту песню Юра тоже не знал. Он не понимал, как мог упустить такое, и поставил себе цель найти все песни, что будут сыграны сегодня, и восполнить досадный пробел. Где-то мы расстались, не помню, в каких городах, Словно это было в похмелье. Через мои песни идут и идут поезда, Исчезая в тёмном тоннеле. Лишь бы мы проснулись в одной постели. Скоро рассвет выхода нет, Ключ поверни и полетели, Нужно вписать в чью-то тетрадь Кровью, как в метрополитене: Выхода нет, выхода нет.* Мелодия была до того запоминающаяся, что уже второй куплет Юра фальшиво, но мурлыкал под нос. Отабек запел и заиграл тише, и Юра, смутившись, замолчал. — Не слушай меня. Я… Не умею. — Мне всё равно, — улыбнулся Отабек в проигрыше. Юре казалось, что этот вечер бесконечен. Они словно провалились в какую-то дыру во времени, вселенная сжалась до Юриной кровати и гитары Отабека, и они сейчас в ней одни. А вокруг — за пределами — бездна. Ни времени, ни пространства. Много звучало мелодий. На каких-то песнях Юра ловил свои ассоциации, что-то вспоминал, какие-то не понимал. Отабек в очередной раз улыбнулся, смутив Юру, когда он переспросил, что там «просвистело». В какой-то момент их прервали бабушка с дедушкой, из коридора оповестившие, что отправляются в магазин, и Отабек посмотрел на телефон. — Ну, давай две последних и закругляться. Мне, наверное, скоро тренер звонить начнёт, — вздохнул он, потянувшись. — Ещё ж не поздно, — протянул Плисецкий. — Не поздно. Но я толком не разобрал вещи, и нужно согласовать много всего. — Ладно, — Юра насупился и обиженно сдул с глаз волосы. — Тебе не мешает? — вдруг спросил Отабек. — Что? Кто? Ты? — недопонял тот. — Волосы, — уточнил Отабек, протягивая руку. — В глаза не лезут? А потом осторожно отодвинул с лица Юры длинную чёлку, случайно задевая пальцами скулу. — Да н-нет, вообще-то… — замерев, Юра глядел на него широко распахнутыми глазами, и единственная мысль, ударившая в голову, звучала как: «Не убирай руку, пожалуйста». — Э-э, Бека… — Ясно, — отрезал тот, убрав руку, и снова склонился к гитаре. А Юра опять наблюдал вспыхнувшие кончики ушей, краснея до корней волос сам. Хуже, чем в метро. Хуже, чем всегда. «Давай ещё раз, — подумал он. — Я должен сделать что-то в ответ? Давай заново». Но Отабек мысли читать не умел. Он начал предпоследнюю песню, которая звучала слишком… — Стой, — Юра затормозил его ещё на вступлении, и Отабек глянул на него, приподняв одну бровь. Юра замялся. — Эту… Я знаю. Слышал у отца в машине по радио. «Щас буду косячить». Отабек кивнул. Они запели вдвоём. Этот парень был из тех, кто просто любит жизнь, Любит праздники и громкий смех, пыль дорог и ветра свист. Он был везде и всегда своим, Влюблял в себя целый свет И гнал свой байк, а не лимузин, Таких друзей больше нет… Отабек улыбался. Юра ужасно фальшивил. Отабек играл и пел с закрытыми глазами. Юра смотрел на него. «Этот парень» совсем не был на него похож. Но Юре казалось, возможно, из-за мотоцикла, что именно его он представлял на этом бесконечном шоссе с крыльями за спиной. «Наверное, он прячет их в чехле от гитары». И в гостиной при свечах он танцевал, как Бог, Но зато менялся на глазах, только вспомнит шум дорог. Всё, что имел, тут же тратил, И за порог сделав шаг, Мой друг давал команду братьям, Вверх поднимая кулак. Ты — летящий вдаль, вдаль ангел, Ты — летящий вдаль, вдаль ангел, Ты один только друг, друг на все времена, Не много таких среди нас, Ты — летящий вдаль беспечный ангел…* Как много сегодня грустных песен. Когда мелодия затихла, оба какое-то время не произносили ни слова. Не хотелось разрушать атмосферу. Не хотелось говорить вообще. Не хотелось расходиться. Они тянули время. — Ну что, последняя? — в конце концов, тихо спросил Юра. — Ага. Зазвучали тёплые переборы. Но что-то с ними было совсем не так. Они как-то странно звенели, резонируя внутри с самыми больными струнами. Голос Отабека был таким тихим, что приходилось прислушиваться, окунаясь в музыку с головой. Побледневшие листья окна Зарастают прозрачной водой. У воды нет ни смерти, ни дна. Я прощаюсь с тобой. Горсть тепла после долгой зимы Донесем. Пять минут до утра Доживем. Наше море вины Поглощает время-дыра… Это всё… Юра не понимал ни строки. Но эта песня умудрялась выворачивать наизнанку. Всё сжималось внутри, текст зачем-то ложился на этот самый момент, и хотелось подвинуться ближе, обхватить руками и не отпускать. Останавливала только гитара. Так будет неудобно играть. Две мечты да печали стакан Мы, воскреснув, допили до дна. Я не знаю, зачем тебе дан. Правит мною дорога-луна. И не плачь, если можешь, прости. Жизнь — не сахар, а смерть нам — не чай. Мне свою дорогу нести, До свидания, друг, и прощай! Это всё, что останется после меня, Это всё, что возьму я с собой…* — Э-это всё… — почти шёпотом закончил Отабек, отпуская последние ноты раствориться в воздухе. Он прислонился спиной к стене рядом с Юрой и прикрыл глаза. Песня действительно выжимала до капли. Юра, кажется, только сейчас вдохнул, а в глазах почему-то щипало. Тишина нервировала. Юру очень смущали нахлынувшие эмоции. Проморгавшись и чувствуя, что краснеет, он пробурчал: — Сел мне тут, сделал сложные щи и поёт грустные песни. Совсем охерел. А Отабек в ответ тихо посмеялся. Юре нравилось думать, что этот смех слышал только он: почти только на выдохе с чуть слышным отзвуком низких нот в голосе. И этот голос всё ещё забирался в самую душу. Вздохнув, Юра неловко опустил голову Отабеку на плечо. Маленькая вселенная позволяла, а чёрная бездна за её пределами тянула в себя. После этой песни, задевшей струны так глубоко в сердце, хотелось посидеть вот так, тихо, спокойно, как будто мир кончится, едва они закроют глаза. Юра решил рискнуть. И вместо того, чтобы стряхнуть его, Отабек отложил гитару и расслабил и опустил плечо, чтобы было удобнее. Юра не мог припомнить, чтобы он с кем-то так хорошо проводил время. Чтобы кто-то рядом был такой тёплый, уютный и добрый. Чтобы принимал его таким, какой он есть. Чтобы хотелось принимать в ответ. Тогда, в Барселоне, когда он предложил Юре стать ближе, Юра не мог представить, что из этого выйдет. Он не мог предположить, что ему настолько станет дорог человек, живущий в нескольких тысячах километрах от него. Как вообще поверить, что он стал таким же идиотом, как Виктор? Влюбляться тупо. Поёрзав и запрокинув голову, он уткнулся носом Отабеку в шею, нечаянно касаясь сухими губами горячей кожи. Тот сидел спокойно и не шевелился. Юра не понимал, чьё ускорившееся сердце он слышит, откуда идут эти гулкие быстрые удары. Где-то в горле застрял выдох, а попытка сглотнуть никак не помогла убрать щекочущий комок в груди. Время так и не отмерло. Как будто у них разом были мгновение и вечность. Юра поднял руку и неловко устроил раскрытую ладонь у Отабека на груди, погладив большим пальцем выступающую над воротом футболки ключицу. Тишина. Медленное, размеренное дыхание Отабека и чуть рваное, горячее — Юры. Он всё ещё не был уверен, что он собирается делать. Нужно это ему или нет в итоге. Нужно ли это человеку рядом. Но Юра не встречал сопротивления. И решился. Он медленно поднял ладонь, дотрагиваясь до расслабленной шеи, медленно поднял голову и рефлекторно облизнул губы. А потом, едва касаясь кончиками пальцев скулы, повернул лицо Отабека к себе. Юра поцеловал его первым. Под его губами оказались чужие приоткрытые мягкие и тёплые. И в следующую секунду Юра понял, что с этого момента уже ничего не будет хорошо. Он понял это только сейчас. Потому что Отабек уверенно обхватил ладонью его шею и, запуская пальцы в волосы, потянул Юру к себе. Он отвечал. А Юра забывал, как дышать. Они не смогут быть вместе как нормальные люди. Мысль больно билась о черепную коробку, и нотка горечи промелькнула в поцелуе. Они оба парни. Они из разных стран. Повсюду масс-медиа. У них никогда не будет времени. У них никогда не будет шанса. Отстранился первым тоже Юра. Медленно, нехотя, не открывая глаз и прижимаясь лбом ко лбу Отабека, он старался восстановить дыхание, обжигая выдохами губы напротив. Отабек не отпускал его, уцепившись так, как будто Юра сейчас сбежит. Но он не собирался. По телу разливалось тепло, жар бил в голову, лёгкие и губы горели. Он снова сполз по стенке и опустил голову Отабеку на плечо, приходя в себя. Отабек же приобнял его, так и не сказав ни слова. Юра чувствовал себя виноватым. Что-то печальное сжалось в груди, смешавшись с отзвуками песни. А ещё ему было страшно. — Ну и нахрена я это… — голосом разочарованного в себе человека начал Юра, но его прервали. — Всё хорошо. Пальцы Отабека чуть сжались на его плече, и это «всё хорошо» значило сейчас для него больше, чем похвала тренера, больше, чем побитый мировой рекорд. Чем что угодно. Юре казалось, что об его щёки можно обжечься. Обняв обеими руками руку Отабека, он сдвинул брови и забурчал что-то под нос, прижимаясь щекой к его плечу. — М? — переспросил Отабек. — Бесишь, блин, говорю, Бека. В кого ты такой хороший?! — почти шёпотом ответил Юра. — Спасибо. Отабек покачал головой и обнял его крепче. Под крышей Юриного дома они вместе сейчас. Возможно, у них не будет шанса, но сейчас… Сейчас всё хорошо. — Песни… Скинь потом. — Ага.***
У метро прощались спокойно. Заверив Юру, что разберётся в кольцевой ветке, Отабек тепло улыбнулся и, поправив на плече чехол с гитарой, ушёл. Юра проводил его взглядом и направился домой, глядя в закатное московское небо. Хотелось то ли смеяться, то ли плакать, а в голове звучало: Скоро рассвет, выхода нет, Ключ поверни и полетели…