Точка пересечения

      Ненависть.       Ненависть, несомненно — одна из самых сильных эмоций. Существовало много всего, что Кроуфорд ненавидел, а теперь все это лезло в голову, и он сам позволял этому происходить.       Гнев.       Существовало много всего, что приводило Кроуфорда в ярость, и теперь оно тоже норовило заполнить его разум, затянуть поглубже, и он позволял всему этому хлынуть неудержимым потоком просто через собственное тело, преследуя только одну цель каждым грубым толчком, сделанным внутри тела Шульдиха.       Целлая гамма сильных, причудливо искаженных эмоций, что шли от Кроуфорда, способна была вознести Шульдиха до ранее невиданных высот. Это был хаотичный беспорядок, который заглушал любую постороннюю мысль, и становилось возможно слышать только то, что было вокруг него. Становилось возможно чувствовать только то, как жестко, почти жестоко, Кроуфорд брал его. Это все было в его голове.       Пальцы Шульдиха впивались в плечи Кроуфорда, и, распаляясь от этого еще сильнее, он с силой вбивался в распростертого под собой мужчину. Рыжий стонал от наслаждения, но казался потерявшимся где-то на меже своего собственного, внутреннего мира. Впрочем, Кроуфорду было все равно. Ему было хорошо, просто чертовски хорошо. Это все — всего лишь изголодавшееся тело, всего лишь эмоциональный всплеск, способный дать необходимую разрядку.       Ярость вела его. С яростью он двигался, толкаясь внутрь Шульдиха, выскальзывая наружу. Кровать протестующе скрипела под ними, под их весом, под их безжалостной страстью. Он будет жалеть об этом позже, когда осознает до конца, когда сможет сформулировать хоть одну разумную мысль, но пока что разум был подчинен не мозгу, а совсем другом органу.       И этот орган чувствовал себя просто потрясающе, потому что его головка проталкивалась в самую глубь задницы Шульдиха, терлась о гладкие стенки горячего прохода. Нервные окончания вполне осязаемо гудели от скопившегося в них напряжения, его было так много, этого напряжения, еще больше было только чувства, которым Кроуфорд словно отравился, продолжая скармливать разгоревшемуся пламени всю ярость и ненависть, что чувствовал к своей слабости.       Для этого все и было. Поддаваться похоти и желанию было слабостью, которая, как он думал, совершенно не свойственна его натуре. Это было по-скотски, словно у диких зверей — а теперь он уже не мог остановиться.       Шульдих напряженно сжался внутри, и Кроуфорд почувствовал его подступающий оргазм. Почувствовал влагу на своей коже, горячей и липкой, почувствовал, как рефлекторно сжимается просто вокруг него вход в тело Шульдиха. И он сосредоточился на собственном удовольствии, на горячей пульсации вокруг собственной плоти, трахая Шульдиха еще жестче, настолько возбужденный сейчас, что, казалось, не существует больше вообще ничего, кроме его возбуждения, кроме его члена в судорожно пульсирующем проходе.       А когда он кончил, вся ненависть и ярость, вся эта похоть, все желание — все это достигло, наконец, своей высшей точки пересечения в одном фантастическом взрыве удовольствия. И он выкрикнул, нет, не имя Шульдиха, а что-то бессвязное, слыша собственный голос каким-то звоном в ушах. И все ушло, словно схлынула волна. Он хотел остаться сейчас один, выгнать Шульдиха из своей постели к черту и просто уснуть, но это оказалось не так просто.       Он не мог пошевелиться. Тяжело дыша, он лежал сверху на Шульдихе, все еще глубоко в нем, но уже совершенно выдохшийся.       Шульдих тихо рассмеялся, его ногти оставили в покое плечи Кроуфорда, но только для того, чтобы коротко пройтись по его волосам. Это был праздный, небрежный жест, без любви или нежности.       — Идеальное единение разума и тела, — прошептал он. — Самое лучшее ощущение из возможных.       Шульдих сделал паузу, но Кроуфорд все еще не мог отдышаться, его тело все еще пело от удовольствия. И был ли вообще весь этот гнев, все эти эмоции? Возможно, и нет.       — Лучшее из возможных, — повторил Шульдих удовлетворенно. — Как думаешь?       Только сейчас Кроуфорд понял. Ненависть и гнев — они принадлежали им обоим. Он понял, что использовал Шульдиха ровно настолько, насколько Шульдих использовал его самого. Сама концепция не пришлась Кроуфорду по душе, но он не мог спорить с результатами.       — Лучшее, — вдохнул он с приятием и согласием. — Чертов ты ублюдок.