Мертвый мер мертвого мира

«Я это я, живое-и-мертвое, живой механизм со сбитой резьбой» Ворин Телас — Средь сияния Магне-Ге

Послушай, ребенок latta, рожденный в ночи, услышь же песнь в скрежете мертвых давно миров. Дрожишь. Ты боишься взглянуть naga в очи? Твой выбор. Но так не порвешь никогда оков… Я написал это и сразу же спрятал в урну из эбена, запечатал так, чтобы никто, даже — особенно — La-Ada, не сумел достать. Никто, кроме меня. Я помню, как откопал ее в иле в далеком прошлом, как долгие годы гадал над загадкой размытых и недостающих слов. Сейчас же умышленно обрываю предложения на середине мысли, потому что тот-я не поймет, а сойдет с ума. Хотя, возможно, это излишняя мера предосторожности — я и так безумен. Я пишу послание себе-прошлому — себе-будущему? — просто потому что тогда я его нашел. Потому что мне надо оставить и найти. …Спи тихо, пока еще спать тебе так возможно, не слыша стон боли в треске живых костров. Спи, четко зная, что истинно и что ложно, не путаясь в множестве двойственных их тонов. Тот-я был молод. Жив. Смертен. Его сердце, живое и самое обычное, из самой обычной плоти, билось то медленнее, то быстрее, гоняя не-вечно-горячую алую кровь. Теперь оно едва ли напомнит кусочек плоти — скорее очередную двемерскую поделку. Теперь оно гонит густой, темный, холодный ихор. Теперь оно мертво, бьется размеренно, как часы, как другое Мертвое Сердце. Бьется и будет биться, даже если его смертельно ранить, порвать на лоскуты когтями-эбеном-магией. Потому что нельзя убить мертвое. Потому что нельзя оживить живое. Нирн — это миф — все чаще кричат листовки. — Он мертв, изувечен, нет его больше, нет. Незачем брать до изменчивых лун путевки — взор будет резать лишь камней бродящих след. Любой мананавт вам скажет, что Нирн опасен, что он нестабилен, меняется вновь и вновь. Но все же рассвет на Нирне еще прекрасен и краски его еще будоражат кровь. Быть, может, красу рассвета спрятать мечтают боги, заставить живых забыть, что бывает смерть, что счастье — не возродиться и встать на ноги, а смертью отбросить губящую память-сеть? Обыватели — да и не только они — забыли, что Нирн никогда не был только живым. Или они никогда этого не знали? Прошло слишком много лет, чтобы вспомнить кто, когда и кому из меня это сказал. Я не записал, поскольку не думал, что это важно. Но от отсутствия записей в первом, втором, скамп-его-знает-каком томе дневника знание не перестанет быть знанием. Отец Нирна — Ситисит, утроба матери — Ситис, он рожден из бессмертного смертным, мертв-и-жив. Отщипни от бессмертности кусочек — получишь смертность. Собери кусочки смертности — познаешь бессмертность. И под бессмертностью я понимаю вечность. И под смертностью я понимаю миг. Поэтому смертным нельзя помнить себя-прошлых. Поэтому Принцы дают Верным эту возможность. Поэтому разница между нами и богами лишь в числе собранных мгновений. Поэтому эт-ада собирают души, охотно вытаскивают их из Потока и неохотно возвращают обратно. Нирн жив. Нирн мертв. Его сердце имеет множество смертельных ран, и одну из них нанес я сам. Его сердце тоже мертво. И живо. Оно лечит свои страшные раны и бьется-бьется-бьется. Я слышу. Я-один и еще три-как-я и другой-один, который куда-то исчез. И еще шестнадцать. Шестнадцать слышат биение и их раздражает этот звук так же, как и манит. Поэтому они пытаются сожрать мертвое сердце мертвого бога. Мы, я и три-один, не пытаемся. Мы лишь раним и лечим. Я знаю, что я не один, потому что двуцветный бог-не-бог снова говорит со мной через тексты. Раньше это были уроки. Сейчас — пьесы. И никто, кроме нас, как прежде не видит значение этих писем. Эта игра появилась задолго до меня-этого, но во время меня-того. И нам всем это нравится. Живые говорят, что Нирн мертв. И он мертв. Я говорю, что Нирн жив. И он жив. Те, внизу, называют меня богом, но я не был им рожден. И не я выбирал этот путь. Но Я по нему иду. Я дарю мертвому миру живую песню и получаю в ответ живое биение сердца и его же мертвое щелканье. И АльмСиВи слышат его тоже. Я сплю, но вижу не сладкие грезы, а лишь кошмарную явь. Я вижу мертвого Ситисит-Лорхан и черный провал в его груди. Но он дышит. И он ходит среди нас, ходит по Нирну и вне. Потому что его сердце с Нирном. Потому что первый был создан для последнего. А мы — для первого. Лорхан ходит, шуршит красными одеждами, заглядывает в окна, скалит змеиные зубы кровавой драконьей пасти. Ломает La-Ada, ее хозяина. Ждет, когда он догрызет свой хвост. Ждет Эру Мерет. И я жду вместе с ним. Наши пути разные, но мы оба мертвы-и-живы. И наши сердца живы-и-мертвы. Его сердце такое из-за ран, мое — из-за мертвого металла в живой плоти. Мы оба сломанные, но еще работающие механизмы. Мы оба те, кто имеют больше ограничений, хоть и кажется наоборот. И лишь ограничения могут нас удержать — они, а не двемерские игрушки для него, не Луна-и-Звезда для меня. Эти штуки просто мешают. Но их можно преодолеть множеством способов. И один из них — отрубать не-черные руки так, как то завещает Мефала. Пока жив Лорхан — мертв Нирн. Пока Нирн жив — Лорхан мертв. Это незаметно, поскольку происходит одновременно. Это незаметно, потому что naga отступает перед anyammis, а anyammis перед naga. Поэтому мертвое-и-живое способно существовать. Я был рожден Нирном и на Нирне. Я был изменен Шестнадцатью, как и еще четыре. Я есть я, кто и что, мысль и материя. Я был, когда вас не было, и буду, когда вас не станет. Я — мертвый мер мертвого мира.