Потрясающая мать

О чем ты думаешь, Норма Бейтс, когда перебираешь взглядом трещинки на потолке, до мельчайших подробностей запоминая их паутину и цепляясь за зыбкую мысль о том, что когда-нибудь, при случае, ты обязательно их замажешь? Когда таким естественным, но пустым жестом зарываешь пальцы в темные волосы, успокаивая ребенка материнскими прикосновениями? – Скажи мне правду. Он опасен? – Нет, конечно, нет. И ты знаешь, что была права, твой мальчик не опасен. К горлу подкатывает огромный, бешено бьющийся пульсом комок, и тебе страшно. Здесь, сейчас – кто угодно, только не твой мальчик. Так хочется избавиться от хаоса в голове, но не выходит. Ты мучительно и в очередной раз теряешься, пытаясь понять, когда он стал другим – но не можешь даже вспомнить, как он вырос. Просто однажды он совершенно внезапно начал возвышаться над тобой башней, и тебе пришлось тянуться к нему, чтобы убрать каштановую челку с чистых, прозрачно-голубых глаз; совершенно внезапно перестал наступать тебе на ноги и начал уверенно вести в танце. Как давно ты привыкла опускать голову ему на плечо? Должно быть, с тех самых пор, как привыкла считать его своим, исключительно и навсегда. Но ты ведь уже знаешь плохие новости. Порой твой мальчик от тебя ускользает, и в его взгляде сквозит отблеск чужого, равнодушного. Ты можешь вынести все, кроме равнодушия, и сделаешь, что угодно, если это поможет его сохранить, но это не поможет, правда. Он ведь и так твой. Твой мальчик сходит с ума, потому что слишком, слишком крепко тебя любит. Побелки уйдет уйма. Длинная трещина пересекает белое пространство. Еще одна, еще. Ты зажмуриваешься, из уголков глаз скатываются забытые слезы, но ты все равно видишь. Белое, в тысячах, миллионах трещин. Это ты, трещишь и разлетаешься на осколки, Норма Бейтс. Что ты об этом думаешь? Но ты об этом не думаешь. Ты не умеешь – о себе, только о нем. И ты уже решила: кто бы ни прятался за копией твоих собственных льдистых глаз, кто бы ни держал тебя в охапке, вдыхая твой запах и предательски больно пригвождая к постели, это не твой мальчик, а значит, нельзя, чтобы он возвращался сейчас. Он такой чувствительный, он не справится. Ты должна его защитить. Лейтмотив твоей жизни. Тебя до сих пор мучают кошмары о том дне в лесу, когда он пытался себя убить. Что ж, по крайней мере, теперь у тебя есть повод для новых кошмаров. Разве перемены в жизни – не то, чего ты всегда хотела? Ты продолжаешь обнимать своего ребенка и поглаживать по взмокшим у корней волосам, когда все заканчивается; а сама – почти отстраненно, почти глядя со стороны – уже придумала, куда спрячешь порванную юбку, чтобы выкинуть завтра. Что там, ты даже успела решить, какие вещи принести сыну – потому что, разумеется, его одежда тоже превратились черт знает во что. Но ты ведь всегда заботилась о том, чтобы его рубашки и брюки были безукоризненно выглажены, правда? Ты сама развешиваешь и раскладываешь его одежду и знаешь весь гардероб наизусть. Ну что, сможешь ты встать и погладить ему рубашку? Да раз плюнуть. Ты переживала вещи похуже. А пока он еще не с тобой, пока в светлых глазах мерцает только пугающая пустота, ты пойдешь в ванную, ты выкрутишь краны так, чтобы старый водопровод гудел от напряжения на весь дом, и ты выпустишь из себя застрявший в горле, запоздалый, ревущий, уродливый крик, вместе с которым придут слезы. И они будут прорываться неконтролируемыми всхлипами сквозь твои ладони, зажимающие рот, просочатся между беспомощных пальцев. У тебя трясутся руки, Норма Бейтс. Что ты об этом думаешь? – Ты хоть представляешь, каково это, когда тебя насилует любимый человек? Может быть, тебя вывернет наизнанку прямо в раковину. Может быть, чуть позже ты даже напьешься вдрызг, чтобы тебя основательно прополоскало. Почему-то в твоей голове это связано с ритуалом очищения, хотя давай по-честному: о какой чистоте может идти речь? Ты расстегиваешь блузку, но боишься смотреть в зеркало. Ты ненавидишь, когда плохое становится реальным – реальным, как шрам от ожога над коленом. Как синяки, которые ты уже почти чувствуешь на плечах. Синяки и шрамы не скроешь ослепительной улыбкой, хотя ты исправно пытаешься. Бедра еще хранят явственные воспоминания о жестких руках. У тебя кривятся губы, и ты ничего не можешь с собой поделать, ты снова плачешь – некрасиво, униженно. Долго, но не слишком долго, потому что не можешь позволить себе слишком долго – как тогда, в первый день в городе, поприветствовавшем тебя насилием, словно твоя вечно паршивая жизнь нагнала и дала тычок в спину. Тогда ты тоже заткнула рыдания поглубже и сделала все, что было необходимо, ради сына. Ради сына ты сумеешь умыться и привести в порядок волосы: честно говоря, взбивать прическу мокрыми руками – дрянная идея, и ты понимаешь это, как только дело уже сделано, ругаешься, хватаешь полотенце, злишься, швыряешь его на пол и поднимаешь, повесив на крючок, потому что у нормальных, неинтересных людей тоже порядок в ванной. Порядок – твой фасад нормальности. Так и не осмеливаешься взглянуть на синяки: если не видишь – значит, не существует. Тем проще забыть и вычеркнуть из памяти. Сумеешь ли ты сделать это до вечера, когда твой мальчик придет спать в твою постель? Счет на часы. Тик-так. Он приходит в себя, когда ты расчесываешь его волосы, берет тебя за руку, непонимающе моргая, и тебя захлестывает животный страх – не за себя, разумеется, за него. Ему так нужна твоя защита. – Я отключался? – Ненадолго. Все уже в порядке. Он озирается. Хмурится. Тебе известно, как опасны могут быть эти мысли. – Что я сделал? Ты сглатываешь. На кухне есть бутылка вина. Ее можно выпить одним махом, пойти в ванную, засунуть пальцы в рот, и… Ты пытаешься улыбнуться. – Ничего, милый. Просто…отключился. Просидел на диване часа три. Опрокинул на рубашку стакан с соком, пришлось тебя переодеть. Он тут же оглядывает себя, ощупывая новую рубашку и неловко пытаясь проверить, те же ли на нем брюки, или ему пришлось неосознанно пережить еще больший конфуз – но ты же позаботилась о том, чтобы аккуратно застегнуть ширинку с пуговицей и затянуть ремень. Ты же потрясающая мать. – Спасибо, мама. Он наклоняется поцеловать тебя в щеку, и ты ее подставляешь. Вы выглядите как образцовая семья, только твой взгляд затравленно скользит по комнате в поисках путей побега. Впрочем, брось, ты же знаешь, что ты это не всерьез, Норма Бейтс. Тебе еле удается подавить истеричный смешок при мысли о том, как же дальновидно ты не успела еще отказаться от противозачаточных. Вот это – твоя жизнь. Что ты об этом думаешь? – Знаешь, Норман, я думаю, нам нужно заново побелить потолок, – говоришь ты с почти убедительным энтузиазмом, просто чтобы сказать хоть что-то. И улыбаешься, улыбаешься. Это, Норма Бейтс, ты делаешь лучше всего.