You already know how this will end

No longer shall you need You always wanted to believe Just ask and youʼll receive Beyond your wildest dreams And you already know Yeah, you already know How this will end © Devotchka

Когда Марк был мелким засранцем, любил открыть новую книгу и уткнуться носом между страниц. Маленький факт. Когда он стал в полтора раза выше и чуть ли не в три тяжелее, это забылось, зато теперь его профессия: открыть чужую жизнь и сунуть в нее нос, ради того, чтобы узнать — кто эту самую жизнь оборвал. Хоффман навсегда запомнит тот первый раз, когда убил — не на работе. Шел сильный дождь — как будто в воздух кто-то распылил последние вопли Сета, дождевые капли разбивались об его куртку, о ветровое стекло, пока он ехал домой, хотя квартира давно перестала быть ему домом — скорее спальный вагон, падаешь в кровать и просыпаешься в другом месте и в другом времени (в том городе, куда купил билет — или не покупал, пробрался зайцем и умудрился не попасться контролерам). У Джона Крамера было чувство юмора — такое же уникальное, как и он сам. У Корбетт были все остальные качества, которые позволили бы ей выжить даже в разгар ядерной зимы. Кроме способности понимать взрослый юмор — почему сладкое горчит, почему надо смеяться, когда в уголках глаз закипают слезы. Когда они оба подумали, что все закончилось, и вышли из здания, полного обломков механизмов и людей, девочка ни разу не заплакала. Но глаза немного слезились — как будто новое будущее ослепляло (Корбетт зажмурилась, когда он открыл дверь ее ловушки). У нее дрожали губы, в голодном животе бурчало — и она прикрывала его игрушечным медведем. Так должна выглядеть жертва — не хотеть ни есть, ни пить, ни спать. Позволить завернуть себя в одеяло, сдаться в чужие руки, позволить другим верить в то, что ее жизнь теперь определяют они. Марк поступил глупо, однажды задержавшись в больничном коридоре, чтобы убедиться в том, что девчонку, брошенную папашей, заберет мать. Тонкие ноги, руки как проволочная вешалка, светлые вьющиеся волосы, робкая улыбка — все хрупкое, ломкое. Кроме взгляда — спрятанного под густой челкой, темного, довольно опасного, подмечающего все. Если родители — оба — любят ее, так почему бросают — друг другу, как мяч, или просто — бросают? Корбетт сглупила еще раньше — когда уперлась в асфальт каблуками туфелек, чтобы посмотреть на изломанное тело брата, в последний раз заглянуть в глаза, которые уже не могли видеть ничего. Перед Корбетт открылась дверь ловушки, затем — дверь подъехавшей «скорой», после — дверь палаты. Затем дверь палаты открылась еще раз, выпуская, и дверь тетушкиного дома, где до того девочка бывала от силы пару раз; в руке у Корбетт был небольшой чемодан, не очень плотно наполненный тем, что она решила непременно сохранить из детства, которое, как она считала, уже прошло. Насчет одежды тетка сказала не беспокоиться, ведь дети растут быстро. В случае Корбетт росло только тело, и это было необходимо, чтобы в нем все-таки стала помещаться ее рано повзрослевшая душа. За Хоффманом захлопнулась дверца стеклянного гроба, потом еще множество дверей открывались и закрывались, с оглушительными хлопками или тихими скрипами, оставляя за собой мертвую тишину или гудящее пламя, и последняя дверь захлопнулась, оставив запас времени — целых сорок пять секунд, и он справился. Иногда кажется, что все вокруг способны только на ошибки, и ты сам в том числе, но даже ошибаясь и вдребезги расшибаясь, необходимо вставать и двигаться дальше. У каждого будет своя задача: она должна будет вырасти и доказать себе, что все было не напрасно, он должен будет выскочить из ловушки, не прижав хвоста. Не имеет значения, где каждый будет засыпать — важно то, что им будет жаль просыпаться. За песком забившимся под веки окончившимся днем для каждого обязательно наступит следующий, и так будет продолжаться, пока один из двоих не сделает шаг навстречу другому, устав сопротивляться притяжению.