В те редкие летние дни солнце бывало высоко, И мы с затуманенным взором погружались в песню, Солнце сияло золотом, Солнце сияло золотом... Что если все наши усилия безнадёжны? Что если дорога не приведёт меня к цели? О, я так хочу, чтобы на этот раз мы остались в золоте... Мы держим путь по бездорожью, Желая покорить вершину той горы С золотыми сердцами, С золотыми сердцами. Но путь лежит только вперёд, и не свернуть, В конце дня ты надеялся лишь дожить до завтра, И золото темнеет, И золото темнеет. Но солнечный свет падает прямо, как и лунный, Рассвет проходит, день настал — И золота как ни бывало, И золота как ни бывало. Что если мало дарить и получать любовь? Что если я упаду и не смогу встать? О, я так хочу, чтобы на этот раз мы остались в золоте, Остались в золоте... «Stay Gold» by First Aid Kit
— Ты — моя радость, — смеётся мама, множество раз целует пересохшими губами крохотное запястье Юрия, отмеченное пятиалтынным солнцем с волнистыми сияющими лучами. — Ты везучий, Юрочка, с рождения обласканный золотом. Следуй же за ним, и всю свою жизнь будешь счастливым. А у самой мамы на руках — увядающая астра, некогда белая, сейчас полностью осыпающаяся киноварью. Мама и сама угасает вслед за астрой, измученная несчастливой, воспалённой любовью, и дышит еле-еле, с хриплым, жутким присвистом. Она плачет часто, курит мужские папиросы одну за другой, пьёт горькую водку. Золото её волос выцветает, седеет, нежные краски сходят с лица, цветущего теперь яркими синяками, ссадинами, — мама часто ночует вне дома, а потом и вовсе переезжает на окраину города в старое общежитие возле больницы. Юрий живёт теперь у любимого дедушки — а дедушка живёт с полевой цветущей ромашкой на сильном, крепком запястье. Дедушка сильно любит Юрия в ответ, оберегает его от мамочкиных грубых кавалеров, отдаёт на фигурное катание и с пенсии покупает простенькие удобные коньки и наколенники. Юрий ходит на уроки по утрам, перепрыгивая через сугробы, обедает в школьной столовой жидким, постным супом, днём бежит с дедушкой на каток, а вечером навещает маму у её странных приятелей в общежитии, с опаской, со страхом перешагивая через пьяные, проспиртованные тела. Мама улыбается разбитыми губами, прячет лицо в тени и угощает Юрия пирожками с айвой и зимними яблоками. — Всё будет хорошо, Юрочка, — шепчет она, омывает слезами его ручки, вновь целует лучистое солнце на запястье. — Я исправлюсь, и мы заживём — ой, как мы заживём!.. Год нынче високосный, а високосные года счастливые, Юрочка, золотые… И Юрий верит, до отчаяния верит и крепко обнимает её в ответ. Пятиалтынное солнце на руке будто сжимается до рублёвой монеты, гаснет, втягивая свои волнистые лучи в тусклую сердцевину. Тают снега, воздух дрожит, наполняется предвесенней негой. Из-под земли распускаются первые подснежники, и Юрий, впервые прогуливая тренировку, остервенело рвёт их охапками, складывая в свою поношенную шапку, чтобы отнести маме, чтобы получить благодарственный, нежный поцелуй. На календаре двадцать девятое февраля — еще одно чудо високосного года. Но, впрочем, на этом чудеса заканчиваются — на пороге комнаты Юрия встречает не мама, а бледный, усталый дедушка, подхватывает его на руки и уносит прочь из общежития. Юрий непонимающе кричит, рассыпает подснежники, — дедушка только обнимает крепче, бежит по улице, заметаемой внезапным колким снегом, и обещает заботиться о нём всю свою оставшуюся жизнь. Мамочка не доживает до дня рождения Юрия всего лишь восемь с половиной часов.***
Всю свою сознательную дальнейшую жизнь Юрий упорно кольцует себя только золотом, вытравливая из окружения другие цвета. Он носит мамочкин амулет на груди, застилает старенькую кровать пледом яркой леопардовой расцветки, покупает с первых заработанных денег солнечный летящий тюль на окна и коллекционирует золотые медали на стене. Юрий ищет золото — своё счастье — повсюду: в одежде, в природе, в учебниках, в чужих глазах, в чужих людях. Юрий крадёт золото — чужое счастье — повсюду, мастерски обходит действующих юниоров-чемпионов. Стена со старыми, выцветшими обоями превращается в персональный иконостас его таланту — и ослепительно сияет в солнечных лучах. Юрий откровенно злится, скучает, — золото больше не нужно добывать, оно само скользит в будто намагниченные руки, само опускается на худую грудь. Он пропускает тренировки, пропускает уроки, пропускает золото в чужих лицах. Он залипает в своей гордыне — мама, я правда особенный? Правда-правда? — и отчаянно ждёт, считает недели-дни-часы-минуты до взрослого дебюта, впадая в сонный анабиоз. Солнце на запястье всё так же медленно гаснет, чернеет порой, по одному теряя свои спиральные лучи.***
Юрий снова видит золотые всполохи, едва ему исполняется пятнадцать. Виктор Никифоров танцует-парит на льду, изящно раскидывает руки, обнимая собою весь мир. Юрий смотрит неотрывно на его грациозную, летящую поступь, нежные черты лица, пустые-пустые голубые глаза и коньки, из-под которых взвивается колкая крошка льда. Мир снова наполняется красками, когда Виктор, пожимая отмеченную солнцем руку, обещает поставить абсолютную, золотую дебютную программу. Но Виктор не Господь Бог. Но Виктор не царь Мидас. Виктор не обращает своими прикосновениями в золото. Виктор — гедонист, уже уставший от своих триумфальных побед. Виктор живёт широкими мазками в своё удовольствие, сияет ослепительным светом — а солнечным ли?.. — под лучами софитов на пьедестале и с беспечной лёгкостью забывает свои обещания. Виктор тренирует японского спортсмена по имени Юри Кацуки, которому что до золота, что до солнца — не одну сотню тысяч миль пешком. А грядущее золото дебютного сезона вспыхивает прощальными искрами, ускользает в Японию, и Юрий отчаянно срывается следом. Виктор выглядит озадаченным, растерянным до глубины души — будто бы и не вспоминает об обещанной программе, потирает запястье и предлагает пари — соревнование. Юрий с готовностью соглашается и получает своё Агапе — и вовсе не победное-золотое, а приторно-белое, чистое, вышитое невинностью и серебром. Ну что за мерзость.***
Эрос из Юри Кацуки получается даже хуже, чем из самого Юрия — Агапе. Юри Кацуки не соблазняет, не плавит своей поступью лёд — мягко стелет, ведёт за собой неуверенно, кротко опускает глаза на дельные советы и замечания. Юри Кацуки — вовсе не золото. На запястье у него будто вышита молоком серебристая лилия в стылой синей ночи — яркая, рассеивающая вокруг себя мерцающий лунный свет и тихое, звенящее счастье. Лилия, активированная влюблённостью, и притом — взаимной. Что ж, — думает Юрий, — окончены твои поиски, Юри Кацуки. Он не чувствует ровным счётом ничего — ни злобы, ни ревности, ни раздражения. Юрий упорно убеждает себя, что до тошноты ненавидит серебро, и вкладывает собственную душу в новый полёт до звёзд. Солнце с его рук остаётся безучастным ко всему — и к танцу, и к вкуснейшему кацудону, и к тренировкам по утрам, и к океану, морским ветром играющему с его волосами. Солнце с его рук остаётся безучастным даже к Виктору — и за два дня до соревнований очередной из волнистых лучей стремительно темнеет и обращается в чёрную пыль. Почему? Что же он делает не так, что?! В глубине души Юрий знает смутный ответ. Он смотрит Виктору на оголённое случаем запястье и, наконец, понимает (признаёт) — не то. Не золото. На запястье у Виктора серебро и лазурь — русская безветренная зима с чистыми, ослепительно-яркими высокими небесами. На запястье у Виктора — тонкий стебель лилии в снегу, до невозможности яркий и пылающий счастьем. И Юрий покидает Хасецу, уходит с глухим разочарованием внутри — без долгожданного золота, зато с новой программой и с новыми поисками.***
Дни стремительно летят, словно опавшие кленовые листья, — Юрий до седьмого пота и кровавых мозолей тренируется на ледовой арене. Солнце с запястья больше не угасает — но и не сияет в ответ. Золото множества благоухающих цветов, искр света в фонтанах, ранних прохладных рассветов, — Юрий отчаянно ищет, но никак не может найти. …Быть может, он ищет не там. …Быть может, мама просто ошиблась — знала ли она сама когда-нибудь, в чём её золото и в чём её счастье? Юрий отчаянно злится на себя, выходит через контрольные прокаты на этапы Гран При и совершает один за другим досадные промахи. Он дважды поднимается на пьедестал, на ненавистную вторую ступень с ненавистным ему серебром, и понимает, что то золото, возможно, осталось далеко позади в Москве девятилетней давности — в чёрном чае с топлёным молоком пополам, в дедовом ласковом смехе, в маминой нежной улыбке и в её пирожках с айвой и брусникой; и в подснежниках, собранных охапкой двадцать девятого февраля. Юрий окончательно замыкается в себе, с отчаянием рассматривая бледнеющее солнце с опустевшей сердцевиной и тремя почти потухшими лучами. В груди разверзается снежно-белая вьюга.***
Зимняя Барселона похожа на сказку — она сияет, вся сверкает светом и праздником украшенных витрин, ночных фонарей и полуарок. Подобная красота Юрия больше не волнует — последние полгода он всей своей душой стремится к победе в финале, занимающей все его мысли. То ли это самое золото, о котором рассказывала мамочка? Сделает ли оно Юрия по-настоящему счастливым? Зажжёт ли вновь его солнце с худого, бледного запястья, перевитого голубыми венами? Отабек Алтын — девятнадцать лет, уверенная стать, мужественное лицо, строгие раскосые глаза — спасает его из забавной (на тот момент не забавной, а раздражающей до мозга костей) переделки и увозит за собой на чёрном железном коне по каменной мостовой. И в этой зимней чужой Барселоне Юрий впервые за долгое-долгое время ощущает покалывание собственной метки, когда сидит позади Отабека на ревущем мотоцикле и неловко обнимает его за плечи, позже соскальзывая руками ему на талию. Ну что за чёрт, — думает Юрий и на ходу закатывает манжеты собственной куртки. Узор инеем расползается по коже, покалывает и чуть мерцает, переливается плавленым золотом. Лучи солнца увеличиваются, светятся, и их количество возрастает сразу до семи, — Юрий изумлённо закусывает пальцы. Закат догорает оранжевыми всполохами янтаря, когда Отабек, почти трогательно нахмурив прямые брови, вспоминает их первую встречу пять лет тому назад в летнем лагере у Якова. Отабек чуть улыбается самыми уголками губ, бережно-бережно делится своими воспоминаниями, хранимыми в глубине сердца с почтением и нежностью, и Юрий, сражённый не столько этими словами, сколько странным покалыванием, почти забытой теплотой в собственной метке и ярким кантом багряных облаков, старательно вспоминает Отабека сам: но в мыслях плещется пустота. Юрий крепко пожимает Отабеку руку и принимает предложение пойти в ближайшее кафе, — сердце бьётся взволнованно и гулко. «Здравствуй, дедушка, у меня только что появился первый друг. Кажется, я не очень понимаю, что должны делать друзья».***
Отабек спокойно, уверенно улыбается в свете софитов, Отабек стоит на вершине пьедестала, Отабек окольцован и поцелован победой. Юрий, сжимающий в кулаке свою бронзу, ревностно кусает губы, чувствуя, как метка заходится бешеной пульсацией. Солнце печёт, светится, спиральных лучей теперь двенадцать, и они, доставая почти до сгиба локтя, опаляют кожу своим невыносимым жаром. На банкете, когда тренеры расходятся по номерам, Юрий напивается до зелёных — золотых — чертей прозрачным кислым-кислым шампанским, упрямо опрокидывая в нутро бокал за бокалом. — Юрио, хватит, подумай о последствиях, — восьмой же бокал, дрожащий в ладонях, накрывает рука Кацуки. Юрий смотрит на тонкие пальцы, на золотое кольцо и думает: какого чёрта? Не зарься на чужое, Кацудон, да достойно носи своё заслуженное серебро медали и серебро метки. Юрий только фыркает, неловко поворачиваясь через плечо. — Тебе лучше всех о них известно, об этих последствиях, да? — выплёвывает он презрительно, едва ворочая языком. Бокал из ладони исчезает, уплывает в мутную даль — зато в его поле зрения появляется Виктор — с тем же дурацким золотом вокруг безымянного пальца. — Юра, я за тобой весь вечер следил! — с заметной досадой произносит он. — Ну когда — когда?! — ты умудрился напиться? — Отвали от меня, серебряный предатель! — пьяно скалится Юрий, встряхивает задиристо светлыми волосами, и со всех своих сил отталкивает Виктора прочь от себя. — Ты мне… больше не интересен. — Боги, — качает Виктор головой — и Юрий качается вместе с ним. Виктор разделяется на троих, и укоризненно смотрящих голубых глаз теперь шесть. — Юри, не слишком ли будет грубо, если я до отключки накачаю его шампанским и передам на руки Крису — подальше от СМИ, телефонов и пересуд? Чёрт, я понятия не имею, как вести себя с детьми. А с пьяными детьми тем более. — Виктор, — только вздыхает рассудительный Кацуки, — это не лучшая идея. Давай отведём Юрио в нашу комнату и обо всём расскажем Якову? — Нет-нет, ни за что, нельзя! — Виктор торопливо машет руками — и безвольным Юрием в своих руках. Юрий тихо хохочет — Кацудонов теперь тоже трое. — Да Яков спустит по три шкуры — с него, с меня и с тебя, если не успеешь убежать! Что же делать, а… О! О, Отабек Алтын! Отабек, подойди сюда, пожалуйста! Юрий с усилием переводит мутный взгляд — Отабек в строгом тёмно-коричневом — под цвет глаз — костюме-тройке стоит, чуть нахмурившись. — Виктор, нет! Не будь эгоистом и не перекладывай ответственность на других! — тут же восклицает Кацуки. — Не порти Отабеку его золотой вечер. Я сам справлюсь с Юрио. — Лошня, — дерзит Юрий, опираясь одной рукой о плечо одного из трёх Викторов, и чувствует, как выпитое шампанское подлетает к самому горлу. — Или нет… — они с Виктором синхронно вздыхают — спелись, чёртова парочка! — Я заберу его, Виктор, Юри, — спокойно говорит Отабек и раскрывает свои руки — почти что в объятья. — Я всё равно уже собирался уходить. Виктор сияет, словно начищенный пятак. — Отабек, сделай одолжение: постарайся не попасться с этим маленьким пьяницей тренерскому составу — особенно Якову! — на глаза, — говорит он, бережно передавая Юрия под плечи. Голос его серьёзен, однако в глазах пляшут серебристые смешинки. — Ну что за дерзкий котёнок! Даже я себе такого не позволял в эти годы. Отабек серьёзно кивает. — Я уложу Юрия в своём номере. — Спасибо тебе, золотой человек, — смеётся Виктор и легко треплет Юрия по макушке напоследок. — Я заберу его утром. Но, чур, — никому-никому ни слова. Представь, что играешь партию в морской бой.***
Весь мир расплывается до абстрактных, нелепых пятен, калейдоскопа из лиц — знакомых и нет, — коридоров и поворотов, когда Отабек тащит Юрия на своих плечах. Игра в морской бой чертовски сложна — Отабек плутает до чёрного входа, заказывает такси под лестницей и уже на улице набрасывает на Юрия свою кожаную куртку, пахнущую жарким, степным солнцем и цветущим вереском. Они вваливаются в номер спустя целую вечность, и у порога Юрий теряет равновесие, — до кровати Отабек доносит его уже на своих сильных руках, опуская на одеяло почти что как дедушка. Юрий с трудом раскрывает слезящиеся глаза — его дико мутит, шампанское штормливым, колким океаном плещется внутри, Отабек, снимающий свой костюм, плывёт в тусклом свете ночника. Юрий с усилием приподнимается и задирает рукав помятой рубашки с оторванными пуговицами — солнце с запястья ослепительно горит, рассеивая полумрак своим светом. «Следуй за золотом, Юрочка…» Юрий замирает от собственной догадки, неверяще распахивая глаза. — Отабек, — сиплым-сиплым голосом зовёт он. — А твоя метка… она случайно не в виде солнца? Тот удивлённо оборачивается через плечо, хмурится сначала — а затем шокировано приближается несколькими стремительными шагами. Они синхронно кладут на простынь руки тыльными сторонами ладоней вниз, и Юрию отчаянно хочется засмеяться в собственные колени. Перед его глазами — чёртово золото, долгожданная награда. На смуглом запястье солнце отчётливо мерцает, вспыхивает, протягивая к Юрию свои длинные-длинные спиралевидные лучи. У Отабека — непроницаемый, тёмный взгляд, морщинка меж прямых бровей и закушенные губы. Юрий протягивает руку, ледяными пальцами обводит чужое солнце, неловко скользит вверх по плечу, забирается под распахнутые края рубашки к груди. Рука Отабека ложится ему на шею, и Юрий первый вслепую тянется за поцелуем — его кроет и страшно трясёт. — Юра… — сипло шепчет Отабек — в полумраке его глаза кажутся совершенно чёрными. — Юра, ты пьян… Этого потом не исправить… Не стоит, пожалуй… если не хочешь… — Стоит. Хочу, — выдыхает Юрий, льнёт к нему всем телом. И улыбается, чувствуя, что-то будто расцветает внутри. — Наконец-то нашёл. Шампанское ли говорит в нём, голос ли разума, тело, наполненное гормонами и желанием… какая разница? Хотят все. Сердце тревожно сжимается, пропускает удар или два, а затем заходится бешенным темпом, когда Отабек сам целует в ответ — нетерпеливо, жадно, так же отчаянно сминая губы Юрия своими. Бледная зелёная рубашка, фиолетовая рубашка, тёмные строгие брюки, бельё, носки, кулон с шеи — всё летит прочь, пока между ними не остаётся ничего, кроме золота. А золото это повсюду — и искрами приглушённого света настольной лампы, и матовым мёдом на золотисто-смуглой в полумраке коже Отабека, и ярким, смешливым солнцем у Юрия в волосах, и холодным металлическим отблеском на медали, оставшейся поверх спешно сброшенного строгого костюма. Золото растекается меж их телами, когда Отабек метит Юрия своими горячими поцелуями, плавит своим степным жаром его тело. Золото вспыхивает, сияет ярче тысячи солнц, когда узор метки рябью покрывает всё запястье, перетекая с предплечья дальше. Отабек разводит Юрию колени, уверенно целует впалый живот, светлые бёдра, обнимает губами налитую потемневшую головку возбуждённого члена, медленно соскальзывая вниз вдоль бархатистого ствола. И Юрий хрипло стонет в сгиб собственного локтя, отчаянно мечется, рвёт в кулаках белые простыни. Всё его тело обращается в сплошной оголённый нерв, всё его тело испаряется под этим горячим, узким ртом и умело ласкающими смуглыми пальцами. Юрий поглаживает Отабека по затылку, взвиваясь криком на каждое движение губ. Метка горит, будто проклятая, раскидывается по плечам, по острым лопаткам, — у Юрия за спиной разверзаются тонкие золотистые крылья, когда он, толкая Отабека в сильную грудь, сам прогибается в пояснице и медленно-медленно опускается сверху, на бёдра, загребая ладонью оба члена сразу. Дрожа, он раскрывается душой до предела и замирает, переводит давно сбившееся дыхание, бессильно опираясь о чужие колени. Отабек и сам словно затянут в солнечный корсет — его собственная метка восхитительно выделяется на бронзовой коже, подсвечивая изнутри соблазнительные ключицы и каждую мышцу рельефного тела. Отабек держит его под поясницу горячими руками — бережно, крепко, уверенно, — помогает своей рукой поверх пальцев Юрия, поцелуями гасит яркие вспышки под веками, сам нетерпеливо поддавая бёдрами снизу. По венам обжигающим кипятком бьёт пряное удовольствие, — Отабек выскальзывает, опрокидывает Юрия на живот, лбом прижимается к крыльям за его узкой, бледной спиной и наваливается всем своим весом сверху, ладонями сминая за живот, бёдра. Юрий слышит тихий, протяжный стон, и невольно кончает сам, даже не успевая прикоснуться к себе. По ногам течёт остывающее семя, когда Отабек отстраняется и целует Юрия вновь — упоительно долго и сладко. Позже они долго моются в одном тесном душе, расходуя всю горячую воду, — сталкиваются локтями, плечами, увитыми золотистым пульсирующим узором, и избегают смотреть друг другу в смущённые глаза. Отабек, измотанный бесконечными интервью, бесконечными фотосессиями и бесконечным банкетом, плавно перетекающим в ночь, вскоре устало засыпает на развороченной постели. Во сне он хмурит брови и трогательно сжимает косматого мишку, одетого в олимпийский костюм. Юрий заворожённо проводит пальцами вдоль сильного смуглого плеча, заворачивает своё обнажённое, вылюбленное до синяков, до укусов, до багровых пятен тело в тонкий плед и неловко опускается на низкий широкий подоконник, подбирая под себя ноги. Опьянение — от шампанского ли, от невероятного оргазма или соединения меток — постепенно проходит, и Юрий упорно старается не вспоминать о том, что натворил. В номере царит настоящий погром — пол усеян наспех сброшенной смятой одеждой, возле кровати валяются ботинки — отчего-то их три, где же ещё один? — перевёрнута тумбочка, а трубка вычурного телефона повисает на проводе. Здравствуй, дедушка, — думает Юрий, разглядывая далёкие-далёкие звёзды в ночи. — У меня около недели назад появился первый друг, а сегодня я впервые в жизни напился, и мы переспали. Кажется, я до сих пор не очень понимаю, что должны делать друзья. Юрий протягивает руку, поднимая золотую медаль Отабека с тёмной фиолетовой рубашки, долго разглядывает оттиски, резные грани, покачивает её на широкой шёлковой ленте. Переводит взгляд на собственные руки, с которых медленно сходит узор метки, скрываясь в маленькое пятиалтынное солнце на запястье, и внезапно хмыкает, глухо, почти беззвучно смеётся, закусывая свои пальцы. Пятиалтынное — золотое! — солнце, да? Что ему теперь медаль победителя из грёз, ледяная, тяжёлая, бременем ответственности — перед тренерами, перед зрителями, перед целым миром!.. — висящая на шее? Юрий врывается во взрослый турнир с оглушительным триумфом, ставит новый мировой рекорд в короткой программе, обходя Виктора Никифорова, сияет на пьедестале с третьего места и обретает золото иное — настоящее, жгучее счастье и своего истинного меченного с пятиалтынным лучистым солнцем в груди.