Плакальщица

Она стояла напротив моего окна каждый день. Месяц или два назад норд-ост принес первого мотылька. Сухой мотылек, застрявший в оконной раме. Я с хрустом вытянул его двумя пальцами и, открыв окно, вслушался в сумеречный город. Там, внизу, огни набережной и плеск моря. Там музыка, ласкающая слух и красивые девушки, путающие выходные платья с выпускными. Там жизнь. Здесь, на краю города — только поле, а за ним грохочут на ветру чернеющие сосны. Двери хлопают от сквозняка, и с пола каждый день приходится сметать куски штукатурки и осколки зеркал. И в гулком шелесте хвойных игл и хлопанье дверей — вдруг тихий, какой-то детский всхлип. В сумеречном поле — далеко, у самого леса — белая полоса, будто бы светлый человеческий силуэт. Почудилось, привиделось, наморочилось. Плакать тут некому, да и разве не снес бы ветер далеко в сторону этот тоненький, жалобный звук? Разве стал бы человек забираться на ночь глядя в эту глушь? В тот день я достал толстое зимнее одеяло и укутался потеплее. Дни лета сходили на нет. И чем ближе подступали холода, тем сильнее чернели сосны, и тем отчетливее на их фоне я видел ее белый плащ и светлые волосы, такие длинные, с какими не встречалось мне раньше ни одной девушки. Она смотрела в мое окно и плакала. Не шевелясь. Ничего не говоря. Не вызывая ничьего недоумения. Ветер сильнее хлопал дверьми и приносил все больше сухих мотыльков. Я все так же выуживал их из оконной рамы, выметал из-под кровати, доставал из ящиков письменного стола и находил между листами рукописи. Топтал, выбрасывал, сминал в кулаке. Скоро их стало так много, что я перестал. Просто в один день решил не обращать внимания. Только поплотнее подоткнул окно какими-то тряпками, да повыше натягивал одеяло, стараясь не слушать, но слышал все равно. Чем ближе к зиме, тем отчетливее. С каждым днем она стояла все ближе. Сосны шумели все громче, качались от ветра, похожие на бурную реку. Черную реку, страшную. И всхлипы. Все тише и все слышней. Я уже почти привык. На участках справа и слева от меня неспешно раскручивалось колесо жизни: случались ссоры и примирения, съезжали и вселялись люди. Словно никто и не смотрел прямо — туда, где текла игольчатая река. Порой, выходя из дома, я здоровался через забор с соседями. Иной раз они прятали глаза, временами цокали языком или покачивали головой. И тогда, только тогда по плечам полз колючий страх. Так я перестал выходить из дома. Бояться поздно. Дом уже отрезан от остальных — понял я, переводя взгляд с соседских участков на пожухлую траву поля. Однажды услышал плач — остальное дело времени. Бояться поздно. И поэтому почти не вздрогнул, когда сквозь сон почувствовал на своем плече узкую холодную ладонь. Почти. А на утро отпер дверь и, оставив ключ в замке, вышел в поле.