Херово, Пёса?

Каждому полагающему, что бессмертие – это круто, Хайне хотелось бы выпотрошить брюхо, а затем медленно, метр за метром намотать кишки на шею. Дабы осознал да раскаялся. Только вот Хайне как-то забывал учитывать, что большинству людей не очень весело, а главное, не очень долго живется без части пищеварительного тракта. Ко всему прочему, подобные мысли по обыкновению посещали Раммштайнера именно в те моменты, когда он сам, попирая спиной землю в очередном грязном переулке, сращивал собственные органы и мышцы. Как-то не очень было удобно в такое время поучать заблуждающихся. В смерти никогда не было ничего занимательного. Просто иногда перестрелки заканчивались тем, что выжившие ублюдки, подпирая друг друга, покидали очередную засранную арену встречи Хайне Раммштайнера со Смертью. Однажды Хайне подумал, что будь Смерть именно таким, как его рисуют в старых байках – человеческим скелетом в балахоне, исправно являющимся на место встречи с очередным дожидающимся его склеившим ласты счастливцем, то в конце бы концов Мрачный Жнец, плюнув на инструкции, своей собственной костлявой дланью утащил бы Раммштайнера за грань. Чтобы не нарушал отчетность, с-собака. Что же было в смерти хорошо – чаще всего она была стремительной. Восстановление в большинстве случаев тоже проходило, словно в тумане. Самое веселенькое начиналось уже после того, как пёсья шкура оказывалась в очередной раз залатана. Однажды – кажется, это было давным-давно – Хайне нажрался до самого что ни на есть поросячьего визга. Утреннее же свое состояние Раммштайнер запомнил хорошо и надолго, и в отличие от злоупотребляющих ядовитыми зельями разной крепости, учел на будущее. Уж больно алкогольное похмелье напомнило то самое состояние, что наступало после очередного восстановления. Разве что первое по сравнению со вторым казалось невинными цветочками. Но Хайне хватало и этого – нет уж, спасибо. Досточно и тех моментов, когда тело захлебывалось неведомой пострегенерационной дрянью. Обычно хватало минут эдак десяти. Хотя иногда удавалось держаться до получаса. А после мнимая легкость ощущения свежеотреставрированности сменялась гудящей свинцовой тяжестью во всем теле, в голове словно поселялся улей, а ноги начинали постыдным образом подгибаться. Хайне ругался хриплым полушепотом, поздравляя себя с каждым пройденным десятком метров, то и дело его мутило и тянуло блевать. Хайне сдерживался, правда, но чаще рефлекс оказывался куда сильнее него. Раммштайнер шел, пробираясь дворами и узкими улицами, где во-первых, было тише, чем на оживленных проспектах, а во-вторых, мелькало меньше мерзких, любопытно пялящихся лиц. Хотя в таком состоянии Хайне казалось мерзким все: любой звук, яркое пятно или быстро движущийся объект в пределах видимости, а в особенности почему-то – собственные забрызганные грязью, кровью и рвотной массой тяжелые ботинки, носки которых Хайне лицезрел с завидным постоянством, останавливаясь и опираясь на ближайшую вертикальную поверхность, чтобы отдышаться. А цель мучительного путешествия всегда была одной – Хайне шел к Бадоу. Когда Хайне везло, Бадоу оказывался дома. Конечно, когда Хайне везло особенно, в перестрелке Бадоу был рядом с ним. Но в таком случае, ранения, если они вообще были, чаще всего оказывались куда легче и Хайне топал вовсе не к Бадоу, а докладываться Эрнесто. Бадоу, впрочем, тащился следом. Вроде как приглядывал, но скорее, за баблом. Кто его, рыжего, знает? С другой стороны, иногда Бадоу все-таки приходилось практически тащить Хайне на себе, и это тоже было улыбкой Фортуны, хотя и кривоватой. Иногда Хайне не везло относительно. Тогда Бадоу заявлялся спустя час или пару после долгожданной встречи Хайне Раммштайнера с ободранной и молчаливой дверью квартиры Нейлза, поворачивал ключ в замке, пинком распахивал дверь, перебрасывал сигарету из одного угла рта в другой и перетаскивал через порог сидящего у двери на полу ссутулившегося Раммштайнера, подхватив того под подмышки. А иногда Хайне не везло сильно, и тогда проклятый рыжий не являлся все то время, пока у Раммштайнера происходил отходняк. После чего Хайне приходилось, собрав себя с холодного жесткого пола, отправляться на поиски Бадоу, в результате которых примерно в половине случаев выяснялось, что рыжий влип в очередную историю. Из этой самой истории Раммштайнер его быстро, зло и технично извлекал, молчаливо разукрашивал Нейлзу морду и возвращался в родную обитель. К Нилл, чтобы подарить той очередную тряпку для тренировки навыков шитья и к слепому любителю лоли – в нескольких скупых фразах отчитаться о проделанной работе. Чаще Хайне все же везло. Если, конечно, вообще не брать в расчет детство, полное увлекательных приключений. Бадоу выдыхал облачко горького дыма, закрывал за Хайне дверь и, в зависимости от состояния последнего, либо молча кивал на облупившуюся голубую дверь в противоположном конце квартиры, либо собственноручно тащил Раммштайнера в душ и, закатав рукава старой рубашки, энергично отмачивал напарника в ванне. Хайне вовсе не возражал. По сути дела, потому он и шел к Бадоу и только к Бадоу. Даже если до собственного места обитания топать было ближе. Отчего-то рядом с до костей пропахшим едким дымом Нейлзом, несмотря на его яркий, иногда даже казалось – неестественно-яркий цвет волос, его резкий голос, его дерганую манеру двигаться и его продавленный диван, на котором устраивался Раммштайнер, бесцеремонно роняя мокрую после душа башку рыжему на костлявые колени, обтянутые потертыми синими джинсами… В общем, рядом с Бадоу отвратное ощущение рассыпающегося в мелкую крошку тела, недовольно ворча и шипя, отступало назад в темную свою нору. Бадоу смотрел на Раммштайнера сверху вниз, стараясь курить в сторону и почаще сбрасывать пепел – прямо на пол рядом с подлокотником дивана и тихо, хрипло и спокойно спрашивал: - Ну что, Пёса… Херово? Хайне поднимал веки, обнажалась алая радужка и алые же белки глаз, испещренные нитями и пятнами лопнувших капилляров и снова опускал. Разумеется, чего спрашиваешь-то? Старый телевизор в углу комнаты монотонно бубнил, Бадоу курил, дым медленно утекал в приоткрытую форточку окна в крохотной кухне дальше по коридору. Хайне несколько минут еще видел стремительно мутнеющий и темнеющий оштукатуренный потолок, когда то бывший белым, нервно сглатывая слюну, когда к горлу вяло подкатывала тошнота, а потом проваливался в глубокий сон. Бадоу дымил еще некоторое время, а после обычно тоже засыпал в неудобной позе, откинув голову назад на спинку дивана и похрапывая, и непременно запустив костлявые пальцы в еще влажные пряди альбиноса, от воды кажущиеся не белыми, а пепельными. Когда просыпался Хайне, просыпался и Бадоу, шипел от боли в мышцах, дрыгал занемевшими ногами и потягивался до хруста в суставах, пока Раммштайнер, в конце концов, не хватал рыжего за руку, заваливая обратно на диван и притягивая к себе. Вроде как в благодарность: ты – мне, я – тебе. Хотя нет, на самом деле.

***

Хайне не удержался и пару раз останавливался на пути от автобусной остановки, оглядываясь и нервно принюхиваясь. Здесь вообще мало кто бывает в будний день, но то ли запах, то ли привкус горького дыма дешевых сигарет продолжал преследовать Хайне с того самого момента, как он шагнул с подножки автобуса и тот укатился, натужно взревев. Иллюзия присутствия. Если есть Бадоу, должен быть и запах сигарет. Это же Бадоу, запах ходит с ним рядом и по пятам, его не перебить даже пинтой вылитого на Бадоу дорогого парфюма. Хотя Хайне не пробовал. Хотя уже и не попробует. Под подошвами ботинок поскрипывает песок, Хайне идет медленно, слегка ссутулившись и засунув руки в карманы кожаной куртки. Цепочки на ней и рваных джинсах раскачиваются и звенят. Хайне поворачивает направо, с шара на углу оградки вспархивает птица, Хайне проходит еще пару метров и останавливается. Когда Бадоу хоронили, потребовалась его фотография для посмертного портрета на памятник – так уж Кири решила. Только не смогли найти ни одной. В фотолаборатории Хайне нашел бесчисленное множество снимков: слежка, Михай, компромат, Хайне, Нилл, взметнувшиеся ввысь шпили собора, витражи, Хайне, Мими, Кири, спящий Хайне. Поэтому на каменной доске значатся лишь имя, фамилия и даты рождения и смерти. Хайне смотрит на подмерзшую землю и сжимает в кармане левую руку в кулак. В правой ладони – пачка сигарет. Хайне вначале хотел купить дорогие, те, что Бадоу мог позволить себе лишь изредка, но передумал и взял те, что рыжий курил чаще всего. Ими от него и пахло. Хайне наклоняется, аккуратно кладет пачку на земляной холмик и медленно выпрямляется. Земля подмерзла и кое-где даже покрылась тоненькой хрусткой корочкой наледи, и картонная коробочка медленно скользит по склону. Раммштайнер вновь наклоняется, в абсолютном молчании заново устраивая пачку на вершине холмика, затем отступает на шаг и прячет руки в карманах, с усилием размыкая губы и произнося практически неслышно: - Херово, Бадоу.