Театр Варьете

"Семь бед - один ответ. Бога нет! Как нет?" Спектакль первый Май в этом году выдается просто великолепно теплым и солнечным. В саду Юсуповых в Санкт-Петербурге невероятно тихо и спокойно, слышно только утиную возню в прудах и дребезжащее бормотание старушек, вышедших ранним утром на прогулку. Идущий размашистой походкой по садовой дорожке юноша выделяется на фоне этой умиротворенной картины. За ним, чуть поодаль, следует пожилой господин, поправляя на ходу шапку с козырьком. Несмотря на теплую погоду, ветер в Питере все такой же сильный, а болеть в таком почтенном возрасте — тотально плохая идея. - Юра, да остановись ты хоть на минуту, куда так бежать, мы же гуляем, - ворчит старичок, и юноша впереди резко останавливается, не оборачиваясь — так, что ему врезаются в спину. - Откуда в тебе столько энергии, вечно диву даюсь. - Деда, не начинай опять старую песню. Чего ты вообще вытащил меня утром в воскресенье в парк? - морщится Юра, натягивая капюшон на голову двумя руками так сильно, что слышно, как трещит ткань толстовки. Из-под капюшона выбиваются длинные светлые пряди волос, и юноша сердится еще сильнее, с остервенением заправляя их за уши. - Тебе нужно иногда просто пройтись и подышать свежим воздухом, а не бегать, как оголтелый, с тренировок в школу, со школы на тренировки и домой, перекусывая на ходу всякой дрянью. Гуляй давай! И спокойнее, Юра, спокойнее, ишь скачешь тут! Мне кажется, мы за десять минут обошли весь парк, - отвечает пожилой господин и хватает Юру под локоть. Красивое лицо искажает забавная гримаса, губы бормочут какие-то явно неприличные ругательства, однако Юра руку не вырывает, а покорно ступает дальше уже на менее «опасной» скорости. - Ты так похож на маму, - вдруг вздыхают рядом. - Дедуль, ну чего ты опять? - Юра утыкается носом в воротник толстовки, будто ему очень холодно, хотя на улице уже пару недель стоит твердая плюсовая температура. - Да такая же была: неуемная, прыткая, нетерпеливая. Потому и сгорела так рано. А я волнуюсь за тебя, Юрочка. - Не стоит. Я не мама, я не буду нетрезвым прыгать за руль, потому что мне это взбрело в голову. Дедушка в ответ только качает головой и очень уж горестно вздыхает. Несколько минут проходят в абсолютном молчании, разбивают которое только шумное дыхание старика и шорох юриных кроссовок о мелкие камушки на дорожке. - Как твои подготовки к выступлениям во взрослой лиге? - спрашивает, наконец, дедушка, чуть сжимая локоть внука. - Нормально, дедуль. Все прекрасно, скоро уже будет готова новая программа. Юрий Плисецкий — юная восходящая звезда фигурного катания, новое дарование, которое должно перевернуть мир и поставить его на уши одним движением руки, разрезать ровно по экватору лезвиями коньков. Так думали все, однако Юра упорно пилил коньками только самого себя — подумать только, со своим-то характером поверить в какие-то сказки о том, что великий Никифоров вообще вспомнит о данном ему обещании. Дедушке о том, что программа не то что «скоро» не будет готова, а вообще еще даже не запланирована, знать точно не обязательно. - Может, в этом сезоне будет участвовать твой друг из летнего тренировочного лагеря? - дедушка выжидательно смотрит на Юру, но тот упорно прячет ярко-зеленые глаза. - Я о нем не слышал уже пять лет. Если это называется дружбой, то нет, спасибо, я надружился. - Ты не знаешь, что движет людьми и их поступками. Может, на то есть свои причины. Все будет хорошо, Юрочка. Вот увидишь, - с этими словами Юру ласково треплют шершавыми пальцами по щеке. Тот не отстраняется, только вновь отводит глаза и предлагает пойти кормить уток попкорном. Дедушка смеется хриплым, чуть горьковатым смехом. Чего только в голову ни взбредет взбалмошной молодежи. Юра смотрит на свое отражение в тихой воде пруда и будто видит незнакомца. А с незнакомцами, как известно, лучше никогда не разговаривать. Спектакль второй - Мила, да как же можно было так напиться, черт побери? - ругается Юра, поддерживая опасно шатающуюся подругу одной рукой поперек туловища, другой пытаясь повернуть дверную ручку. - Это комната родителей, - вяло отвечает Бабичева, утыкаясь носом Юре куда-то в шею. - Да мне плевать, чья это комната, главное, чтобы там никого не было и стояла кровать! - Плисецкий, ты на что намекаешь? - дергается в его хватке Мила, пытаясь поднять руку и похлопать Юру по щеке. Вместо этого она чуть не попадает ему указательным пальцем в глаз. - Я тебя сейчас тут спать положу, прям в коридоре, если не перестанешь нести чушь, - шипит Юра, справляясь с дверью и вваливаясь в темную комнату вместе с Бабичевой наперевес. - Ложись давай. Мила падает на застеленную двуспальную кровать, умудряясь перед этим расправить черное платье-футляр, чтобы не помялось. Юра буркает что-то про коньяк и выходит в зал, откуда доносится громкая музыка. Из-под двери в спальню просачивается красноватый свет, и Мила уже жалеет, что купила для вечеринки такие лампы — выглядит как-то слишком зловеще, особенно сейчас. Плисецкий возвращается с бутылкой коньяка и мокрым полотенцем, которое он тут же водружает Миле на лоб. - Зачем тебе коньяк? - интересуется Бабичева, прикрывая глаза. - Чтобы понять твою пьяную болтовню, надо самому быть хоть немного под градусом, - ворчит Юра, прикладываясь к горлышку. - Ага, а кто вопил, что не позволит наливать даме водку, только чистый спирт? А, Плисецкий? - Ты же верещала, что тебе 18, и теперь все можно. Так что лучше спирт, чем ту дрянь, которой упарываются сейчас все остальные, - фыркает Юра, присаживаясь рядом с кроватью прямо на пол, чуть не снося попутно что-то с тумбочки. - Блять, что это? - А? - поднимает голову Бабичева, тут же роняя ее обратно на подушку. - Чучело совы. Мама собирает. - Так и кони двинуть можно. Я чуть не помер от страха, - Плисецкий в темноте скидывает сову вниз на ковролин и запихивает ногой под кровать. - Свет включить? - Нет, только не свет, умоляю. Давай посидим вот так. - Я посижу, а ты полежишь. Вот на хрена было так надираться? Мила как-то опасно икает и шмыгает носом. - Я надеюсь, ты не реветь собралась? - глаза Юры постепенно привыкают к темноте, и он придвигается поближе, пытаясь заглянуть Бабичевой в лицо. - А если и реветь, т-то, ч-что? - уже во всю всхлипывает Мила и цепляет тонкими пальцами юрину ладонь. - Только не это. Вот за что мне такое наказание? Эй, ты что, в перчатках что ли? - Угу. - А это еще зачем? - Не знаю. Купила вот. Пальцы мерзнут постоянно, - обрывочно выдыхает Мила, поправляя на руках тонкие замшевые перчатки черного цвета. На какое-то время в темноте повисает тишина. Только Мила еле слышно всхлипывает, лежа щекой на руке Плисецкого, отчего та мокнет от слез. - Ну вот что ты ревешь, а? - вздыхает Юра, снова прикладываясь к коньяку. - Почему люди такие сволочи? - вдруг очень четко выдает Мила, будто мгновенно трезвея. - Нашла кого спрашивать, вот серьезно. Ты бы еще Никифорова об этом спросила. - Никифоров? Вот он тоже сволочь. Мне кажется, он, кроме своего пуделя, вообще никого не любит. Если Бог есть, то он явно что-то напортачил, создавая такого редкостного козла. - С чего вдруг у тебя-то такая ненависть к Вите? - Вообще-то мы встречались год назад, - выдает Мила, и Юра захлебывается очередным глотком коньяка. - Чего? - Того. - И чем все закончилось? - Как видишь. Плисецкому совершенно нечего возразить. Пусть он и не встречался с Никифоровым в том самом смысле, но о том, как этот человек может поднять к самым звездам, а потом скинуть оттуда одним только словом, он знает не понаслышке. Только вот Милу-то как угораздило? - Знаешь, Юр, этот мир сошел с ума. Везде только деньги, жадность, похоть и тупые разговоры о религии, каноны которой уже давно никто не соблюдает. Вот мне порой кажется, что я какая-то... не отсюда. Будто стоишь абсолютно голая в огромном зале, все на тебя пялятся, все подходят один за одним, скалятся в улыбочках, целуют ручку. Ну или ножку — кому на что извращения хватит. Скоро уже живого места не останется на коже, а они все лижут и лижут тебя, как долбаный леденец. А когда заканчивается веселый вечер, тебя просто выбрасывают. Выбрасывают и все. И больше ты на хрен никому не нужен. Юра совершенно не понимает, что отвечать и как утешить, потому что порой и сам себя так чувствует. Там, за дверью спальни, происходит настоящий бал у сатаны. Музыка выжигает уши, алкоголь струится по венам. Никто даже не помнит, зачем сюда пришел. А ведь у этой рыжеволосой ведьмочки, которая сейчас лежит зареванная на кровати, такая хрупкая и такая глупенькая, маленькая, с размазанным по щекам темным макияжем, прячущая руки под перчатками, будто сейчас зима, сегодня день рождения. Черт бы побрал этот мир. - Черт бы побрал этот мир. И мужиков, - вторит Мила, зачем-то целуя юрину открытую ладонь, на которой лежит. Плисецкий молчит, допивая коньяк. Сладковато-горькая жидкость неприятно щиплет язык и дерет горло, оседая где-то в солнечном сплетении горячим углем. - Как мне жаль, что тебе всего лишь пятнадцать, - шепчет Мила и проваливается в сон. Спектакль третий - Юри, давай еще раз попробуем, - звенящим голосом командует Виктор, вцепляясь пальцами в бортик катка, да так сильно, что ногти белеют. - Виктор, ты же видишь, что "Эрос" — это не мое, - выдыхает Кацуки, упираясь руками в колени и глядя на Никифорова из-под черной челки. - Тебе просто надо раскрыть свой потенциал, и все получится. Давай еще раз. Прошло уже два месяца с тех пор, как Виктор решил стать тренером, причем даже не русского, а японского фигуриста. Кто же знал, что Кацуки до такой степени скромен и невинен, что даже к победе напролом идти отказывается? А без воли и желания заполучить золото, по мнению Виктора, на катке делать нечего. Все это время Никифоров бьется над Юри, не зная, как заставить его по-настоящему захотеть победить. На самом деле, Кацуки безумно любит фигурное катание, каждый элемент буквально вылизан и отточен до автоматизма, но при этом Виктор не может увидеть то, что так хочет. Эрос. Сексуальность, граничащую с безумием, огонь, пламя, выжигающее зрительскую душу. Красоту, способную поражать насквозь, как цветущая апрельская сакура. Порой Виктор задумывается о том, не следовало ли ему все же остаться тренировать Юру Плисецкого, ведь у того со льдом были совершенно другие отношения. Благо, что тот не плавился под ним во время исполнения программы, иначе на карьере фигуриста можно было бы ставить жирный крест. - Юри, ну что ты как невинная овечка? Я хочу видеть страсть, огонь, пожар, понимаешь? - Зачем? - тихо спрашивает Кацуки, глядя на Виктора блестящими темными глазами. - Вот... Скажи мне, что ты хочешь показать зрителю? - Никифоров сцепляет пальцы в замок и подносит к подбородку, будто молясь услышать правильный ответ. - Я? Что хочу показать? Лю...любовь, наверное. - Любовь? Серьезно? Ты, по-моему, с ума сошел, Юри! Любовь сейчас уже давно не котируется. Нам нужен секс, если уж исходить из твоего предположения. Понимаешь? Не любовь. Похоть. - Прости, Виктор. Но я не верю, что любовь настолько обесценилась, чтобы можно было так говорить. Юри подъезжает на коньках к бортику и сходит со льда. - Тогда "Эрос" и правда тебе не подходит. Не под "Агапэ" же тебе выступать, как Юра. - Кстати, ты на самом деле обещал ему ставить программу и тренировать, если он возьмет золото на соревновании? - Кацуки надевает на лезвия коньков защитные пластины и подходит к Виктору. Никифорову непривычно смотреть на Юри не сверху вниз, но тот из-за коньков оказывается выше своего роста. - Обещал. Но ты честно выиграл мое внимание. - Так ли честно? - задумывается Юри. - Ты слишком открытый и наивный. Тебе стоит подумать об этом. Как и об Эросе. - Я верю в то, что любовь нужна людям намного больше секса, денег и прочего. Прости, Виктор. Кацуки уходит в раздевалку, а Никифоров вспоминает, как вышел проводить Плисецкого. Тогда Виктор поцеловал Юру куда-то в висок. Сам не знал, зачем. Губы обожгла холодная тонкая кожа, но то, что произнес Юра, буквально пролило котел с лавой где-то под ребрами. - Иуда. Тут тебе не Гефсиманский сад. И в кошмарах такое не приснится. Спектакль четвертый - Юра, выше ножку, выше! - голосом прапорщика в отставке вещает Лилия, стоя посередине балетного класса, скрестив руки на груди. - Да куда еще выше? Может, мне ею еще за ушком почесать? - огрызается Плисецкий и тихо вскрикивает — ногу свело до самых кончиков пальцев. - Надо будет для программы, и ушко почешешь, котик! - фыркает Барановская, не обращая внимания на тихие завывания ученика. - Лед штука жестокая! - А то я не знаю, - рявкает в ответ Юра, плюхаясь на пол и хватаясь за пальцы ноги, чтобы потянуть носок на себя - так судорога быстрее отпустит. - Может, и не знаешь. Слышал историю о фигуристке, которой партнер пальцы лезвием конька отрезал? Вот где больно, а не твоя сведенная нога. Юра оставляет в покое многострадальную стопу и поднимает глаза на приму. И зачем она ему сейчас это рассказывает? - Поговаривали, что между ними был роман, но он ей изменял с Аней — девушкой, которая работала во вторую смену уборщицей во Дворце Спорта. - И? - фыркает Юра. - И ничего. Анечка эта, вроде, с магией игралась, вот и осталась фигуристка без пальцев. - На катке можно и без пальцев, не голову же ей трамваем отрезало, - жестко отвечает Плисецкий. - А я и не знал, что вы в такое верите. - Этой байке уже лет тридцать. Когда-то эту историю рассказывали в летних тренировочных лагерях. - Лучше бы вы про черного-черного человека в черном-черном городе рассказывали, чем про магию, из-за которой пальцы коньками отрезают. - У фигуристов свои причуды. Ногу выше, Юра, а то привяжу тебя к этому балетному станку! Спектакль пятый - Витя, я тебе говорю русским языком, твои игры в тренера до добра не доведут! Оставь мальчика в покое, я не хочу для него публичной казни на Гран-при! - голос Якова звенит, как плохо настроенная гитара, и вызывает новые приступы мигрени. - С чего ты взял вообще, что для него это будет публичная казнь? - Никифоров шумно выдыхает в трубку и устало трет переносицу — голова буквально раскалывается на материки и острова. - Да потому что ты от него требуешь непонятно чего. «Эрос»! Как тебе вообще это в твою башку пришло? Витя, с огнем играешься! - Яков, ты знаешь, какой сейчас час в Японии? - А мне почем знать, это ты у нас спец по азиатской части! В Питере сейчас десять вечера! - А в Японии четыре утра! - рычит Виктор, плотнее запахиваясь в халат и шурша на кухне Юри в поисках кофе. - Да хоть два ночи, мне плевать! Эта, как ты изволил выражаться ранее, «невинная овечка» не заслужила такого! Ты понимаешь, что ты можешь и его, и себя выставить полными идиотами перед всем миром? Я не отрицаю его таланта, но с твоим отношением к жизни это будет дебильный спектакль театра Варьете! - Какого театра? - А неважно! Фарс! Комедия! Называй, как тебе нравится! Никифоров, я тебя последний раз предупреждаю, заклинаю просто — прекрати эти игрища и возвращайся домой! - Куда? - Да в Питер, будь он неладен! - Виктор слышит, как Яков зло сплевывает и снова чертыхается. - Витя, этот каток может стать для Кацуки лобным местом! - Не станет, если он поймет, что для Гран-при нужны пожар и воющие сирены, а не музыка скрипки и клятвы в вечной любви. - Идиот, Витя. Какой же ты идиот, - шипит Яков и бросает трубку. - Совсем сбрендил, - отвечает в никуда Никифоров и, плюнув на так и не найденный кофе, возвращается на футон в комнату Юри. Ночи в Японии тихие-тихие, темно-синие, сапфировые. Пахнет розмарином и влажностью. Виктор просыпается от шуршания рядом с футоном и замечает что-то рыжее справа. Он думает, что это Маккачин, пока ему на грудь не опускается чья-то ледяная ладонь. Никифоров в ужасе еще шире распахивает глаза и видит сначала сине-фиолетовую руку в ссадинах и кровоподтеках, а только потом — ярко-голубые глаза прямо над лицом. Крик застревает где-то в горле, когда Виктор понимает, что на него смотрит Мила Бабичева. Ярко-рыжие кудри торчат в разные стороны, как змеи в прическе Медузы Горгоны, бешеный взгляд буквально впивается в лицо. Мила тянется к нему бледными искусанными губами, обвивает закоченевшими руками поперек туловища. Никифоров все же проталкивает куда-то в легкие тугой ком, застрявший в горле, и кричит, но изо рта вырывается только хрип. На шее смыкаются чьи-то шершавые ладони, и гранью ускользающего сознания Виктор понимает, что над ним нависает не только Мила, но и Яков, будто только что вышедший из врат ада. За кровью, разлившейся в глубине его глаз, не различить ни белка, ни радужки. Черно-синюю тьму комнаты разбивает на осколки звук петушиного крика. Виктор подскакивает на футоне, озираясь. Кацуки, до этого безмятежно спавший, бормоча что-то себе под нос, тянется к телефону и вырубает надрывающийся будильник. Никифоров вспоминает, что вчера, желая подшутить над учеником, поставил ему на трель будильника крик петуха. Ночь тает, наступает бледный рассвет. Утром Виктор радуется платиновому цвету своих волос — седую прядь, появившуюся пару часов назад, совсем не видно. Спектакль шестой Юру после прохода в финал Гран-при не интересует уже ничего. Сил на это убито столько, что он может мечтать только о том, как вернется в отель и примет душ, а после уснет до завтрашнего обеда. И плевать, что Барановская просила быть за завтраком, чтобы обсудить кое-что насчет дальнейших выступлений. На все плевать. Плисецкий невидящим взглядом смотрит чужие программы. Вот совсем молодой фигурист из Таиланда показывает высший класс, вот взбалмошный американец вытворяет на льду какие-то непотребства, вот спортсмен из Казахстана, похожий на древнегреческую статую... Казахстан? Сердце подскакивает куда-то в горлу, а вместе с ним подлетает на месте и Юра, цепляясь пальцами за передний ряд сидений на трибуне. Алтын? Быть не может. Тот самый друг из летнего лагеря, который пропал, как туман на рассвете, едва пригретый солнечными лучами. Вместе с радостью, что Отабек тоже прошел на соревнования, внутренности резко прошивают обида и злость. Какого черта? Какого дьявола? Какого лешего? И ни слова, ни полслова за все эти пять лет! - Ну здравствуй, друг, - в этой фразе столько яда, что неизвестно, как Плисецкий сам не отравился, пока проговаривал ее до конца. У отеля до странного темно, хотя еще не очень поздний вечер. Отабек с небольшой спортивной сумкой наперевес уже почти прошел через крутящиеся двери, когда услышал эти слова. - Юра? - глаза у Алтына блестящие, темные — настолько, что лучше не смотреть в них вообще, а то утонешь к чертовой матери, как в глубоком колодце. - Надо же, ты помнишь, как меня зовут, - фыркает Плисецкий, наконец, отклеиваясь от стены здания и подходя ближе к Отабеку и блеклому свету фонарей. - Как тебя забудешь, солдат? Классная футболка, - Алтын, нисколько не стесняясь, тыкает пальцем Юре в живот, прямо в ярко-зеленый глаз нарисованного на майке огромного черного кота. - Кот-Бегемот. - Руки давно не ломал? - отталкивает его Плисецкий, делая шаг назад. - На самом деле ни разу. Юра борется с желанием начать ругаться и топать ногами, как маленький ребенок, но все же воспитание не позволяет. Наверное, за это стоит сказать спасибо дедушке. - Я очень рад тебя видеть, - Алтын вдруг ставит на землю спортивную сумку и берет Плисецкого обеими руками за плечи. - Ты сейчас серьезно? Пожалуйста, скажи, что ты либо шутишь и издеваешься, либо пять лет пролежал в коме, а вышел из нее только на прошлой неделе, - морщится Юра, будто у него не пальцы Отабека на плечах, а куски раскаленного железа. - Пойдем присядем, поговорим, - Алтын кивает на аллею рядом с отелем с пустыми лавочками. И Юра сам не знает, зачем соглашается. Отабек говорит долго и много, очень размеренно, так, что Плисецкий с удовольствием уснул бы под его голос, если бы не смысл сказанных слов. Тогда, пять лет назад, Алтын принял решение уйти из фигурного катания без права и возможности на возвращение. На юрин резкий вопрос «зачем» Отабек только морщится. - Это было малодушно с моей стороны. Мне казалось, что я никогда не смогу быть с тобой на равных. И это меня убивало. - Ага, и именно поэтому ты свалил по-английски, не оставив даже номера телефона? - фыркает Юра. - Сначала да, а потом я решил, что вернусь в спорт и встречусь с тобой тогда, когда буду готов хотя бы в глаза тебе посмотреть, не испытывая желания провалиться прямиком в ад. - Красиво формулируешь. Ты, по-моему, из этого ада только что вылез. - Может быть. - Бек, настолько дебильной причины я еще не слышал. А нет, слышал. От Никифорова, когда тот мне сказал, что хотел мотивировать меня сражаться, свалив из России в Японию развлекаться с азиатами. - Я в курсе. - Ты еще и в курсе. Отлично, просто зашибись, - Юра подкладывает скрещенные руки под голову и откидывается на спинку лавочки. - Совсем не изменился, солдат. Меня это радует, - Алтын улыбается, доставая что-то из кармана. Это что-то слегка позвякивает. - Пойдем? - Куда? В ответ Отабек трясет перед лицом Плисецкого ключами. - Навстречу ветру и приключениям. - У тебя тачка что ли? - Байк. - И ты его везде за собой таскаешь по соревнованиям? - искренне изумляется Плисецкий. - Только туда, где классные дороги и нет проблем с превышением скорости. А вообще, разумеется, нет, я взял его в прокат. Идем. Если бы у демона было человеческое обличье, это был бы Отабек Алтын. Но так ли страшны на самом деле верховные демоны? Может, люди куда хуже? Спектакль седьмой Щеки Кацуки касаются теплые губы. Отчаянно хочется разрыдаться или просто провалиться сквозь лед, стадион, землю, пробить собой тектонические плиты и расплавиться где-нибудь в центре планеты. - Не расстраивайся, Юри, - тихо говорит Никифоров, мягко улыбаясь. Кацуки ловит себя на мысли, что именно так улыбался Иуда, предавая поцелуем. - Я не расстраиваюсь, - быстро говорит он, неосознанно отступая от Никифорова на пару шагов. Еще один — и он развернется и бросится, куда глаза глядят. - Я же тебе говорил, что людям не нужна любовь. Им нужны секс, деньги и слава. - Ошибаешься, - качает головой Кацуки, кивая в сторону Плисецкого, вокруг которого собралась галдящая толпа фанатов и журналистов. - Юра? Да, у него золото Гран-при. Но это к любви не имеет никакого отношения. Юри видит, как хмурится Плисецкий, когда одна из фанаток, пробившись через толпу, бросается его обнимать, явно больно проходясь зажатым в руках букетом цветов по лицу. - Витя, на пару слов, - подошедший сзади Яков заставляет Никифорова вздрогнуть от неожиданности. - Яков? Ты меня так до инфаркта доведешь! - Это ты меня доведешь скоро! До белого каления! Я предупреждал тебя, и что из всего этого вышло? - на лбу у бывшего тренера Виктора опасно вздувается сине-фиолетовая вена. Он едва дожидается ухода Юри, чтобы выпалить эту фразу. - Как ты там в прошлый раз это назвал? Театр Варьете? - Да! Именно он! Я все ждал, когда с неба посыпятся фальшивые купюры, а платья на женщинах превратятся в пыль! - Ты перечитал классики. - Что, седеешь, Витя? - вдруг хмыкает Яков, больно дергая Никифорова за прядь, которая под светом софитов на стадионе резко выделяется среди остальных. - Тебя зовут журналисты. А я, пожалуй, умываю руки. Барселона этой ночью тонет в огне, как Содом. Юра садится на байк Отабека, надевая шлем и обхватывая его обеими руками за талию. От Алтына пахнет бензином и древесным итальянским парфюмом. - Куда поедем, солдат? - Просто поехали уже. Мила звонит на следующий день и говорит, что познакомилась с замечательным парнем. - Он писатель, - звонко сообщает она в трубку и смеется. - Представляешь, пишет ручкой на бумаге! Не на компьютере печатает, а все вручную! Юра улыбается, наконец-то представляя ее счастливой. - Что ж, моя Маргарита нашла своего Мастера. С Кацуки они встречаются через год на Турнире Мира. Юри уже не такой наивный и мягкий, но по-прежнему добрый и слегка застенчивый. Без Никифорова рядом он Плисецкого даже не раздражает. И хорошо, что терновый венец с головы он все же снимает. Но сейчас Барселона тонет в огнях и звездной пыли. Отабек улыбается, давая по газам. Они выезжают за город, где лунный свет не заглушают ни софиты, ни уличные фонари, ни человеческие грехи. Юра смеется, а Алтын чувствует спиной золотую медаль на его груди. Отабек не видит, но под светом луны кожа у Плисецкого белая-белая, тонкая-тонкая. Занавес из черного бархата падает и сгорает дотла.