Удары в спину чаще всего наносят те, кого защищаешь грудью. © Эльчин Сафарли, «Мне тебя обещали». Ничего не поделаешь — то мы предаемся любви, то любовь предает нас. © Фредерик Бегбедер, «Романтический эгоист». Если ты простил человеку все, значит, с ним уже покончено. © Зигмунд Фрейд
***
Когда последнее тело валится на пол, наступает абсолютная тишина. Не слышны даже звуки с улиц, взрывы и галдеж на Острове. Весь Лоулесс, нет, весь мир словно затаил дыхание в ожидании этого момента. Лицо у Нэро дикое и озлобленное, а глаза — воспалены, с темно-сизыми мешками. Губы поджаты, скривлены в некрасивом выражении. Он так повзрослел за последние несколько месяцев, и уже можно увидеть, как на молодом лице выступают морщины, а на левом виске пробивается первая седина, которой пары дней назад у Нэро ещё не было. Скорбь беспощадна, она дарит уродство и старость лихо, как помещик — удары хлыста, но Нэро она подарила знание и призрак отца за плечами. Авилио улыбается. Авилио знает, что Нэро без зазрения совести убил бы любого на пути к нему так же, как он сам перешагнул через Ванно, Волпе, Фраттэ, Кортэо, дель Торо и Барберо. Авилио все равно счастлив его видеть. — Ты долго. — Молчи, — хрипит полузадушенно Нэро, — молчи, а то зашибу тебя, суку, прямо на месте.***
Ванно сказал, усмехнувшись, опрокидывая в себя очередную стопашку: «Присмотрись к этому чухлику, может, и выйдет из него толк». Волпе не сказал ничего, просто доверил Авилио свою жизнь, как будто делал это всегда. Фраттэ ухмыльнулся как-то так слащаво, по-змеиному, стрельнул глазами между ними и был таков. Дель Торо ничего не сказал, но если бы мог, он бы просипел: «У него душа дьявола». Барберо мог и сказал, не единожды зудел где-то у левого плеча: «Не верь ему, Нэро, не верь его лживым глазам и словам, он предаст тебя, твой Авилио, вот увидишь, предаст!» Как же Нэро мог это забыть? Забыть, что Барберо, милый Барберо, за всей этой холодной тщательностью и нюхом ищейки, всегда любил Нэро больше себя самого, и всегда, всегда был прав. Тигрэ трогает его за плечо, и мир снова начинает вращаться и рушиться вокруг него.***
— Вот поэтому и вырезается вся семья, — подслушивает он ещё до выезда перешёптывание двух солдат, — чтобы потом такие мелкие ублюдки не пришли по твою душу. Сгусток слюны падает на землю, и в этой сумеречной напряженной тишине, кажется, можно услышать эхо и на другом конце Острова.***
Если бы только можно было вернуться в тот момент, когда ничего не было между ними, только это проклятое письмо да разделённое ночное небо над головами. Если бы можно было снова увидеть оголённого, как провод, Нэро, показывающего детям фокусы за благодарные улыбки, рассказывающего о том, о чём ни с кем, даже с самим собой не решался говорить, под безграничным ночным небом над головой, самым звёздным, каким Авилио видел когда-либо в жизни… Пока он ждал Нэро в номере Галассиа, то крутил эти моменты у себя в голове, один за другим, пока выдохшийся Нэро, как-то от усталости уснувший прямо за столом, на бумагах по экспорту, не сменился всепрощающей последней улыбкой Кортэо. Авилио хотел вспомнить мать, отца, Луче, в конце-то концов, и ему стало страшно от того, что не смог. Время источило воспоминания, как вода — камень, и в итоге осталось что-то такое неуловимо-эфемерное, завроде мягких ласковых рук, терпкого одеколона, по-детски припухлых щёк. Вспоминая о Луче, Авилио не может прекратить обсасывать, как оголодавший пёс — кость, мысль о том, что если бы Луче не бросился тогда к матери, вдвоём бы они из дома не вышли. Он ни разу даже не был на руинах, как вернулся — то ли раскрыться боялся, то ли ещё чего. Может, это вина. Может, это боль. Может, он просто боялся столкнуться с этим снова. В его памяти навсегда застыл первый снег, присыпавший за вечер мамину гордость — их вишнёво-яблочный сад.***
Черотто, узнав о задании, первым же вызывается быть водилой, пусть и в один конец. — Я хорошо вожу, дон, — чётко, с непоколебимой уверенностью отзывается он на вопрос, шагнув вперед. — Мне нужно взглянуть в эти пиздливые глазенки, даже если это будет последнее, что я сделаю в своей жизни. И не соврал ведь, гнал, как чертяка, едва вписываясь в повороты узких темных улочек, оторвавшись-таки от шавок семьи Галассиа. Хотя, не то, чтобы в самом Лоулессе осталось много народа — даже последняя рвань кинулась на осаду Острова. Стрэга, говорят, обещал за каждого убитого солдата и капо Ванетти деньги и алкоголь, а за голову самого Нэро давал местечко в Чикаго в придачу. То, что они подъезжают к отелю незамеченными, в любой другой момент жизни Нэро вызвало бы радостное возбуждение. Сейчас, все, что он чувствует — это то, как все сильнее клокочет в нем ярость, как в кипящем чайнике. Черотто давит на него косяка в зеркало заднего вида, но Нэро обрубает резким: «Нет, сказал же». Есть вещи, через которые проходят в одиночку. Вещи, которыми не делятся. Вещи, которые, если не убивают, делают тебя сильнее всех. Это — одна из них.***
У любой доброй истории есть начало и конец. Начинается это обычно: «Как-то раз…» и заканчивается как-нибудь в стиле «долго и счастливо». Как-то раз Винсент Ванетти убил всю семью Анжело Лагузы, и тот поклялся отомстить. Семь лет спустя Анжело, под именем Авилио Бруно, втирается в доверие к его сыну, Нэро, чтобы подобраться к Винсенту. Вступив в сговор с советником семьи Галассиа, Анжело удается осуществить свою месть, и после этого живет он себе долго и счастливо. Но это не добрая история со счастливым концом. Потому что Нэро, потерявший все в одночасье, державший умирающего отца на руках, переполняемый гневом Нэро выжил и пришел по душу Авилио. Это не добрая история. Это — непрекращающаяся агония.