Небо ближе

Чертов маг как в воду канул, и если месяц назад мадам Пиквери изволили рвать и метать, ссылая на головы рядовых волшебников все известные — а, возможно, и нет — кары небесные, то теперь несколько притихли, как и все, как и всё. Геллерт Грин-де-Вальд исчез — и хотелось, очень хотелось верить, что в этот раз навсегда. О мальчике ему рассказала Голдштейн, имя он узнал из газет — писали что-то о трагически погибшей женщине и ее пропавших без вести детях, — все остальное — из не-своих болезненных не-воспоминаний, преследовавших его в крепких холодных снах. Для чего Грин-де-Вальд оставил ему их? Порпентина подмечает, как устало выглядит Грейвс, как несмотря на все эти магические штучки седина в его волосах проступает все более явственно, как безжизненно смотрят его обрамленные преждевременными морщинками и куцыми ресницами глаза, и тихонько, робко предлагает — отпуск. Грейвс ей в ответ смеется — не-зло, но все скорее ядовито, стараясь за переигранной брезгливостью прятать горечь: те несколько месяцев тревожной неизвестности сочлись за два года, а целый год после — за пять; семь в общей сложности — и до обидного впустую. — Спасибо вам за вашу заботу, — даже с претензией на искренность, потому что кроме Голдштейн ему об этом не скажет никто, — но перед этим нужно закончить. Он не уточняет, что именно — Порпентина понимающе кивает, ее взгляд сквозит теплотой. — Конечно, но… не перенапрягайтесь почем зря — вам вредно много думать о работе. — Уж не думаете ли вы, мисс Голдштейн, что я слишком стар для своей должности? Женщина прячет смешок в кулаке, да и сам Грейвс позволяет губам дрогнуть на манер легкой улыбки. — Ни в коем случае. Удачного вам дня, мистер Грейвс. Тина всегда была с ним любезна — и отчего-то вдвойне после того, что с ним случилось. Боялась, но не отворачивалась; незаметная сила, досель скрытая ото всех — даже, возможно, от нее самой, вдруг начала проявлять себя: рыжему магозоологу «величайше повезло», если по традиции. Удивительно, что еще были люди, лояльные к старому аврору — Геллерт Грин-де-Вальд в бытность свою Персивалем Грейвсом наломал слишком много дров. Мимолетная мечта о холодном утре в звенящей тишине пустынного пляжа, поздней осени, теплом шарфе и мокрых подошвах ботинок ненадолго завладевает мыслями Грейвса. Отпуск… Голдштейн даже сама не подозревает, насколько права во всем. Леденящий морской ветер и, возможно, легкая простуда, несомненно, пойдут на пользу. Да. Конечно. Ублюдку Грин-де-Вальду лучше всего появиться в течение следующей недели, а то помимо всего прочего придется отвечать еще и за загубленную меланхолию человека, готового отправиться на покой. От таких дум становится неприятно, и Грейвс незаметно морщится, рефлекторно запуская пятерню в волосы — между указательным и средним пальцами застревает тонкой серебряной нитью искусной работы седой волос — надо бы покопаться в отцовской библиотеке: там явно будет какое-нибудь средство от облысения. Негоже к сорока трем лишиться половины своей шевелюры. Время ушло, унося с собой все яркие краски осени, а питаться воспоминаниями, заливая их огневиски — себе дороже. Определенно, отпуск — почти решено. Оживлять для себя картинки жизни совершенно другого, страшного человека было отвратительно, перечитывать строчки написанных от не-своего имени писем — больно, а слышать собственный голос со стороны — омерзительно. Когда это приходило во снах, было не так плохо, но по собственной воле, имея власть остановить поток диких не-своих мыслей, но не останавливая, погружаясь в пучину не-своего безумия все сильнее и сильнее — вот что по-настоящему было нечеловечески жутко. Персиваль сходил с ума, но держался — старался держаться из последних сил, отчаянно, как никогда раньше стремясь исправить не-свои ошибки, вернуть, вылечить, переписать… Но Геллерт Грин-де-Вальд прошел по могилам Персиваля Грейвса слишком длинный путь, и мертвецы ни за что не встанут вновь — особенно, если вставать больше нечему. Мадам Пиквери позволяет себе большую фамильярность, нежели Порпентина, но на то она и президент — статус, долгие годы совместной работы и несомненный авторитет сказываются. Женщина смотрит на него с легким сожалением — как, кажется, весь чертов мир вокруг, — к этому просто нужно привыкнуть; из кромешного дерьма он выберется, непременно выберется — немного осталось, но до конца не очистит даже смерть, хотя ей не в новинку отбеливать даже самые скверные пятна. Бесцветные мысли и чувства почти спасают от собственных бесов — почти, потому что они имеют непревзойденную наглость смотреть Грейвсу в глаза из зеркал и витрин, бороня похороненную в самой глубине его пропащей души тьму. Она зауныло воет под окнами, шуршит и шарахается по углам, крадется в узких проулках и тупиках, прячется под нишами домов, под колесами машин — она везде, в каждом прохожем, в каждом вздохе. Грейвс не дышит тьмой, но видит ее, и от того, какой поразительно знакомой она кажется, его пробирает дрожь — неправильная и невероятно острая, болезненная, безнадежная. Персиваль Грейвс никогда не встречал Криденса Бэрбоуна, но отчетливо видел на обратной стороне век отражение его сгорбленной фигуры, поникших плеч, смиренно опущенной головы. Персиваль Грейвс никогда не смотрел в глаза Криденсу Бэрбоуну, но помнил их неровный тревожный блеск — что-то на грани отчаяния и страшного в своей силе желания доверять хоть кому-нибудь, — и наглухо отпечатавшиеся по краям густо-карих, на грани с черным радужек робкие взгляды из-под тонких ресниц. Персиваль Грейвс никогда не говорил с Криденсем Бэрбоуном, но его тихий, затравленный голос громоздким набатом гремел в ушах, и слова, адресованные не-Персивалю не-Грейвсу, незримыми саднящими клеймами расцветали по ребрам и груди. Персиваль Грейвс никогда не держал руки Криденса Бэрбоуна в своих, но под огрубевшими подушечками пальцев до сих пор трепетно ощущались чужие раны — Грин-де-Вальду доставляло особенное удовольствие залечивать их, а потом отправлять мальчишку обратно в его персональный Ад за новыми, и так по кругу, по кругу, из которого не было выхода. Персиваль Грейвс никогда не встречал Криденса Бэрбоуна, но знал о нем все. — Ты устал, — мягко констатирует мадам Пиквери, хотя сама при этом едва ли выглядит лучше — ее ответственность превосходит уровень некоего темного мага, изрядно попившего крови у всего МАКУСА за последние пару лет. Ей бы и самой не помешал отпуск, но она скорее оставит свою должность, чем признает это. Ответа не следует. Серафина с секунду хмуро всматривается в серое лицо Грейвса, и тому на мгновение — короткое опасное мгновение — кажется, что она знает, но мужчина старательно гонит подобные мысли прочь. Четырнадцать следующих минут они тратят на дела, на пятнадцатую госпожа президент решает вновь напомнить о необходимости спать по ночам. — Уж не начали ли вы общаться с мисс Голдштейн? — притворно качает головой маг, мысленно возвращаясь к своей только-только придуманной идиллии позднеосеннего одиночества — осень в Нью-Йорке совершенно другая и совершенно непривлекательная. Мадам Пиквери поджимает губы, пряча улыбку. — Ваши подчиненные дают вам правильные советы, Грейвс. Прислушивайтесь иногда к ним. Около года назад они предлагали ему выйти в окно, но это не важно. — Обязательно. — Я высоко ценю все то, что вы делаете, — президент умеет вовремя переключаться между фамильярностью и деловым тоном, — но грош цена тому, чьи слабости видят даже рядовые маги. — Женщина глубоко вдыхает, разворачиваясь к окну. Осень ветрами ломится в стекла и гуляет по крышам домов, шелестя утренними газетами и воруя шляпы. — Я знаю, ты не бросаешь дела незаконченными, но как только, так сразу — и чтоб духу твоего здесь не было. Недели три. — Так точно, госпожа президент. Жестокость с одной стороны порождала нежность с другой — иначе он не мог объяснить; пересматривая не-свои не-воспоминания, Грейвс будто читал книгу с замысловатым, полубредовым сюжетом и сюрреалистичными миниатюрами по бокам страниц. Мерзкая и донельзя пошлая во всех смыслах, история никак не могла претендовать на звание нескольких месяцев его жизни, но чего только не случается с человеком. Геллерт Грин-де-Вальд играл его людьми, равнодушно раскидывая чужие жизни — жизни его знакомых, друзей, коллег, близких… Счетов с ним у Персиваля больше, чем можно представить. Бесшумной тенью скользя по полупустым улицам в свете ярких фонарей, Грейвс думает, что пора заканчивать и взять все-таки этот чертов отпуск, раз уж ему его чуть ли не в руки пихают. Можно даже из страны уехать, но это слишком просто — лучше в глушь, да такую, что ни одно поисковое заклинание не поможет. За меланхоличными образами пустых пляжей и серо-синих волн, пеной бьющихся о прибрежные скалы, он не замечает, как пересекает несколько кварталов и взлетает по ступенькам, поворачивает ручку двери и отдается в пыльное одиночество собственного дома. Криденс Бэрбоун не должен был становиться одним из счетов, но ради чего-то стал; щемящее стремление во что бы то ни стало уберечь это хрупкое раздавленное создание сменялось неконтролируемой вспышкой жгучей агрессии и наоборот. Так чувствовал себя мастер, занося кисть над холстом. Так чувствовал себя скульптор, отбивая первый штрих в безликом куске мрамора. Так чувствовал себя Персиваль Грейвс, раз за разом возвращаясь мыслями к событиям годовой давности. Чем эта мышь сумела приковать к себе сначала ублюдка Грин-де-Вальда, а потом и его самого? Руки Грейвса предательски дрожат, а ноги не гнутся, но все равно маг упорно спускается по ветхим ступеням вниз — подвалом до него пользовались последний раз лет двадцать назад, если не больше. Тьма в предвкушении замирает, таится, точно боясь спугнуть момент. Тьма везде, в сердце Персиваля, в каждой его черте, и он наконец принимает решение, которое должен был принять еще месяц назад. Каждая ступенька, каждый шаг — свое имя. С кем-то он учился, с кем-то начинал работать, с кем-то смог сойтись вне рабочей сферы, и мальчишка-обскур — последней. Медная ручка как влитая ложится в тяжелую ладонь, но мужчина медлит, сам не зная причины тому. Его прошлое, его настоящее и его будущее ожидает там, за дверью, в плену пустоты, слабости и одиночества, но это лишь самая малость того, что перенес Грейвс. Он хочет большего, тьма в его сердце хочет большего, весь мир хочет большего, и мужчина решается в корень пресечь все оставшиеся сомнения, поворачивает ручку. Щелкает старый замок, как ломается в голове исполненная гуманности мысль — не до нее сейчас. Скрипят старые петли, как рушатся в душе воспитанные в лучших традициях морали принципы — к ним он вернется позже. Трещат старые половые доски, как закрываются гробовые крышки — так затрещат кости еще живых. Что такое Криденс Бэрбоун? Грин-де-Вальд был уверен, что знал его лучше кого бы то ни было, Грейвс был уверен в обратном. Не-его не-воспоминания о мальчишке отдавали некоей мягкостью, почти нежностью, но страшной, неправильной, опасной. Она стремилась доминировать, подчинять, она душила, убивала, лишала воли, и мальчик был не в силах противостоять ей. Он не хотел. Теплая, едва ли не горячая подвальная пыль вперемешку с кирпичной крошкой ударяет в лицо, и Персиваль уверенно переступает рассохшийся порог, освещая себе путь люмосом. Грузная фигура подобно полному мышей черному мешку дергается, отползает от стены, пытаясь кое-как придать себе вертикальное положение, и Персиваль осторожно ступает вперед, тьма ковром стелется ему под ноги, а после замирает в восхищенном нетерпении. Грин-де-Вальд всегда встречает его широкой улыбкой на разбитых сухих губах, опасно-игривыми огнями в уголках глаз. Он щурится, моргает от редкого света, задыхается от пыли, являя собой полную покорность своему положению — может быть, что это и не показуха, что он и в самом деле сдался, но Грейвс в любом случае аккуратен. Каждый. Гребаный. Раз. — Доброго вечера вам, мистер Грейвс, — смеясь, выплевывает Грин-де-Вальд. — Как прошел ваш день? С трепетом и тревогой Персиваль пересматривал то, что связывало не-его с Криденсем Бэрбоуном — совсем немногое, но мужчина цеплялся за это, будь оно последней святой вещью в его жизни. Грейвс не видел — Грин-де-Вальд слишком горд, чтобы показать, — но понимал, с какой трудностью темный маг расстается с воспоминаниями о мальчишке. Он понимал его, хотя и не должен был, потому что жизнь Криденса Бэрбоуна они разделили пополам, каждый пытаясь забрать себе самое лучшее. Грин-де-Вальд не пытался сбегать — он скорее ждет: кого-то или чего-то, или всего вместе. Чего угодно, но не спасения, и вовсе не оттого, что Грейвса он понимает с полувзгляда — «не пытайтесь ничего скрыть от меня, мистер Грейвс, я превосходно вас знаю, а вы — меня» — он устал скрываться и о чем-то бороться. Он хочет спокойствия, а еще — забрать с собой как можно больше. Пока лишь он забрал нескольких хозяйничавших в подвале пауков и скоро заберет их хозяина. — Вы выглядите уставшим, — он не пытается скрыть насмешки. Грейвс садится напротив Геллерта Грин-де-Вальда, сворачивая ноги по-турецки, белесый огонек света срывается с конца палочки и трепещет в воздухе и пыли, являя собой единственную и абсолютно бесполезную преграду между мужчинами. Уголки губ темного мага предательски вздрагивают — совсем-совсем незаметно, но «я превосходно вас знаю, а вы — меня». Это даже не мимолетная, не попутная месть — Грейвс хочет получить все остатки прежде, чем назад будет уже не вернуться. Что бы сказал Криденс Бэрбоун, повстречай он Персиваля Грейвса — на этот раз настоящего — вновь? Тьма рисовала перед мужчиной тысячи вариантных исходов, тысячами ответов заползала в уши, тысячами бесполезных слов комкалась на языке, но всего этого было мало — предательски мало даже для чертовых оправданий. Персиваль Грейвс никогда не оправдывался и потому наиболее вероятно, что его быстро и без лишней шумихи отправят к праотцам в одной из сотен подворотен, где вершилась не-его и Криденса Бэрбоуна вывернутая наизнанку тайная вечеря. Геллерт Грин-де-Вальд смиренно закрывает глаза, тонко-тонко поджимает полоску белых губ, замолкает, застывает, хочет умереть. Грейвсу противно от этой его скорби по тому, чего никогда не было, потому что… потому что искренность Грин-де-Вальда еще отвратнее, еще опаснее его лжи. Кто для него мальчишка-обскур? Персиваль знает, Персиваль видит, но никогда не сможет признать его нечто большим, чем мимолетное увлечение, чем плод призрачного желания обладать, чем то, что должно быть уничтожено в своей трепетности и красоте. Грин-де-Вальд не может иначе, он не умеет иначе. Все прекрасное, что, должно быть, когда-то существовало в нем, сгинуло, все благородное и праведное, насколько это возможно, капитулировало перед тьмой его души… Криденс Бэрбоун не мог быть кем-либо для него. Но был. Тонкой серебристой нитью последние воспоминания Грин-де-Вальда вьются на кончике палочки. Скоро от них не останется ничего. Грейвс с одинаковым трепетом и страхом ожидал этого момента. Рассказы Голдштейн, отчеты, газеты — одно, но собственными глазами увидеть, как не-ты бьет последними жестокими, разрушающими словами, как он смотрит — надломлено, жалко и зло, — как с губ срывается болезненное полупроклятье-полувсхлип — не разобрать слов, — как тот, кто некогда с такими большими надеждами, с такими большими детскими мечтами смотрел не-в-твои глаза, последними черными всполохами растворяется в воздухе — все это совершенно иное. Противоречивые желания разрывали Персиваля на куски: он должен был увидеть развязку, но не мог. Тихий смеющийся голос застает Грейвса на пороге, когда он собирается уйти. Нить-воспоминание пульсирует, живой змейкой бьется о стеклянные стенки запрятанного в нагрудный карман флакона, вырывается на волю, но маг не позволит ей вернуться к хозяину. Грин-де-Вальд останется здесь, лишенный сил и последних стремлений. Но. — Хочешь, я передам, что он сказал тогда? Ублюдок блефует. Он даже не знает, как его зовут. — Хочешь услышать его последние слова? Персиваль не верит ни единому его слову. Грин-де-Вальд вновь смеется, слыша, как тихо скрипят половицы, когда Грейвс резко разворачивается на каблуках. Тьма в его сердце. Тьма в его глазах. Тьма в его душе. Тьма поглотила Персиваля Грейвса. Геллерт лишь шипит, да и то не от боли, и Грейвс заносит ногу для нового удара. Почти интуитивно. Не целясь. Сейчас это не так важно, да и душная подвальная темнота располагает. Он не помнит себя от внезапной ярости — яркой и нелепой; это походит на какое-то безумие, копившееся в нем долгие недели, но вырвавшееся из-под контроля, сметя на своем пути все оставшиеся препятствия. Персиваль не может сопротивляться своей природе — да и не хочет, если начистоту. Он провозился с Грин-де-Вальдом непростительно долго. А значит — надо заканчивать. — Он мертв, — сквозь плотно стиснутые зубы выдыхает-выплевывает темный маг, и в следующую секунду его отбрасывает назад — удар приходится аккурат по лицу. Волшебник давится смехом сквозь сломанные ребра, неловко дергая руками в неуместной тщетной попытке спрятать лицо — горячая кровь явственно ощущается на дрожащих пальцах. Ему смешно. Не больно. Не страшно. — Он мертв, Персиваль! Грин-де-Вальд пропускает реплику, когда Грейвс в следующем ударе окончательно ломает ему нос, и вместе с ним — что-то в самом себе. Грин-де-Вальд не может помнить Криденса Бэрбоуна, а еще он не боится смерти. — Он мертв, мертв, мертв, и ты никак не исправишь это! Ты слышишь, Персиваль?! Никак! Закрой. Свой. Поганый. Рот. Грин-де-Вальд проиграл, но это обоюдный проигрыш. Дыхание Грейвса сбито, а эти ботинки он сожжет на заднем дворе дома этой же ночью. Чужой смех тревожной свирелью переливается в ушах, в голове, заполняя собой все, убивая остатки света — так может смеяться лишь мертвец, отчего-то — вот же шутки природы! — все еще способный дышать и говорить. Персиваль не видит творение рук и жестокостей своих: оно бьется в истеричных конвульсиях, отплевывается от крови и отчаянно пытается приподняться. Маг успевает в последний раз припечатать Грин-де-Вальда к полу точным ударом в грудь прежде, чем резко подается назад. Осознание того, что он только что сделал, приходит внезапно и непривычно-легко. «Ты боишься, Персиваль Грейвс, ты боишься меня». «Ты избил беззащитного человека. Ты держал его в подвале на воде и хлебе несколько недель. Ты предал доверие тех, кто за всей этой кутерьмой еще видел в тебе человека. А теперь ты убьешь его, Персиваль Грейвс. Ты убьешь Геллерта Грин-де-Вальда». В темноте Грейвс не видит глаз своего пленника, но он уверен, тот смотрит с легким надменным прищуром, заливисто, гордо, самодовольно. Если смерть считать проигрышем, то темный волшебник проигрывает по всем пунктам, но выходит победителем во всем остальном. Почти год назад, будучи сам в плену этих стен, Персиваль чувствовал себя так же — воспоминания о той бесконечной серо-подвальной канители из нескончаемых дней скребутся на задворках сознания и верещат голодными драными кошками, что холодными зимними вечерами прячутся по пустым чердакам. Эта беспомощная ненависть, это наивное зло — сердце пропускает удар за ударом все чаще и чаще, кровь шумит в ушах, а Грин-де-Вальд скалится, шире растягивая разбитые губы. «Ты сам станешь Геллертом Грин-де-Вальдом». — Делай, что хочешь, Грейвс. Голос темного волшебника звучит тихо, хрипло и глухо — не то содрал на смехе, не то уже попросту без сил. Он вползает в сердце липкими щупальцами тьмы, прожигая себе путь вперед дырами и шрамами. Слушай меня. Думай обо мне. Будь мной. — Делай, что хочешь, но мальчишку тебе не вернуть. Персиваль непроизвольно стискивает рукоять палочки, не замечая, как вокруг нее, высвечивая в неровном блеске судорожно сжатые пальцы, пляшут крохотные изумрудные змейки заклинания. Слова въедаются в его нутро незаживающими ярмами, оплетают внутренности колючими плющами — кажется, стоит лишь пошевелиться, и они пронзят сердце; впрочем, это неточно, ведь после того, что он сделал, после того, что с ним сделали, сердца у него быть не может — его вырвали в день, воспоминание о котором бьется в кармане у груди. Он не должен бояться, потому что совершить что-то еще более кощунственное, темное — уже невозможно. Точка невозврата давно позади. Ну же. — Делай, что хочешь, — одними губами произносит Геллерт Грин-де-Вальд, невидящими глазами смотря прямо на Персиваля Грейвса, — но твой мальчик все равно умер с мыслью, что ты его предал. Страх разлетелся на осколки, и последние слова темного мага повисли в воздухе тяжелым свинцовым занавесом. Все случилось быстро. Слишком быстро, чтобы Персиваль мог понять. То, в чем он боялся признаться даже самому себе, ударило ему в лицо жестокостью фраз, брошенных даже не злым, не заискивающимся тоном, с каким должно бы наносить оскорбления — Геллерт Грин-де-Вальд выносил свой последний смертный приговор слишком равнодушно, чтобы не верить. Рука точно сама дергается вверх. Молний теперь в разы больше, они отражаются мелкими злобными искрами на мокрых щеках Персиваля — кажется, слезы, — и высокомерными бесенятами пляшут в его почерневших глазах. Подвальная Тьма пусть и взрезана, но она идет на эту жертву оправданно, ожидая получить в ответ нечто в разы большее. Тьма в каждом вздохе. Тьма в каждом взгляде. Тьма в Персивале Грейвсе, который умрет здесь так же, как и его мучитель. Тьма визжит от нетерпения, ее трясет, как Грейвса, лихорадит, и тогда случается закономерное невозможное. Она замолкает, как это делает мир перед бурей. Время словно останавливается — на крохотную долю секунды, но в этот момент не-чужие руки успевают остановить Грейвса: одна ложится ему поверх ладони с зажатой в ней палочкой, с усилием давит, заставляя опустить, другая накрывает его глаза. Не-знакомым дыханием обжигает ухо, и не-знакомый голос шепчет доверительно, интимно, хотя Персиваль уверен, что короткая фраза адресована не только ему: — Не делайте этого. На миг ему удается даже выхватить лицо не-знакомца, когда обезумевший черный вихрь уносит вверх по лестнице избитого Грин-де-Вальда, прихватив с собой палочку Грейвса, и оставляет старого аврора наедине со своими внезапно ожившими счетами. Утренние газеты все как одна пестрили громкими заголовками и фотографиями Геллерта Грин-де-Вальда, пойманного у самых дверей Магического Конгресса этой ночью — и ведь когда только успели переделать первую полосу?! Персиваль отставил чашку с дымящимся кофе, отложил газеты — какое дело до того, что там написано? Палочка вернулась к нему вместе с клочком бумаги, сложенным в неровный квадрат. Дрожь не уходит вместе с ночью, но усиливается по мере того, как алое осеннее солнце поднимается на небосвод и золотит низкие облака. Адреналин в крови постепенно сходит на нет, и Грейвс едва не обжигается, когда нечаянно проливает кофе мимо чашки. Мужчина чувствует себя старше еще на год, и его внешний вид старается не отставать. Надо бы день отлежаться, но и не появляться на работе нельзя, а вот еще лучше — сразу бежать, потому что кто его знает, что там успели отрыть в памяти Грин-де-Вальда за неполные шесть часов. События прошедшей ночи никак не желают укладываться в рамки разумного… или в хоть какие-то рамки, что, впрочем, неудивительно — когда бы что у него действительно куда-нибудь укладывалось? Персиваль думает о том, что этой ночью едва не убил человека, который как никто другой заслуживает смерти, и чувствует легкость от мимолетного осознания того, что этого все-таки не случилось. Грин-де-Вальд оказался поворотной точкой в его жизни — одной из сотен, а что будет, сломайся он тогда?.. О подобном раскладе не хочется даже думать, и Персиваль обжигает искусанные губы в горячем кофе. Спасается, как может. Персиваль хочет ошибиться и в то же время боится этого: кульминационный момент его персональной драмы отдавал слишком болезненными воспоминаниями того, чего не было на самом деле. Даже мысленно мужчина не может заставить себя произнести имя и три заветных слова, которые бы собрали всю мозаику воедино. Записка оказывается без подписи; Грейвсу незнаком торопливый неаккуратный почерк, но он знает адресата. «Не волнуйтесь о нем — он стер из памяти все, что вы делали с ним. Вас больше ничего не связывает. Вы всегда сможете найти меня там, где все началось». Их и в самом деле больше ничего не связывает… кроме него. Он стоял на середине полуразрушенной лестницы, а Грейвс — почти у его ног. Оба молчали, потому что страшно, потому что нельзя. Как старые знакомые, которые знали друг о друге все и чуточку больше, как незнакомцы, впервые пересекшиеся в толпе. — Как ты… тебе?.. — Мы поговорили. — И? — Он согласился уничтожить свои воспоминания за прошлые пару месяцев. — Ты… уверен, что он это сделал? — Да. — Почему? — Потому что он… любил меня? Серафина Пиквери вытолкала его за дверь с наилучшими пожеланиями, а Порпентина Голдштейн даже вручила ему яблочный штрудель. Невероятно мило с их сторон и невероятно смахивало на проводы на пенсию, но Персиваль, оборачиваясь на здание Конгресса, отчетливо видел, как через три с половиной недели вернется сюда — не может не вернуться. Песок скрипит под подошвами ботинок, и леденящий ветерок приносит с моря острые запахи соли и водорослей. Птицы черными росчерками рассекают сине-белые небеса без единого облака, громко перекликаясь друг с другом на одном им известном языке. Горизонт убегает все дальше и дальше, где-то на грани сливая небо и океан воедино широкой лентой. Волна накатывается волной, тихо-тихо перебирая мелкие камни. Персиваль Грейвс улыбается едва ли не в первый раз за прошедшие два года, подставляя голову ветру. В его мыслях блаженная пустота, такая легкая и приятная. Перевязанный слабым узлом шарф тянется вслед движениям воздуха и греет засевшее где-то в основании шеи странное чувство умиротворенности. Поздней осенью побережья не пользуются должным успехом. Поздней осенью Персиваль Грейвс предпочитает путешествовать — и обязательно в одиночку, но тонущий в мокром песке и шлепающий по воде в паре метров впереди Криденс Бэрбоун считает иначе.