Sleep

They’re these terrors and it’s like If feels like as if somebody was gripping my А когда на город опускается ночь, кромешная и тёмная, в которой все силуэты сливаются воедино, а дыхание становится настолько невыносимо громким, что самому аж не по себе до мурашек по позвоночнику, когда слышен каждый треск и скрип домашних разошедшихся половиц, а за окном бушует холодный не по-осеннему ветер, ему вдруг становится резко страшно спать. Закрыть глаза из раза в раз становится сродни пыткам, коими в древности могли и убивать. Каждую ночь бессонница окутывает бредовое подсознание, заставляя горячее сердце учащенно трепыхаться в ледяных тисках колючего мерзкого страха. Страх заполняет собой каждый миллиметр, каждую клеточку тела, расползаясь внутри ядовито-жёлтой жидкостью, что болью отдаётся где-то внутри в грудине и стрянет неприятным комом в горле, грозясь вот-вот прорваться наружу. Каждую ночь склизкие щупальца необоснованных приступов паники стальным обручем сдавливают лёгкие, перекрывая путь к спасительному жизненно-важному кислороду. Ещё немного и, кажется, он и вовсе с ума сойдёт, подчиняясь безумному воображению. Каждый раз засыпать становится все труднее, а выбраться из лап Морфея так и вовсе почти нереальным. Каждый раз сны становятся все более красочными, они убивают искалеченный разум своей поганой реалистичностью происходящего, от которой хочется выть, драть на себе волосы, лезть на стены от безумной острой боли и приступов неконтролируемого страха, лишь бы не чувствовать всего кошмара, в котором находишься. Лишь бы избавиться от омерзительного ощущения того, словно тобой воспользовались и выкинули за ненадобностью, вышвырнули на улицу как паршивую и слишком, черт возьми, преданную псину. Смысл во сне, если через пятнадцать минут он проснётся почти в истерике, в темноте судорожно безуспешно пытаясь отыскать очки, только лишь для того, чтобы в следующую минуту подняться с кровати и, на не сгибающихся ногах проковылять на кухню, заваривая себе терпкий чёрный чай с лёгким привкусом осенней тоски. . Сказать, что сны пугают – промолчать. Сказать, что не испытываешь каждый раз адского ощущения тока по венам, словно все электрические разряды разом сконцентрировались в одной точке, значит соврать. Если можно было бы покончить с этим, он бы покончил. И каждый раз у него не было ни малейшего выбора, изменить хоть что-то в наиболее лучшую, даже для себя, сторону. Слишком абсурдным это казалось. They're these terrors and it’s like If feels like as if somebody was gripping my throat Словно кто-то решил провести отвратительнейший эксперимент: посмотреть, сколько он ещё выдержит. Что ж, кем бы ни был этот человек, он – полнейшее мудло. Юри готов был рвать и метать на части от того, что буквально каждый день после бессонной ночи становится все более ужасным и до безумия мерзким. Он стал более рассеянным, хоть и по-прежнему безошибочно, повинуясь силе своего мастерства, откатывал программу, под одобрительный, как казалось, взгляд своего тренера, все больше закрывался от окружающих, обрастая толстым слоем непробиваемого панциря, уходя в себя и свои мысли. Физически находился в одном месте, а сознанием был совсем на других не земных просторах, и во время таких отключек он пропускал ехидные замечания Виктора, что, опять же, казалось, полностью игнорирует состояние подопечного, но даже это не бесило и не вымораживало до белых костяшек на запястьях. Виктору хотелось вломить, от души и крепко, за то, что вот он, весь такой из себя хороший и добропорядочный, строит из себя показательного тренера, стоит себе подле и улыбается, трепет по волосам, будто Юри ребёнок малый, но делает это слишком нежно, а взгляд его тёплый-тёплый, в нем нет и намёка на какие-то даже смутные сомнения, он весь слишком тошнотворно-идеальный, от макушки до кончиков пальцев ног и от этого вида Юри хочется скрыться подальше, чтобы не видеть никогда этого самодовольного выражения на лице и блевать в стороне, пока никто не видит. Это же Виктор, мать его, Никифоров. Какое ему дело до чужих проблем, а особенно, до проблем такого мелкого больного идиота, как Юри. Какое ему вообще до него дело, собственно говоря. Он ни отец ему, ни брат, ни любовник, боже упаси. На последнем замечании Юри заикается, но игнорирует сердце, пропускающее удар за ударом. И каждый раз при одном лишь взгляде на Виктора, желудок выворачивается, мешая органы в единый кровавый кусок и Юри с откровенной радостью подпортил бы это слащаво-смазливое личико, но вместе со всеми раздирающими душу ощущениями чувствует резкую боль и даже вину. Что сделал ему Виктор, от чего руки так и чешутся проехаться по высокомерной физиономии, причиняя боль, но лишь ради того, чтобы не чувствовать боли собственной? В душе вновь селится страх, который японец привык испытывать только по ночам. Гребанный Виктор Никифоров слишком внезапно заявился в его жизнь, разрушив такой привычный и понятный устой, нарушив к чертовой бабушке его, мать вашу, личное пространство, заполнил всю гложущую пустоту собою и теперь самолично являлся самым страшным кошмаром Юри, о котором он только раньше мог вообразить. Потому что это поистине дерьмово, каждую ночь видеть смерть тех, кто тебе дорог. Like last night, they’re not like tremors They’re worse than tremors they’re these terrors А потом терпение заканчивается, ровно как и пачка снотворного, опустошенная наполовину, которую Юри так заботливо сам для себя не забыл купить по дороге домой с вечерней пробежки, забежав в ближайшую аптеку. Не может же быть, чтобы не было совсем никаких способов нормально выспаться. Хоть разочек? Ну пожалуйста. Он слишком устал и вымотался от происходящего. Он сильнее открывает окно настежь и вся комната тут же заполняется ледяным воздухом, пробираясь под кожу, до самых костей, леденя мертвую изнутри душу. Юри уверен, что давно уже мертв внутри и сейчас просто существует, как бесчувственная физическая форма, без души, без сознания, без способности рационально говорить и мыслить и выражать свои эмоции. Он кутается в тёплое одеяло, руки дрожат. «Как у алкоголика», думается Юри и шипит от холода. Шмыгает носом и раздраженно вертится в коконе из одеял. Сон накрывает плавно, почти незаметно. В какой-то момент Юри находит себя уже не тут, а где-то на задворках собственного разума, в кромешной необъятной тьме, пугающей своими неизмеримыми масштабами и бесконечностью. «Всего лишь сон», думается Юри, обездвиженными губами шепча наизусть выученные, словно проклятую мантру, слова: «Все будет хорошо». Тело немеет и не двигается, отзываясь тупой тянущей болью в попытке сделать хоть какое-то движение. Странное тепло окутывает сознание, но оно не согревает изнутри, даруя тяжёлую приятную усталость, не успокаивает и не убаюкивает в сладкой томящей неге, волнообразно раскатываясь по телу. От этого тепла желудок делает тысячи оборотов, сворачивается в тугой саднящий узел, сердце чертыхается в груди, словно загнанная в клетку птица с подбитыми крыльями, Юри как рыба на суше ртом хватает воздух, отчаянно борясь с наваждением, цепляясь из последних сил за маленький островок из реальности: это все просто – очередной дурной сон, игра воображения, но другая его часть отчаянно вопит о том, что сейчас должно случиться что-то ужасное, что-то мерзкое, от чего потом будет выворачивать, сидя на кафельном полу в ванной, отплевываясь, кашляя уже вероятно собственными органами, до крови раздирая тонкую светлую кожу под струями ледяной воды, в попытках унять дрожь, выровнять дыхание и забыть все, что приснилось. Юри бы жизнь отдал за то, чтобы не видеть этого снова. Like last night they’re not like tremors They’re worse than tremors they’re these terrors В тёмном узком коридоре пахнёт сыростью, а противные половицы скрипят то и дело под ногами душераздирающим визгом, от которого уши вянут, а сердце сжимается в комок, замирая, кажется, на целые мгновения. Хочется обернуться и убежать подальше от страшного неизведанного места, что из раза в раз возникает в искаженном убитом напрочь сознании, но кругом – пустошь, тьма, куда ни направиться – всегда с точностью до единиц вернёшься на одно и то же место. Выбираться отсюда бесполезно, он уяснил это почти сразу же, когда ночные кошмары только стали проявлять себя. Сопротивляться – бесполезно, сопротивление – за гранью человеческих возможностей и мешается с идиотизмом, ведь разве может быть случиться так, чтобы не иметь должной возможности выбраться из потаенных глубин собственного загадочного подсознания? Шаг за шагом осторожно, Юри не знает всего помещения, но уверен, что и до этого бывал тут не раз и не два. Он пытается вспомнить, где бы в реальности мог побывать в подобном обшарпанном захолустье, но не вспоминает ничего бы, что могло бы действительно пригодиться. Он ёжится от холода, которым веет то ли от самого места, в котором он находится, то ли рваными отголосками доносится из той реальности, в которой сейчас находится его физическое реальное тело. Мороз пробирается под кожу, въедаясь в кости, словно едкое неоттираемое клеймо, мешается с сосудами и капиллярами, вырвать его оттуда, вырезать, лишь бы не чувствовать противного мерзкого наваждения. Где-то рядом, где-то возможно в нескольких шагах отсюда должен быть и Виктор, Юри знал это, так как не раз возвращался в вымышленную реальность, путешествуя по образам, созданным разумом. Юри страшно и страх этот необоснован отчасти, но когда он отчётливо ярко слышит выстрел, где-то совсем близко, едва ли над собственным ухом, Юри напрягается всем телом, а ноги перестают слушаться, сухой непроходимый комок по-прежнему стоит в горле, а руки потеют, покрываясь холодной изморосью. Ещё шаг, сопровождаемый скрипом, Юри инстинктивно шарахается, будто опасаясь оказаться замеченным и воровато озирается по сторонам, нервно, слышит противный омерзительный хруст – хруст ломающихся костей, и он сгибается пополам от накатившего приступа тошноты, почти физически ощущая все на собственном теле. Продолжая продвигаться вперёд, шажок за шажком, огибая старинную прихожую и окно, в стёклах которого угрожающим острым полукругом отражается зловещий убывающий месяц, освещая участок на полу, падая аккурат на старый потрёпанный временем диванчик, покрытый слоем густой пыли. Настенное пламя свечей угрожающие покачивается в подвесных настенных канделябрах, трещит, складываясь в причудливые уродливые узоры, отблесками тусклого пламени играя на шероховатой поверхности стен. В некоторых моментах трещины на полу и они лабиринтами расходятся в разные стороны, образуя собой кривые осыпающиеся вглубь расколы. Юри осторожно огибает их, пытаясь не оступиться и не полететь ненароком в пугающую чернеющую пропасть, поднимается по лестнице, быстрее, ускоряя шаг, хватаясь влажными руками за пыльные перила. На ладонях остаются черные ошмётки вперемешку с чем-то вязким и липким, а в следующий момент взгляд падает на огромную густую багровую лужу, уродским пятном растекаясь по проходу между лестницей и коридором. Бежать вперёд все быстрее и быстрее, сдерживая вновь подкатывающие приступы горькой рвоты. Все стены – в крови, однако в сознание вмещается только одна-единственная огромная лужа, достаточно огромная чтобы понять: после такой потери крови не выживет никто. А в ней, раскинув руки в стороны под невероятным углом, под которым у обычного человека конечности не выгибаются, с широко раскрытыми остекленевшими глазами, направлены куда-то в неопределённую бесконечность, лежит он. Юри понимает это даже не по внешности – на логическом уровне, ему не нужно видеть всего полностью, чтобы унять тошноту, он падает на колени, разбивая их в кровь, а руки по локоть сами вязнут в густой тёмной жидкости с неприятным терпким запахом. Секунда и он сам почти весь в этой крови, задыхается, кричит что-то оглушительное, не жалея ни сил, ни собственных лёгких, надрывая голосовые связки, голос хрипнет, но он продолжает кричать, ударяя руками по полу, от чего капельки крови мелкими брызгами разлетаются в разные стороны, оставаясь тёмными пятнышками на одежде. Он просыпается, подскакивает и понимает, что продрог насквозь, голос хрипит, почти также, как и во сне, но от холода, в висках стучит сердце, а желудок скручивает, будто бы на ужин он пожевал битого стекла. Ноги дрожат, Юри подскакивает и буквально вылетает из комнаты, бежит вниз, на кухню и почти не замечает того, как спотыкается по дороге, как в темноте больно врезается в шкаф, отчего колено жжёт и пульсирует, как почти что падает, но все же добирается туда, куда направлялся, мигом включая свет, ставя чайник. Скручивается, как от распирающей боли. And it’s like It feels like as if somebody was gripping my throat And squeezing Дергается, как неврастеник, едва слышит знакомый скрип за спиной, тут же шарахается, едва не падая со стула, на котором сидит, встречая удивлённо-заспанный взгляд Виктора. Наверное, услышал, как он тут летел, сшибая все на своём пути. -Привидение увидел? – усмехается тот, зевая, потирая сонные глаза. Заспанный, в помятой пижаме со взлохмаченной копной волос на голове. Юри никогда вслух не скажет, не признается даже самому себе, как порою не хватает чтобы кто-то вдруг просто успокоил. Чужое тепло, чужие прикосновения. «Все будет хорошо» - вертятся проклятые слова в разгоряченном мозгу. «Все будет..» Юри судорожно выдыхает, отворачиваясь, закусывает нижнюю губу, внутренне сжимаясь от постороннего присутствия рядом. Может, Виктор и не был посторонним, но к тому, что в один из таких моментов после ночных кошмаров он все же заявится вниз, неизвестно по какой причине и чем сюда ведомый, Кацуки явно готов не был. Однако Виктор, вполне реальный, стоял в дверном проёме, щурясь от яркого света дневных ламп, удобно облокачиваясь на косяк, сексуально прогибаясь в пояснице. -Чего не спится? – Никифоров, с видом психолога, проходит вальяжным шагом к столу, покачиваясь, все ещё не отойдя ото сна, садится напротив, подбородком упираясь в скрещённые в замок руки. Лицо его серьёзно и сосредоточено, мимика расслаблена, кожа слишком бледная ото сна, почти как у вампира, а глаза лихорадочно блестят. -Выспался, - бормочет Юри себе под нос, отворачиваясь. Нечего ему в душу лезть. Отпивает горячий напиток из керамической посудины. Нечего. -В три часа ночи? – ехидно уточняет Виктор. Юри дергается, однако лицо его по-прежнему сохраняет спокойствие и безразличие, отчужденность от происходящего и он рад, до жути рад, что Виктор жив и более того, находится сейчас напротив него самого, однако это совсем другая история. Юри совсем не рад тому, что ему вновь приснился один и тот же кошмар. Совсем не рад. -Почему нет? – японец силится, дабы не выдать истинного страха, вжимает голову в плечи, скрываясь за чашкой чая. Отводит взгляд, низко склоняя голову. Длинная чёлка ниспадает на лицо, прикрывая бледные раскрасневшиеся щеки. Юри клюёт носом, снотворное даёт о себе знать, но повторной попытки ко сну делать не решается. Поднимись он сейчас наверх, к себе, все снова повторится, а от этого замкнутого круга об стену убиться хочется. Продлится так ещё немного – и от вечного недосыпа он просто не выдержит. Остальное – вопрос времени. -И сколько ты так? – Виктор даже не спрашивает о том, что произошло. Юри не поднимает головы, однако, случись это – уверен: тот неотрывно смотрит прямо на него, поглаживая подбородок большим и указательным пальцами, Кацуки макушкой чувствует ледяной взгляд синих глаз, и в тоне Виктора Юри пытается угадать: насколько много он уже знает? О чем успел догадаться, какие выводы сделал? Следующая фраза ставит в тупик, Юри, на манер хамелеона, успевает сменить все цвета радуги, останавливаясь, наконец, когда ему надоедает столь скучное занятие, на пунцово-красном. –Я не настолько идиот, как ты думаешь. «С момента твоего приезда», так и порывается ляпнуть Юри, но упорно продолжает целомудренно держать язык за зубами, вовремя одергивая сам себя. Это – табу. Это – нельзя. А Виктор сидит и ждёт внимательно. Смотрит таким взглядом, с которым, по обыкновению, врач сообщает близким о неизлечимости диагноза и сонный мозг предательски и так не кстати решает сыграть злую шутку. -Почти всегда, с начала как ты.. Язык не слушается, количество принятого снотворного даёт о себе знать слишком не вовремя, и Юри снова проваливается в мир Морфея, балансируя на грани сна и реальности. Сам уже перестаёт понимать, что за дерьмо он несёт и насколько сильно откликнется ему это потом, в будущем, а ещё, когда Виктор, черт дери, успел оказаться позади?! Он ведь с минуту назад сидел ровно напротив, перед ним и сам едва ли сдерживался, чтобы не отключиться прямо за кухонным столом, а сейчас он сзади и.. О черт. Его руки – горячие. Почти что пламенные. Вероятнее всего так просто кажется, потому что он по-прежнему в пижаме, а на дворе стоит поздняя осень и от того ночью дом остывает, сам насквозь дыша этой промозглой сыростью. Юри дергается как от разрядов тока, но бежать некуда, пути к отступлению нет, а если он сбежит сейчас, то, кажется, сам себя уважать перестанет. Вздрагивает, почти что подскакивает на стуле, чувствуя на ушной раковине сухие теплые губы и обжигающий шепот: -Ты слишком напряжен. Японец судорожно вздрагивает и все же расслабляется, чуть прикрывая подрагивающие веки, все же – непривычно, чтобы так, чтобы такие прикосновения и вокруг – никого, ни назойливых репортеров с их гребанными телекамерами, которые иногда, вот честно, разнести хочется, ни шумящих зрителей, никого из родни или друзей, вот просто так. Они одни и от этого становится как-то не по себе, что ли, потому что Юри с трудом привыкал к близости Виктора в целом, просто находиться рядом с ним каждый день, как что-то абсолютно обыкновенное, ведь до этого он и мечтать о таком не мог, чтобы Виктор, приехал, сам, к нему... Но чтобы так, чтобы настолько близко, это ведь за гранью. А может, ему это просто снится? Сейчас прозвенит будильник, оповещая о начале нового дня и все закончится, думает Юри. Ошибается. Шершавые горячие руки аккуратно массируют шею, плечи, разминая закостеневшие от волнения и холода позвоночные суставы, ведут ниже, вдоль спины, разливая жар по всему телу. Юри кажется, а может так и есть, будто бы он дрожит, непроизвольно, под этими сильными ладонями, и неожиданно в голову закрадывается идиотская мысль: а Виктор весь такой же вот горячий? Разве все люди такие тёплые? -Что ты делаешь? – сонный лепечущий в нерешительности голос даже в ночной тишине звучит глухо и хрипло, Юри сам себя со стороны не узнает. Откашливается, но хрипота никуда не проходит, а Виктор, чувствуя это, улыбается лишь кончиками губ. В сонных глазах играют озорные смешинки. -Как – что? Помогаю тебе расслабиться, разумеется. Виктор все прекрасно понял. Может быть и сам уже давно догадался, судя по мешкам под глазами Юри, словно тот беспросветно не выходил из запоя целую неделю, а то и больше, по этой его ставшей в последнее время неотъемлемой частью жизни рассеянности, когда он уходит будто бы в транс на тех же тренировках, переставая реагировать на все происходящее в целом. Виктор знает и от этого становится до жути неловко и стыдно. -Я думал, ты доверяешь мне, как тренеру, - с притворной скорбью в голосе вздыхает он. Юри теряется. -Я доверяю тебе гораздо больше, чем просто тренеру. Он не помнит, как оказался в своей спальне. Все, что удалось сохранить на дне сознания это то, как матерился Виктор исключительно на отборном русском, только завидев полупустую пачку таблеток и открытое настежь окно, что Юри впопыхах забыл закрыть, в спешке сбегая на первый этаж. А потом, кажется, сгрёб в охапку и потащил куда-то. Юри и не сопротивлялся в целом, хотя и сопротивлением назвать было невозможно то, когда ты почти в бессознательном состоянии что-то вяло пытаешься доказать человеку, что на данный момент гораздо более сохраняет рассудок, нежели ты сам, пытаешься оттолкнуть, но из цепких длинных пальцев не вырваться, уж точно не сейчас, в любой другой раз – да, Юри, может быть, и не оказался бы в такой дерьмовой ситуации, но не сейчас. К тому же внезапно ко всему пришло осознание того, что отпускать Виктора вовсе не хочется. Пускай себе делает все что пожелает и как пожелает, им все равно вместе не долго осталось. Финал скоро и пути их разойдутся. Если не навсегда, то уж точно разными дорогами. Внезапно пронзённый таким потрясением, японец едва ли не поперхнулся воздухом и если бы была возможность что-то уронить, он бы, непременно, уронил бы. Горько. На другое утро он с львиной долей вероятности проснётся в чужой комнате и в чужих объятиях, но это будет уже совсем другой историей. Это – после. А постель у Виктора мягкая. Хоть и остыла за время того, пока в ней отсутствовал её обладатель, только Маккачин спокойно себе посапывал в углу комнаты, скуля что-то во сне. Чуткий слух пса уловил присутствие посторонних и он лениво обернулся на шум, приоткрывая один глаз, но тут же, потеряв всякий интерес к происходящему, вернулся дальше к созерцанию своих собачьих снов. Виктор тут же растянулся на кровати, путаясь в одеяле, и Юри неуклюже свалился следом на мягкий матрас, теряя равновесие. «Все будет хорошо.» -Ты ведь знаешь, что все будет хорошо, Юри? – голос Виктора в тишине звучал неопределенно умиротворенно, спокойно и приятно, подобно воде в кристально-прохладном чистом родниковом источнике, убаюкивая, будто бальзам на душу. Юри вздрогнул: мысли его читает. Он бы так лежал и пялился в потолок, сон сам наваливался незаметно. На утро он будет дико краснеть от того, что подумать только, он спал в кровати со своим тренером, в объятиях, черт возьми своего тренера... Стоп что?! От неожиданного чувства рук где-то в районе собственной талии, Юри попытался выкрутиться, и тут же неуклюже, совершенно случайно, ударил Виктора коленкой в живот. Тот тихо вскрикнул, а Юри испугался, дёрнулся, и снова заехал Никифорову локтем по макушке. Виктор весело расхохотался при виде напуганного Юри, всклокоченного, растерянного, который до невозможного забавно возится рядом и что-то неразборчиво шепчет. -Ты меня прибьёшь так, - сквозь смех выдаёт он. -Виктор. -М? -У меня нога в пододеяльнике застряла. -Давай помогу тебе. Виктор быстро дотянулся до настольной лампы, включая её, сел на кровати и осторожно вытащил ногу японца. -Ты сейчас такой милый, - слова вырвались прежде, чем Виктор успел об этом подумать. Юри смущённо зарделся, робко пряча нос под одеялом. -Я.. – он запнулся, делая паузу, подбирая нужные слова. Метнул недовольный взгляд на светильник. Виктор, проследив за этим, тут же выключил свет. В конце концов, если ему так удобно, то пускай. Никак не хотелось нарушать такое хрупкое едва восстановившееся равновесие. Вот японец рядом, не сбегает, не шарахается от него, как от чумы, не пытается оттолкнуть. Если разрушить все сейчас, потом уже не восстановишь. Виктор каким-то задним чутьем прекрасно осознавал это. Юри тяжело выдохнул. Потом вздохнул. Повторил несколько раз. -Я боюсь, что ты.. – он снова замялся, явно решая, стоит ли говорить это Виктору, ведь подобное было столь очевидным, что противно становилось за самого себя, за своё жалкое положение, а также за то, что придумал, навоображал сам себе, будто бы он останется тут с ним навсегда. Как бы не так. Виктор молчал, выжидая дальнейших слов Кацуки, однако, как думалось последнему, итак все прекрасно понимал, а сейчас, при виде так ярко зардевшегося Юри, что видно даже в тусклом свете луны, всего лишь хотел подтвердить свои догадки. -Я не хочу, чтобы ты уходил, - наконец выпалил Юри, сжимая тонкую простынь похолодевшими пальцами. –Я.. Я не хочу с тобой расставаться, я знаю, это глупо.. Я.. – он сбивался каждый раз, пытаясь сформировать хоть одну более-менее грамотную мысль, но ничего не получалось, а импровизированный диалог так и не клеился, да и было бы по-детски глупо полагать, будто бы Виктору и правда есть дело. Они не в сказке там какой-нибудь. И тем не менее продолжил: -Каждую ночь мне снятся кошмары. Каждую чёртову ночь я вижу.. – Глаза наполнились невесть откуда взявшейся влагой. То, что копилось долгие месяцы, наконец, вырвалось наружу. Юри шмыгнул носом, ладонью смахивая выступившие слезы. Иногда я вижу смерть тех, кто мне дорог. -Каждый раз, Виктор. Каждый чертов раз тебя убивают, а я.. я.. Черт, я не хочу, просто не хочу, чтобы.. И ошеломлённо затих, когда Виктор рукой зарылся в мягкие тёмные пряди, ероша. Юри вдруг почувствовал себя и впрямь котёнком. Настолько нежными были прикосновения Виктора и настолько искренне блестели в темноте его светлые голубые глаза. Искренне. По-доброму. Не бывает такого взгляда у людей, которым плевать. Впрочем, о чем это он? -Я не уйду. А ведь он боялся, что Виктор ничерта не поймёт ровным счётом из его сбивчивой речи. Выходит, все же понял. Выходит, знал. Интересно, давно ли. Вот же ж черт. -Ты не должен, я.. -Юри, - Виктор грамотно пресёк все тщетные попытки Юри что-то сказать и объяснить. Выходило у него из рук вон плохо. Краснеет, смущается, мнётся, слова проглатывает. Жуткое зрелище, хотя от этого японец нравился ему ничуть не меньше. –Я же не из-за медали с тобой.. Он как-то совсем уж неловко отстранился, запуская руку в серебряные пряди, почесывая затылок. Что уж там греха таить, успокаивать Виктор не умел и посему абсолютно не знал, что делать в подобных ситуациях. Виктор и любить-то не умел, по-настоящему. Чтобы серьёзно, чтобы до дрожи в коленях, до потери пульса мечтать находиться с тем, кто так не безразличен. Чтобы проводить с ним каждую секунду своей гребанной осточертевшей жизни, поселиться где-нибудь в домике на окраине небольшого городка, чтобы тихо и спокойно и безо всякого шума, жить вместе, проводить вместе все своё свободное время, все выходные и праздники, посвящая себя друг другу, без остатка, до последней капли. Чтобы до боли, до крови, страстно, срываясь на крики и стоны удовольствия. Чтобы каждое мгновение жить ради кого-то, ждать и знать, что это ожидание не станет напрасным. Не уйдёт впустую. Виктор Никифоров не умел любить. По крайней мере, он думал так, пока не встретил Юри Кацуки, ведь до этого никто и никогда не делал его столь уязвимым. -Ты важен мне, и это не зависит от того, какое место ты займёшь, - произносит он наконец на выдохе и ложится рядом. Устало. Сказал. -Мне следовало сказать это раньше. Прости. -Правда? – звучит надорванно, севшим голосом, но слишком доверчиво, чтобы противиться этому. А у Виктора внутри дрожит все, от этого тона, он на небеса взлететь готов, настолько легко и свободно сейчас ощущается. Будто бы за спиной внезапно выросли два огромных перьевых крыла. Виктор никогда никому не признается в том, что нуждается в Юри даже гораздо больше, чем тот в нем. -Правда. Буду любить только тебя. Он вновь тихо смеётся, довольный произведённым эффектом, глядит неопределенно в потолок, а рука сама приобнимает японца за плечи, прижимая ближе. Виктор не знает, какого черта творит. Виктор не знает, откуда у него в принципе взялось столько терпения, чтобы не сделать всего этого раньше, но как бы то ни было, он со всей ясностью понимает: без Юри он больше не сможет. Это бред и это факт. Когда к человеку тянет, даже когда его толком не знаешь, как магнитом и ты совершенно не в силах объяснить данное явление. Не умеешь. Не знаешь, как. Юри Кацуки накрывает, будто лавина. От этого хочется быть ближе, узнать получше, стать неотъемлемой частью чьей-то жизни, врастая под кожу. -Издеваешься надо мной, - обиженно гундосит Юри, однако даже не пытается выбраться из тёплых объятий. Хотя какой там, тёплых. А вы представьте себе, какого это, когда к вам прижимается вот такая вот живая печка температурой 36,6 да ещё и под тёплым одеялом?! Это ж запариться можно. Юри уже ожидает ироничной насмешки от Виктора в свой адрес. Вот сейчас Никифоров снова начнёт дурачиться и шутить, трепать его, Кацуки, нервы. Но нет. Виктор недовольно цокает языком и, приподнимаясь на локтях, склоняется над Юри, ловко касаясь чужих губ невесомым поцелуем. Игриво лизнуть, слегка прикусить нижнюю губу, оттягивая, совсем немного углубляя поцелуй. Этого хватает. Юри учащенно дышит, как от долгой пробежки. Он все ещё считает происходящее сном. -Так – веришь? – Виктор впервые в жизни чувствует себя настолько живым и влюблённым, как никогда прежде, а не старым великовозрастным мудаком. Юри ни слова не произносит в ответ. Залезает глубже под одеяло, ткнувшись носом в сильную грудь. -Идиот. – шепчет он, смыкая руки на спине Виктора. –Дурак. Виктору не плевать. Виктор заботится. Виктор счастлив. Виктор любит. And it feels like as if somebody was... Юри больше не снятся кошмары.