Рождественское перемирие

У Отто отец погиб в самом начале войны. Не то чтобы у него имелось какое-то высокое звание или, быть может, большое количество наград, но всё-таки было немного обидно узнать о том, что ему так не повезло. Нет. Не просто обидно. Отто было больно. Он сам только два года назад окончил школу, думал идти по стопам родителя — в медицину, но война испортила, отняла не только возможность учиться, но и даже тягу к этому. Во многом потому, что Шульц всё чаще, ползя под шквальным огнём, думает, что что-то потерял. Совсем недавно. Его семья жила в Саарбрюккене, и считалась по местным меркам вполне состоятельной — отцу досталось от дядюшки приличное завещание, которое только недавно вступило в силу после его смерти. Отто не испытывал особой радости в отличие от счастливых родственников. Он старался не слушать их восторженных возгласов при виде новой мебели или автомобиля. Отто, если честно, вообще старался в дела семьи особо не влезать. В то, что могли решить родители и в то, что не касалось его собственной будущей жизни. Наследство? Хорошо… Хорошо, что оно было предназначено не ему. Иначе он испытывал бы муки совести. Он всегда их испытывает. Не внимает увещевания матери, что нет ничего плохого в том, что он до сих пор живёт в их доме. Двадцать лет, конечно… Давно бы уже пора учиться хоть какой-то самостоятельности, найти работу. Любую, хоть с самой мизерной зарплатой. Отто знал, что семья не просуществует так долго на одних деньгах дяди. Он и прежде казался себе самому чужим в этой семье. Во время редких приездов родственников и друзей из Англии запирался у себя в комнате, хоть и понимал, что это невежливо. Возможно, дело в том, что Отто просто не любил общение? Возможно, общение он заменял игрой на фортепиано? Шульц старался не зацикливаться на подобной мысли. И так могло бы продолжаться ещё очень долго, если бы однажды во время такого приезда мать не потребовала, чтобы он спустился вниз. Отто ожидал увидеть в просторной прихожей привычное ему английское семейство Конингтонов, которые приезжали к ним на каждые крупные праздники. Друзья. Друзья семьи. Не его друзья. Неловко переминаясь с ноги на ногу, как и всегда, нервно ероша свои темные волосы, он поднял карие глаза на столпившихся людей, которые улыбались ему, и пробормотал что-то. Не помнил уже что. Красный ковёр на полу тогда показался ему чрезмерно ярким. Словно бы заляпанным чьей-то кровью. Возможно, именно тогда он, хоть и отдалённо, почувствовал дыхание войны?.. Но затем его тускловатый, пожалуй, взор, в котором не было ни капли радости от приезда такого количества посторонних, как он считал, людей, обратился на кого-то лишнего. Кого-то, кого он здесь ещё не видел. Не в этой компании. Его звали Джеймс, но во время неловкого короткого разговора за столом они условились, что Отто будет звать его просто Джим. Он оказался младше всего лишь на пару месяцев. Растрепанные темно-русые волосы, яркий запоминающийся взгляд — как будто на тебя посмотрело солнце. Отто так и подумал. Посмотрело солнце. По утрам он стоял около зеркала, умывался и всё недоумевал — почему у Джима улыбка как у солнца, а у него лицо почти всегда закрытое и будто бы мрачное? Чем родители Джима, впервые отвезшие его к немецким родственникам, отличались от родителей самого Отто? Господин Конингтон любил охотиться, и вместе с господином Шульцем часто отправлялся в лес, пострелять дичи. Их матери в одинаковой степени любили вышивать холодными ночами, сидя у окна, за которым кружилась метель. Их родители почти ничем не отличались, но это «почти», похоже, оказалось тем самым фактором, который послужил такому их отличию друг от друга. Они гостили у семьи Шульц в тот год меньше обычного — всего две недели. И за это время, казалось бы, ничтожное для такой цели, как настоящая крепкая дружба, Отто и Джим стали неразлучны. Семьи удивлялись такому сплочению, кто-то говорил, что это хороший знак, а кто-то только качал головой со словами «теперь будут строчить друг другу не письма, а древние свитки». И, пожалуй, они были в чём-то правы… Джим был весёлым. Таким весёлым, что порой передавал эту веселость и самому Отто. И тогда грустить уже не хотелось. Отто интересно было наблюдать, как лучи заката загораются в русых растрепанных волосах Джима блестящим золотом. У Джима совсем детское лицо. Мать обращалась с ним нежно, называла его не иначе как «милый Джимми». Отто не возражал. В своё время и его пытались душить этой заботой, но он быстро пресек подобные попытки. Пускай временами ему бывало некомфортно, неприятно чувствовать себя «белой вороной», но он никогда не ревновал родителей к другу-англичанину. После отъезда Конингтонов впереди их ждали долгие переписки, теплые строки, шорох торопливо скрипящего по бумаге карандаша под звон весенней капели… Эта их мягкая дружба, постоянные шуточки, взаимные анекдоты как про англичан, так и про немцев… Нет. Не сказать, что она была сильной и крепкой. Они дружили как могли. Вернее, как умели. Джим жадно отдавал всего себя, все свои эмоции, всё, что у него имелось. Это было очень приятное чувство — принимать от кого-то такую странную заботу, такое тепло, да ещё в огромном количестве. Словно бы завтра уже времени не хватит, чтобы всё это отдать. Словно бы и писем недостаточно, и редких-редких приездов тоже, и разговоров со смешным английским или немецким акцентом. Они смеялись друг над другом. Один раз даже пробовали подраться. Так, в шутку… Отто победил — повалил Джима на землю, хотел было занести кулак, чтобы сделать вид, что хочет ударить. И даже этого не смог. — Бей, — смеялся англичанин и прищуривал глаза. Эта привычка Отто тоже нравилась. Было в этих ярко-голубых глазах что-то поистине загадочное, со смеющимися огоньками и с какой-то радостью, со стремлением к жизни. И в каждом его слове, даже серьезно произнесенном, всегда слышался смех. Как тысячи колокольчиков. Звонко и приятно. — Не могу, — сказал тогда Отто, медленно поднимаясь с него и подавая руку, чтобы помочь подняться. Руки у Джима теплые и, как он понял почти что в первую встречу, пахли чем-то терпким и приятным. Просто Конингтон положил ему ладонь на плечо, и Шульц почувствовал тот аромат. Не странный. Просто приятный. — У тебя слишком смазливое лицо, Джимми, чтобы я мог ударить по нему. — На войне тебе это не поможет. Но спасибо, что так мягко обходишься с друзьями. На войне тебе это не поможет… Если с теорией о красном ковре ещё можно было поспорить, то слова Джима теперь казались Отто самым настоящим пророчеством. Теперь, зимой 1914 года, перед самым Рождеством. Мерзлые окопы, укрытая белым снегом равнина — куда не посмотри, как не крадись, всё равно увидят и пристрелят, если не сидеть тихо. Англичане… Они ведь только на вид тихони, а стрелять всё-таки умеют. Отто это прекрасно знал. Его товарищи дрожали, тихо переговаривались. Фонари слегка покачивались на слабом ветру, казалось бы. вот-вот погаснут. Сверху сыпались мелкие хлопья снега, покрывали шинель и бескозырку легким белым слоем. Снег укутывал всё вокруг в белый саван. Укутывал тела товарищей, закрывал собой пятна крови, грязь. Ветер заглушал кашель и стоны раненных. Отто слушал всё это, и, как и всем юнцы, подобные ему самому, мечтал о теплом родительском доме в Саабрюккене. Всё же провести Рождество там ему представлялось более лучшим вариантом. Было бы ещё лучше, если бы там оказался Джим… Только он бы всё равно там не оказался. Война. Теперь англичане — это враги. И Джим тоже находится по ту сторону баррикад. И тоже наверняка воюет. Только где? Холодно. Отто укутался поплотнее в свою шинель, согнулся едва ли не в три погибели, бросая изредка взгляды на товарищей. Лица у всех не то чтобы грустные или приунывшие. Какие-то смиренные даже. Все они смотрят в ночное темное небо, с которого сыпется снег, и ждут. И каждый уж точно хочет провести Рождество дома. Не здесь. — Stille Nacht*… — затянул кто-то. Тихо-тихо, почти неслышно, но затем подхватили другие. Всё больше и больше голосов поднималось над окопами, каждый пел рождественский гимн. Кто-то пел и смотрел на слабо светящий лунный месяц, кто-то по-прежнему шептал слова, будто боялся, что его услышат. И Шульц тоже вспомнил слова. Песня лилась, поднималась вверх, подхваченная десятками голосов. Если бы Отто только знал, что среди всех этих мужских голосов, басовитых и чересчур высоких, услышит знакомый звонкий тон, который даже спустя годы трудно было забыть. Англичане пели тоже. Но Отто слышал только один голос. Голос Джима. Нет… Должно быть, ему показалось? Шульц прислушался. Это ведь точно он. Только интонация слегка усталая. И как только ему самому удалось различить это? Возникло большое желание высунуться из окопа. Но нельзя. Да и не нужно, наверное. Потому что в сердце вдруг вспыхнула радость. Не безумная. Тихая, какая и подобает его нраву. Отто почти не сомневался, что Джим тоже слышит его. Для этого он даже запел громче. Рождественское перемирие — давняя традиция. Но эта ночь чем-то отличалась. Был ли тому виной снег, серебрившийся в слабом свете луны? Или, быть может, утомлённые голоса, зазвучавшие вдруг с прежней силой, надеждой, светлой верой? Или потому, что в сердце с каждой секундой росла уверенность в том, что там, на другой стороне действительно Джим. Джим, который улыбался как солнце. Интересно, он ещё сохранил свою улыбку? Сохранил или не сохранил, но Шульц засыпал уже спокойнее, и губы его не были сжаты, как обычно, в тонкую полоску… — Враг! Враг показался! Эти крики разбудили его внезапно, резко, прервав недосмотренную рождественскую сказку. Рука нащупывает рядом оружие, Отто вскакивает на ноги, вокруг суета и полная боевая готовность. Люди внимательно смотрят на ту сторону, на окопы англичан, целясь. Готовы стрелять. И сам Отто готов. Потому что нельзя по-другому, потому что если нападут первыми, то отступать ни в коем случае нельзя. Но потом он поднял взор повыше, к медленно выбирающейся из окопа фигуре в шинели и фуражке, и с уст его сорвался крик, заставляющий немецких солдат замереть: — Стойте! Он безоружен! И сам выбрался навстречу из окопа. С дрожащими поднятыми руками, сглатывая и мелкими шагами меряя мерзлую, покрытую снегом землю. Переступал через колючую проволоку, и каждое малейшее движение вперёд давалось всё легче, потому что англичане тоже выходили вперёд. А впереди всех… Джеймс Конингтон. Джим. Старые чувства вновь охватили Отто. Что-то внутри, ровно в том месте, где лихорадочно билось от страха сердце, сжалось, когда глаза скользнули по русым волосам и открытому светлому лицу с мягкими чертами. С такими, какие присущи англичанину. Когда они виделись в последний раз, Джим был, кажется, более похож на мальчишку внешне. Русые волосы, открытое лицо, большие глаза и прямой нос. Приоткрытые в удивлённом вдохе губы. — Ты мне раньше говорил про войну, — произнёс Отто. Они жмут друг другу руки — от этого прикосновения по телу идёт приятное тепло, от самых пальцев. — Джим… Что ты вообще делаешь здесь? — А ты? — улыбнулся тот. Уже как-то сдержаннее, будто скованнее. Как взрослый? Два года назад они были мечтательными мальчишками. — Как ты до этого дошёл, Отто? У Джима хороший немецкий, однако из-за акцента его трудновато понимать. — У меня погиб отец. Отто не знал, зачем говорит это. Да и вопрос был не о том. Но он обязан был этим поделиться. — И у меня погиб, — на лице Джима на миг появляется скорбная печальная маска. — Я знал, что из-за этой войны мы сойдемся. Когда-нибудь, но это будет так. — Мне жаль. Конингтон понимающе кивает и Отто буквально хочется схватить его за грудки, трясти, крича, что ничего он не понимает, что всё теперь не так, как прежде. Что нет теперь у их семьи английских друзей. И они уже не дети. Они солдаты. Солдаты на нейтральной полосе. Там, где люди из воюющих стран помогают бриться противникам, держа им зеркало. Где играют с ними в карты и футбол, обмениваются рождественскими подарками и вместе делают фотографии, радуясь падающему снегу. На день. Хотя бы на день забыть о войне. — Я тебя всегда вспоминал, — горько засмеялся вдруг Джим. — Думал, воюешь ты или нет. Если да, то где? И ты не отвечал на мои письма в последний год перед войной. Отто мог бы и это объяснить, если бы знал, как объяснить тяжёлое чувство, обосновавшееся в груди. Возможно, чувство какой-то вины? Кажется, нет… А может быть, он просто долгое время бегал от себя, пытаясь что-то отрицать. — Не мог ответить. Мать запрещала. — Моя тоже. Но я тебе писал. Тебе все равно, фриц? — Я не… — Идём играть. Его опять схватили за руку, потащили в толпу. Играть не очень хотелось. Но постепенно и он втянулся в матч, забил даже несколько голов. Люди болели за своих и, казалось бы, никакой войны не могло быть. Разве что порохом пахнет, и военная зимняя форма вместо обычной одежды. Всё закончилось с первыми далёкими залпами. Стороны спешно покидали нейтральную полосу, и Отто тоже хотел следовать за своими, когда его вдруг остановили, крепко сжав пальцы. — Будь осторожен. Знакомый звонкий тон прозвучал прямо над ухом и вторая рука как-то совсем легонько коснулась шинели Отто. Чуть-чуть сжала и отпустила. Прямо над карманом. Они разошлись, и Шульц ощущал сильное желание отчего-то разрыдаться. Сдержался. Потому что стыдно перед всеми, и в первую очередь перед Джимом. — Danke — произнёс он, обратившись к англичанину на своём языке. Тот только улыбнулся. Уже не так широко, как раньше. Немного скованно. Могло бы показаться, что неискренне. Нет. Он действительно так улыбался. Война научит улыбаться правильно. Спрыгнув в окоп, Отто почувствовал, что карман шинели заметно потяжелел. Он сунул туда руку и вынул завернутую в обертку плитку шоколада. Рождественский подарок. Наверное, от матери. Шоколад был тёплым, как пальцы Джима. Он так долго держал его в руке, чтобы тихонько положить её Отто в карман?