Та любит ту

Улыбаюсь. Я улыбаюсь всегда, когда больно. Что еще делать? Дмитрий Глуховский «Будущее» Как только вы перестанете принимать все близко к сердцу, вы тут же ощутите необычайный прилив свободы. Мигель Руис

Они стоят под зонтами, и небо такое же бездушно-серое, как и их глаза. А девочки отгорожены от этой стаи лишь забором, и напряжение, все нарастающее с каждой секундой, заставляет ждать, что любой из этой толпы, что смотрят на них голодными взглядами, сейчас бросится на металл сетки, чтобы разорвать, разодрать в клочья. Они держутся за руки. Крепко. До побелевших суставов. Капли барабанят по зонтам, по курткам людей, опускаются на ледяную кожу девочек. Люди не дают им выйти, молчаливо и враждебно загораживая выход из школьного двора, из этого кошмара, не давая прохода в жизнь. Школьники с жестокими глазами ждут, словно выжидают слез и криков, мольбы о прощении, а взрослые поощряют — что ж, таким не место в нашем обществе. Девушки мечутся, ища малейшую лазейку в заборе, все так же бездумно переплетя пальцы, но не прося пощады — нет уж, волки не дождуться такого счастья, не на тех напали. Дождь зло хлещет тугими струями по их лицам, волосам, отчаянно сцепленным пальцам, а из-под форменных школьных юбок высовываются дрожащие острые коленки — единственное проявление слабости — холод заставляет трястись, вступая в сговор вместе со страхом. Но никому не покажут они этого страха, никому не узнать о том, как сейчас больно загнанным сердцам. Вместе против всех. Темная тянется к рыжей, в стремлении доказать всем, что им наплевать, и губы девушек встречаются. В почерневших глазах старика ошеломление, даже испуг, а та женщина в уродливых очках и с губами, накрашенными похлеще, чем у дешевых шлюх, эти самые губы презрительно кривит, шепча что-то мужчине рядом. А девушки целуются — и все им нипочем, ведь дождь может замаскировать слезы, украдкой стекающие по щекам — веснушчатым и смуглым. Они оборачиваются к толпе, и темная ухмыляется, скалится, бессознательно защищаясь в отчаянной попытке душевного порыва. Вместе против всех. Выживем, выстоим. Только ты держись, тогда продержусь и я. Только бы я держалась, тогда продержишься и ты. Они все так же бегут, все так же пытаются выйти отсюда, но толпа стоит стеной, не пуская. И кажется, сделай хоть шаг к выходу — и тебя сожрут. Потому что непохожая. Потом они уже просто сидят у ледяной стены, когда дождь сменяется хлопьями снега — он оседает в волосах рыжей, на ресницах темной.Они греют друг друга, смеются, назло волками, назло детям, взрослым, назло всем — выдержат, выстоят. Будут жить, несмотря ни на что. Рыжая кладет голову темной на плечо и, кажется, засыпает. Темная дергается, стараясь уберечь, защитить, улыбка выходит оскалом, когда видит липкие и осуждающие чужие взгляды. Почти закрывает своим телом. Но одного касания фарфоровых пальцев рыжей хватает, чтобы наплевать на все, чтобы успокоится. Снова снег сменяется дождем, и снова девушки бегут, перебирают стальные ребра ограждения, снова ищут выход, и снова не находят, смотрят в глаза, видя поддержку лишь друг в друге. Скользит мокрая кожа в поцелуе, рыжая не скрывается, плачет, тонкие руки обвивают тела. Подростки, как животные, бросаются на сетку, дразнят, высовывают языки в отвратительном кривлянии. В толпе стоит утомленная женщина с пустыми уставшими глазами, и кажется, что ей уже все равно. Таких много — тех, кто пошел за толпой. Есть дети — жестокие, потому что жестоки взрослые, потому что если взрослые травят этих девочек, то должны и дети. А есть взрослые. Волки. Вдруг лицо рыжей освещается улыбкой, она что-то говорит темной, а та смеется, запрокидывая голову, счастливо, самозабвенно. Они бросают сумки и, вновь сцепив тонкие пальцы до боли, уверенно шагают к выходу — о котором забыли позаботиться голодные и жестокие люди. Дождь замолкает. И все правильно. Все на своем месте. Потому что та любит ту. Потому что вместе против всех.