Веснушки

Сквозь наведенный прицел винтовки паучиха могла сосчитать веснушки, рассыпанные по щекам и длинному носу. Они были столь естественны и милы, что не могли не вызывать брезгливости. Убийца хмурилась и в нетерпении оглаживала пальцем спусковой крючок. Ее цель перемещалась по кухне, беззвучно шевеля губами и пританцовывая. От голодной, злой на весь мир паучихи ее отделяло не меньше квартала — и автомобильные сирены, и звон рождественских колокольчиков, и монотонная болтовня прохожих, так что Вдове оставалось только догадываться, что за музыку напевало радио в чистой и светлой кухоньке. Вдова не слышала ничего. Ни звона, ни сирен, ни единого слова. Не слышала даже собственного сердцебиения. У пауков, как известно, сердца не бьются... Особенно перед тем, как умрет их жертва. Рыжие волосы и веснушки. Рыжие-рыжие волосы и абсолютно не подходящий к ним розовый свитер. Прыгающая походка. Гадкие веснушки — что моль на лице. У Окстон, без сомнения, не было вкуса. И не может быть, чтобы это владело ею. Ну, по крайней мере — не должно быть так. Поэтому Вдова убьет эту рыжую, Эмили. Как и любую другую зазнобу Трейсер. Убийце казалось, что для умерщвления Эмили не нужно рассчитывать угол и скорость ветра, и даже декабрьский снегопад не помеха — пуля вылетит и найдет разлучницу, где бы та ни была, и черная до загустения ненависть умертвит ее на любом расстоянии. Ненависть, которую питала Вдова, поглощала ее целиком. Эмили ничего не предполагала, и в ее глазах не было места тревоге. Она не знала, что угодила в паучьи сети, что ее руки-ноги не просто танцуют — дергаются, но не могут выпутаться. Она не страдала — в отличие от Вдовы. О, убийца жаждала ее страданий! Она могла бы расстрелять каждую из этих веснушек. И до тех пор, пока Эмили не приблизилась к окну, Вдова действительно не дышала. Но разлучница вскинула взгляд в прицел — по-прежнему не видя, — а у убийцы вырвался отчаянный вздох. Ей плевать, что придется смотреть в глаза своей жертве, но лучше бы их не знать, не догадываться, что они-то и пленили быстрое, как моторчик, сердце Окстон. А об этом Вдова догадалась сразу. Блеск праздничных гирлянд, тающий шоколад, дурацкая беззаботная радость и томный шарм — все было в распахнутых очах. Эмили вытерла руки о полотенце и пригладила ими волосы; и можно было легко представить, что она делала это каждый вечер после мытья посуды. Больше не будет. Роковая Вдова прикусила губу, приникла к винтовке и начала отсчет. Три. Эмили не отворачивалась, она любовалась падающим снегом. Все семь глаз визора паучиха предпочла вперить в ее лоб, куда должна будет войти пуля. Смерть будет мгновенной и безболезненной. Два. Даже издали, глядя через прицел, Вдова увидела, что Эмили оцепенела. Вдруг ее руки замерли в нелепом положении поверх рыжей шевелюры, и Вдова подумала, что смерть должна быть болезненной. Как можно более и как можно сильнее. Один. Пауки не чувствуют боли, не дышат и не живут, до тех пор пока жертва, опутанная сетями, не подарит им толику своего дыхания. Вот тогда она перестанет дергаться и не будет жить. А Вдова получит то, чего так жаждет. И лишь время могло обогнать летящую пулю... Да, Лена Окстон появилась за миг до того, как Вдова сделала выстрел. Трейсер возникла на пороге кухни, за спиной у своей рыжей любовницы. Вдова ухмыльнулась: на этой кухне они проводили долгие вечера. Вдова считала их все до единого. Лена и Эмили пили чай, добавляя его в молоко, иногда ели бисквиты. Чаще всего Лена носила растянутую футболку и совсем изредка — клетчатую рубаху. Эмили чертовски любила свитеры. Должно быть, она мерзла в декабре. Эти двое сидели у телевизора, смотрели спортивные матчи, и всегда, всегда Эмили засыпала, положив Трейсер голову на плечо. Засыпала еще до середины матча (и Вдову, если честно, это не удивляло). Как часто она подглядывала за их жизнью, уверяя себя, что это ее не ранит? Пауки вечно смотрят из дальних темных углов, и их глаза ничего не выражают. Они наблюдают за жизнью людей бесстрастно и не привязываются к мелочам. Паучиха могла сосчитать веснушки на вздернутом носике Трейсер и ее щеках. Она находила их чрезвычайно милыми. И теперь, с выражением шока и недоумения в карих глазах, побелевшая, омертвевшая и беспомощная Лена Окстон... была еще милее. А что же Эмили? Пожалуй, дыра во лбу ее совершенно не портила.