Зима будет долгой

Доспехи, одетые наспех на рваные раны в заплатах. Ты уже не хочешь мыть руки, потому что на руках запах, На твоих руках его запах. Александр Литвинов, «Локаята» Зима будет долгой, но все обойдётся. Сплин, «Чёрный цвет солнца» Он победил себя. Он любит Большого Брата. Оруэлл, «1984»

«Зима будет долгой. Надо приготовиться». *** Ланцелот не мог признаться себе в том, что искал его, волоча опущенный меч по снегу, чертя остриём длинный змеиный хвост. Всё закончилось год назад, в тот самый момент, когда отрубленная третья голова, отсечённая от тела, упала где-то в поле за городом. Закончилось — и никак не могло начаться снова. Неслось круговертью, где грязные осенние хляби сменял зимний снег и таял по весне в ту же беспросветную грязь, в которой он так неосторожно потерял собственное имя, — и замыкалось само на себя, врастало в упокоившуюся землю вольного города, пуская крепкие корни, и пило соки отчего-то из его, Ланцелота, сердца. Разучившись улыбаться, он отделался слишком дёшево, он и сам это знал, определив себе плату за собственную жизнь и право наконец-то разрубить её бессмысленную муть гораздо большую. Ему тяжело было признать, что он чувствует Дракона так же, как собственную правую руку, как отмороженные холодной рукоятью пальцы. Кровь, въевшаяся в кожу, вела его, словно компас, в заснеженные поля близь вольного города, и стоило вернуться в его стены, чтобы зов её стал по-настоящему силён. Он гнал вперед, через белую пустошь в бескрайнюю пустоту, звенел в ушах до разрывающихся сосудов — зов чего-то большего, чем инстинкт или совесть, умоляющий только об одном: утолить себя, вытравить, уничтожить, начать в своем благородном стремлении с себя самого… Хотя бы приблизиться, чтобы не так выворачивало наизнанку, когда в следующий раз потянет кровь к крови, подобное — к подобному. У Ланцелота остался еще один главный долг, который ему оставалось выплатить сполна. «Зима будет долгой», — сказал ему Шарлемань, прежде чем покинуть зал, преклонивший колени перед своим новым господином, напуганный его неясным гневом, но еще больше — собственным возможным сиротством. Зима будет долгой. Что ж, тем лучше: он успеет расплатиться до весны. ***  — Ну что, прохожий, всё сначала, а? Может быть, не сейчас, всё-таки дети? Потом?  — Нет, сейчас.  — Ну, значит, теперь-то и начнётся… Самое интересное. Готовьсь! Ноги увязали в густом снегу, и меч, выкованный лучшими оружейниками лёгким, как перышко, все тяжелел с каждой оседающей на нем снежинкой, оттягивая руку. Дыхание стыло белыми облачками в холодном воздухе, и свитера не хватало, чтобы держать себя в тепле. Но задрожать перед Драконом, пусть и от холода, он себе позволить не мог. А тот шел, спокойный и весёлый, в окружении маленьких людей, радостно гомонящих и бегущих за чёрным костлявым воздушным змеем, в котором Ланцелот узнавал скелет поверженного им монстра, — и, казалось, вовсе не вспоминал об идущем почти плечом к плечу с ним человеке. Не вспоминал — пока не окликнул его, не оборачиваясь:  — И что же ты будешь делать теперь, прохожий?  — Я не прохожий. Я рыцарь, — ответил Ланцелот автоматически, и Дракон усмехнулся в бороду с той снисходительностью, с какой так часто заменял смертный приговор ударом сапога в пах:  — И зачем же ты пришёл, рыцарь?  — Я пришёл, — в горле предательски засвербило, и слова прозвучали сипло и слабо, — чтобы тебя убить.  — Опять? А это действительно интересно. Ну тогда не отставай, рыцарь. — Дракон прибавил шагу, щуря глаза на белоснежное небо над головой, дернул плечом, и змей, покорный его рукам, качнулся в сторону под веселый гвалт детворы, накалывая облака на ребристые крылья. Вытягивая из сугробов проваливающиеся ноги, кроша подошвами корку наледи, Ланцелот забывал смотреть вперед, путаясь в собственных шагах. В какой-то момент ноги его заплелись, и он упал лицом в снег, едва успев выставить руки перед собой, так и не выпустив клинка. Кожу ожгло колючим холодом; сквозь налипший на веки снег он видел, как безэмоционально обернулись на него дети — и с каким отвратительным издевательским снисхождением смотрел на него возвышавшийся среди них Дракон.  — Что ж ты падаешь, рыцарь? Ноги не держат? Может, тебе руку протянуть, подняться помочь?  — Не надо, сам встану, — выплюнул Ланцелот, отфыркиваясь от забившегося в рот снега, и кое-как встал, опираясь на собственный меч, как на клюку. В мокрых пятнах снега, пошатывающийся и с трудом выдирающий ботинки из сугробов, он казался себе чрезвычайно жалким, но Дракон не удостоил его и усмешкой и, едва убедившись, что он стоит на ногах, зашагал вперёд, спасая рыцаря от невольного унижения. Дети оставили их с наступлением сумерек, разбежались, как будто их и не было вовсе. Они стояли в снежной пустоши, и черный костяк змея еще парил над их головами, как вылетевший на охоту ястреб, когда Дракон обернулся и, неясно щурясь в сгущающейся темноте, усмехнулся в бороду.  — Ну что, рыцарь, начинай. Мы одни, можешь никого не стесняться. Оторопевший Ланцелот не сразу нашёлся с ответом.  — Ты безоружен, — решительно произнёс он, крепче сжимая в онемевших пальцах рукоять. — Мне нужен от тебя честный бой.  — Честный… — Дракон хмыкнул снова. — Не слишком ли ты много на себя берёшь?  — Меньшего не возьму. Мне нужен поединок на равных. Дракон скучающе вздохнул и поднял глаза к тёмному небу, мутному от густых облаков. Огромный черный змей резко спикировал к земле и только у самой кромки снега выровнял свой полёт, почти ластясь к направляющей его стремительно укоротившуюся бечеву руке.  — Погода теперь не лётная, — произнес он как будто в пустоту, и его голос заглушал шум надвигающегося бурана. — Тебе придется пойти со мной, если ты действительно хочешь меня убить, рыцарь. *** В пещере, куда Дракон привел озябшего Ланцелота, было тихо и сухо, и она напоминала рыцарю тот каменный закуток, где он сам укрывался в течение последнего года. В сложенном из грубых камней очаге в центре единственной комнаты плясало пламя, золотя и отогревая стылые камни. На дне грубых железных стаканов плескался любезно разлитый хозяином спирт, отказываться от которого Ланцелот, не желая показаться трусом, в любом бокале видящим яд, не стал. С того момента, как они, сев по разные стороны костра, подняли друг на друга глаза, никому и в голову не приходило потревожить словом полную сочного потрескивания сучьев тишину. Они договаривались молча, без единого звука, как могут только те, кому уже не требуется ничего объяснять. Лишь когда от изначально полных стаканов осталось по глотку на дне, голос вновь зазвучал.  — Ты достойный противник. Я действительно буду драться с тобой всерьёз.  — А разве до этого была шутка?  — Просто воевать с врагом, когда понятно, что он враг. Но ты пришел сам, значит, понял, что в нашей войне все немного сложнее. Зима будет долгой, рыцарь. Ты сам все увидишь. — Дракон опустил взгляд на дно своего стакана и выплеснул остатки спирта в костер. Пламя взвилось до потолка, и на мгновение Ланцелоту показалось, что ссутулившаяся у огня чёрная тень на стене раскрыла костлявые кожистые крылья. Он вдруг почувствовал, что пылающий очаг больше не жарит так, как прежде, но греет едва ли вполсилы, и одним залпом опрокинул плещущийся на донышке стакана живой огонь себе в глотку, но и теперь не ощутил ничего, кроме слабой, едва теплой щекотки под кадыком. За каменной кладкой неотёсанных валунов завывала вьюга. Зима будет долгой. «Ты сам все увидишь». Он видел. Видел каждое утро, когда тепло костра окончательно таяло в снежной стыни и он просыпался, ежась от холода, морщась от боли в затёкшей за ночь на твёрдом камне спине, — и каждую ночь, проигрывая самому себе в попытке держать глаза открытыми, пока ящер, устав палить глаза о языки пламени, не сдастся и не ляжет сам, накрывшись своим полушубком. Видел, бредя протоптанной и за ночь заметённой вьюгой тропой к той пустоши, куда сбегались на тёмное пятно парящего в небе змея, как на маяк, закутанные в платки и шарфы дети. Видел ясно, как никогда, когда его собственный взгляд, прикованный к реющему костяку, спускался по тонкой бечевке к направляющим её рукам: война закончится не скоро. Она протянется через всю зиму цепочкой черных следов на снегу, и ему придется заново протаривать один и тот же маршрут, который уже на следующий день будет стёрт, как будто и не существовал прежде. Каждый шаг, отвоёванный в этой битве, придется доказать ещё не раз, в первую очередь — самому себе. Изо дня в день, из ночи в ночь доказывать, что война действительно идёт, а не отложилась в который раз до понедельника, который в этом белом безвремении никогда не наступит.  — И долго еще ты собираешься обходить меня с такой опаской? Так война не ведётся.  — Почему с опаской? Я не боюсь тебя, ящер.  — Ну так докажи, что не боишься, рыцарь. Бечёвку подержи. Ланцелот взглянул на темнеющую в воздухе струну и перевел взгляд на лежащий в ладони меч. Он до сих пор носил его с собой, так ни разу и не занеся над головой того, кому он был предназначен, и тяжесть в ладони стала уже привычным ощущением — но всё же с каждым днём становилась всё невыносимее. Клинок наливался весом с каждым шагом, и изо дня в день нести его становилось всё труднее. Саднящая боль в оттянутом локте не оставляла даже ночью, взбухшие на бугорках у основания пальцев мозоли отказывались засыхать грубой кожей, лопались и кровоточили. Коротко хрустнула под стальным острием корка наледи. Испачканная бурыми пятнами запёкшейся крови из истёртых ладоней рукоять темнела в серой белизне зимы могильным крестом. Дернув плечом, разминая затёкшие суставы, Ланцелот отёр кровь и сукровицу концом своего шарфа, стараясь не хмурить бровей, и протянул руку. Тёплая витая бечева скользнула в выставленную ладонь, и пальцы на мгновение столкнулись. Ладонь дракона, сухая и истёртая верёвкой до твёрдых мозолей, была удивительно тёплой по сравнению с отмерзающей на зимнем холодном ветру рукой Ланцелота, и он явно был не единственным, кто это заметил.  — Не рука — ледышка. Замёрз, рыцарь? — усмехнулся дракон, с пытливым прищуром глядя ему в глаза, не отнимая руки. — Попросил бы, я бы тебя отогрел. В его взгляде почти не было издёвки, и это задевало Ланцелота гораздо сильнее. Отдернув руку, коротко и резко, так, что змей накренился в воздухе, он неразборчиво пробормотал что-то вроде «Мне не холодно» и принялся сосредоточенно наматывать свободный конец бечёвки на пальцы, ещё хранящие сухое тепло чужой ладони, смотря перед собой в белый снег. Грубая бечева скользила по истёртой коже удивительно ласково, словно сплетённая из шёлковых нитей, и Ланцелот удивленно взглянул на верёвочный моток в своей ладони. Поднял глаза к небу — чёрный костяк, сигналя хвостами-лентами, реял в заоблаченном небе, покорный и послушный воле направляющей его руки. Затаив дыхание, Ланцелот повёл запястьем — и змей плавно качнулся в сторону, признавая правящую волю. Глаза рыцаря заискрились мальчишеской радостью; он направлял бечеву то в одну, то в другую сторону, а чёрный монстр в небесах плясал одним им ведомый танец, выписывая круги и восьмёрки, то и дело обрывая на середине свое движение, резко срываясь в сторону, как ястреб, увидевший добычу. Его лёгкие хвосты, подхваченные ветром, разлетались веером, и тот же ветер дул в подставленное небу лицо, взбивая волосы, ветер какого-то детского незамутнённого, беззаботного счастья…  — А ты хорошо с ним управляешься. Едва ли не лучше меня, рыцарь. Возможно, нам с тобой стоит поменяться местами, — ровный, чуть скрипучий голос ворвался в его мысли, разбивая завесу морока, как брошенный камень — оконное стекло. Внезапное осознание, ясное, как взгляд со стороны, холодным отрезвляющим порывом согнало мальчишескую радость, и чёрный хребет в сером небе, пугающий и простой, вновь обрел значение и смысл. А верёвка всё так же ласково вилась в истёртых пальцах, гибкая и покорная, и в груди Ланцелота закипала бессильная слепая злоба.  — Никогда, — выпалил он, срывая с ладони тугие мотки, моля о том, чтобы бечёвка хоть раз врезалась в кожу, ожгла, резанула в кровь, пока протянутая ладонь не остановила его, небрежно и просто стягивая плетёную петлю. Кончики сухих тёплых пальцев коснулись мимолётно ладони, засаднившей снова, и Ланцелот опустил глаза в снег, пытаясь сбежать от пристального прищура.  — Странствующие рыцари должны истязать себя, как монахи? — голос звучал насмешливо и чуть хрипло. — Мог бы и попросить, я бы…  — Не нужно, всё в порядке, — резко оборвал его Ланцелот и отдернул руку, неосознанно порываясь утереть о мокрые брючины набежавшую в ссадины кровь, но у самого бедра задержал ладонь и с глухим вздохом сжал пальцы на истёртой рукояти торчащего из снега меча, незаметно стиснув зубы. Боль вернулась с новой силой, свела пальцы короткой судорогой — и, сжимая кулак, Ланцелот понял, что в его ладони разлилось странное пульсирующее тепло, сухое и тяжёлое, как вернувшаяся на бечеву кисть Дракона. «Нет», — едва слышно выдохнул он, кусая треснувшую губу, и ему пришлось повторить это трижды, прежде чем получилось достаточно искренне и мороз вновь вцепился в растёртую кожу. Зима будет долгой. Он это уже увидел — и знал, что увидит снова. *** Битва продолжалась ночью, при свете костра, под треск сучьев и вой метели за каменными стенами пещеры. На холодных валунах плясали тени, и засыпающий, убаюканный воем вьюги разум читал в них странные, завораживающие легенды. Веки наливались свинцом от холода: тепла огня уже не хватало, безотказный спирт не помогал. Крепко сжимая в изодранной ладони рукоять лежащего подле меча, Ланцелот мелко дрожал, бессмысленно кутаясь в собственный шарф, и пламя дышало на него холодом. Дракон сидел по ту сторону костра, и сквозь рыжие языки Ланцелот с трудом различал очертания его тёмного силуэта. Он говорил. — Ответь мне, рыцарь, почему я дал тебе меч?  — Ты не давал мне меча, — отзывался Ланцелот, замирая в случайно пойманном положении, в каком, как ему казалось, было теплее.  — Я позволил тебе его взять, не убив тебя в самом начале, а это равносильно тому, как если бы я сам вложил его тебе в руки. Так почему? Тепла хватило ровно на несколько секунд. Оно медленно утекало из тела в сосущую тишину, нарушаемую лишь треском сухих поленьев в каменном круге пещерного очага.  — Я дал тебе меч, — отвечал Дракон сам, и через пламя Ланцелот чувствовал на своем лице его взгляд, и силился отвернуться, но лишь глубже увязал в затягивавшей его воронке и всё крепче поджимал колени к груди, сжимаясь в комок, ища хоть кроху тепла в собственном теле, — я дал тебе меч, чтобы ты мог исполнить то, чего я ждал. Я хотел, чтобы у тебя было всё для того, чтобы убить меня беспрепятственно. Я не убил кузнецов, не уничтожил того, кто поднял тебя в воздух, — почему я позволил тебе убить меня? Запах копоти и древесины стелился к каменному ложу, и немеющие ноздри жадно втягивали его в лёгкие в погоне за частичкой тепла жарко пылающего костра. Ланцелот хотел возразить Дракону, но холодный вдох высушил сжавшееся горло, не выпустив наружу и сдавленного хрипа. На каменных стенах тени плясали сарабанду.  — Почему я позволил тебе меня убить, рыцарь? На веки двумя медными монетами опустилась тяжесть. В рыжих бликах костра теневой воин смыкал в единое целое рукоять и клинок, и пламя вспыхивало на темном полупрозрачном мече, а драконоподобный полубог смотрел на него из чёрного угла пещеры и снисходительно улыбался тенью тени. Кровь засыпала в бледнеющих губах, холодеющих жилах. Во сне было теплее.  — Я позволил тебе убить себя, чтобы ты понял: ты никогда не сможешь этого сделать. Слабеющее дыхание стыло на губах, не долетая до покоящегося подле запястья. Призрачный солдат, воздев над головой мерцающий клинок, вел за собой армию свободных людей, и тень полубога следила за каждым его шагом. Прикрытые глаза заволакивала густая темнота, чёрная, как беззвёздное небо, в уши хлынул тяжёлый шум, разливаясь в засыпающем, онемевшем сознании. Тяжёлый сон оказался чёрным омутом, и Ланцелот, утратив опору подкосившихся ног, шагнул в него. Над ним трещал костер, выла вьюга, и потусторонний древний голос втекал в его разум через широко закрытые глаза:  — Тебе никогда не убить меня, рыцарь, потому что я один решаю, когда мне умирать и возрождаться. Потому что тебе никогда не сделать того, что не было бы моей волей… Я нужен тебе, рыцарь. Без меня ты не существуешь. Ты понял это, и потому ты здесь. Но ты поймёшь еще многое. Зима будет долгой, Ланцелот. Ты увидишь… *** Каждый шаг давался с трудом и болью. Пробирающий до костей холод врывался в тело через глаза, раскрытый на выдохе рот, поднимался от тонущих в снегу ботинок под заледеневшими, хрустящими брючинами. Дыхание замерзало прежде, чем успевало слететь с потрескавшихся, рассечённых в кровь пересохших губ, и заиндевевшие волосы хрустели при каждом неловком повороте головы или движении свинцом налитых плеч. Ноги проваливались под острую корку намёрзшей наледи, теряя опору в рыхлом снегу, и отекшую, немеющую руку вновь и вновь простреливало болью всякий раз, когда тяжёлый меч альпенштоком вгрызался в наст. Стертая ладонь уже не заживала, и кровь, пропитав собой вытертую, сбившуюся обмотку рукояти, бежала тёмными ручейками вниз по клинку и замерзала на нём же, намертво склеивая кожу и металл. Чёрный скелет стервятником реял в сером небе, и от холодной белизны резало приоткрытые глаза. Мир тонул в глухом гулком шуме. Беззвучно, как донные рыбы, по белой пустоши сползались отовсюду дети и смеялись, разевая в клоунских гримасах рты. Молчал, короткими резкими движениями направляя змея, Дракон. С того самого дня он больше не передавал бечёвку Ланцелоту, а тот и не просил. Все равно змей вырвался бы из его окоченевших пальцев, и, конечно, Дракон успел бы его снова поймать, ухватить за длинный верёвочный хвост, укротить призрак собственного прошлого… Он мог всё, этот звероящер: украсть тепло и вернуть его одним прикосновением руки, наделить великой властью, а потом одним словом подсечь колени, одарить всем и отнять всё — отнять тебя самого. Ланцелот судорожно хватал индевеющими губами ледяной воздух, сутуло опираясь на ушедший в снег клинок. Зима тянулась уже целую вечность — и все же она ещё будет долгой. Он ещё успеет доказать, что принадлежит лишь самому себе, обязательно успеет… Если зима не убьет его раньше. Вьюга поднялась внезапно, свирепая и злая, сполна отплатившая за несколько дней безмятежного затишья. Закрывшие небо свинцовые тучи завесой скрывало мутное снежное марево, ветер хлестал наотмашь по щекам, колючей плетью — по спине, путал непослушные, немеющие ноги, рвал с шеи кое-как намотанный окоченевшими пальцами шарф. Резкий пронзительный свист простреливал голову от виска до виска, невидящие глаза, слепнущие в белизне, не разбирали следов в белой мути, не видя дальше собственных заледеневших ресниц в бесцельных попытках выхватить в молочном густом мареве знакомый чёрный силуэт. Метель плотной стеной стояла перед широко распахнутыми, исколотыми снегом веками в корке льда. Резкий порыв ветра ударил сбоку, толкнул под рёбра; ноги подкосились, и Ланцелот рухнул в обледенелый снег, разбитую об остро изломавшуюся корку скулу коротко ожгло замерзающей кровью. Вцепившись в рукоять вонзенного в смёрзшийся снег клинка, стиснув зубы, он медленно поднялся, но новый удар под колени выбил опору из-под ног, отшвырнул в сторону, выломал из наледи меч, непосильный для человека, но игрушечный для пурги. Колючий снег осколками битого стекла бил по лицу, залеплял глазницы, набивался в ноздри, в раскрытый в попытке не задохнуться рот, загонял тысячи острых кинжалов под рёбра, добираясь до легких, истертые в кровь пальцы только сильнее сжимали рукоять меча в последнем приступе бессильной злобы, только не позволить себе упасть, немеющие колени уперлись в крошеную наледь, тяжелый клинок голгофским крестом вонзился в стылый снег, с одного колена удалось привстать, но порыв ветра отвесил подзатыльник, заставляя склониться, согнуться, ссутулиться, сжаться, вцепившись в крестовину эфеса…  — Ланцелот! Знакомый голос прорвался к нему через тяжелое марево, и рыцарь сдавленно выдохнул, до белых костяшек стискивая в окровавленной ладони рукоять. Сквозь пургу и буран, спокойный и прямой, к нему из белоснежной мути приближался знакомый тёмный силуэт, и в глухом шуме утихающей понемногу метели громом отдавался скрип его военных сапог. Не в силах поднять глаз, он чувствовал Дракона той первородной силой, которая однажды, выкрутив ему нутро, привела его в эту пустошь, — кровью.  — Ну что, рыцарь, — усмешка прозвучала откуда-то с высоты, и Ланцелот попытался поднять голову, но утихающий ветер дал ему прощальный подзатыльник по заснеженным волосам, и он вновь склонил голову, невидящим взглядом сверля черные военные сапоги, взбившие в крошку наледь перед его лицом, — что же ты теперь будешь делать? Дрожа всем телом, Ланцелот едва дышал, чувствуя, как пристальный взгляд спускается от волос по выгнутому дугой сгорбленному позвоночнику, и лишь крепче стискивал в ладони рукоять. Подкашивающеся ноги с трудом держали вес коленопреклонённого тела, но падать было нельзя, только не теперь, только не при нем. А подниматься…  — Может быть, хоть теперь ты сделаешь то, чего так хотел? Поднимайся и убей меня, попробуй. А подняться было невозможно, и не потому, что ноги не выдержат, ведь вес спокойно примет на себя клинок, но потому, что не осталось никаких сил, потому, что даже опоры меча не хватит на один-единственный шаг. И потому…  — Разве тебе не плевать, вооружен я или нет? Разве ты не хочешь всё это закончить? …что Дракон был прав, всё время прав, и для понимания этой правоты Ланцелоту потребовались шутовской поединок на воздушном шаре и один-единственный день, поставивший точку прошедшему году и тут же начавший новую строку, от которой он сбежал, вывернутый наизнанку зовом голодной крови. Во всём оказался прав этот звероящер, чей скользящий по согнутой спине взгляд ощущался, как тяжелая сухая ладонь, покровительственно ложащаяся на плечо. Но более всего он был прав в том, что всё это действительно хотелось закончить поскорее.  — Ты же свободный человек, рыцарь! — в голосе Дракона мешались издевка и искренний, праведный гнев, и тем больнее, тем фальшифее звучали эти слова. — Ты сам решаешь, чему дальше происходить, ты пришел убить меня за свою свободу, так докажи, что она у тебя есть! А поскорее — это значит, что уже не имело значения, кто победит. Это значит, что было просто холодно, что кровь примерзала к металлическим деталям эфеса, намертво припаивая сухую холодную кожу, что, выбирая между слабостью и смертью, он вспоминал, что никогда не был рыцарем, но пошел на это исключительно потому, что кто-то был должен. Но теперь, умирая дважды во имя одной цели, он не был должен ничего никому, кроме себя…и Дракона. И пришло время платить по счетам. Коленопреклонённый Ланцелот медленно поднял голову и, снизу вверх заглядывая в цепкие, выжидающие глаза, тихо произнёс: — Прошу тебя… Помоги мне встать. Без единого слова Дракон сделал ещё шаг навстречу и, накрыв окровавленную ладонь своей, вынул из слабеющей хватки меч, с хрустом взрезав снег. Сталь сверкнула в мутной темноте и погасла, пропав из виду. Освобождённая рука безвольно опала на колено, и Ланцелот поджал ее к груди, сгинаясь под бьющими наотмашь порывами ветра, склонив заснеженную голову, невидящим взором уставившись на мыски едва припорошённых снегом черных сапог. Меньше всего он ждал, что его поднимут на руки. Собственное тело, оторванное от земли, прижатое к мягкому полушубку, внезапно ощутилось беспомощным и нескладным, неприспособленным к жизни, к войне — к зиме. А зима будет долгой… И если на мгновение спрятать от неё лицо в проснеженном воротнике, там, где заканчивается одежда и начинается угол челюсти, то ничего страшного не произойдёт. Он успеет…ещё успеет победить, но здесь и сейчас Ланцелот признавал свое полное и безоговорочное поражение. *** В котелке над разведенным в очаге костром булькал растаявший снег, нанесённый с улицы. Мерно потрескивали сухие смолистые ветки, и по пещере плыл запах дерева и хвои. У огня, разложенная на твёрдо утоптанном полу, лежала мокрая одежда со следами крови на рукавах и брючинах. Тепло понемногу возвращалось в черные углы пещеры, и драконий король улыбался своей теневой улыбкой, следя за тем, как в рыжих отсветах костра на грубом камне плыл по озеру молодой герой, исполнивший свой долг и готовый возвратить то, что ему по праву не принадлежит, его законному владельцу. Блеснув на прощание в призрачном солнечном луче, небесный меч медленно погружался в качающуюся в такт языкам пламени тень воды. Меч настоящий, с бурым от крови клинком и задубевшей обмоткой рукояти, лежал у каменного алькова и подслушивал.  — Что тебе ещё нужно, рыцарь?  — Помоги мне.  — Опять рука?  — Нет, это прошло. Спасибо, что сделал это.  — Тогда скажи, с чем тебе нужна помощь.  — Мне холодно, Дракон. Я замёрз. Отогрей меня. Пожалуйста. На плечи Ланцелоту лег тяжелый полушубок. От меха пахло костром, спиртом и талым снегом, и рыцарь слишком поздно понял, что пробирающая до костей дрожь ушла, а руки на плечах — остались. Как никуда не исчезли и глаза напротив — светлые, чуть водянистые, опасные, обманчиво-добродушные в сетке мудрых морщин.  — Скажи мне, Ланцелот, каково это — смотреть в глаза тому, кого жаждешь убить?  — Страшно. Но иначе я уже не могу.  — И не надо.  — Дракон…  — М?  — Ведь ничего страшного в том, что я тебе проиграл теперь, нет?  — Решать тебе, Ланцелот.  — Так я всё ещё свободный человек?  — Покуда ты и твоя воля в моих руках и ты не пытаешься их вернуть.  — Какая же это свобода, Дракон?  — Забудь о свободе, рыцарь, и хоть какое-то время побудь просто спокоен и счастлив. Зима будет долгой, Ланцелот. Ты ещё успеешь привыкнуть… К утру костер догорел, и последние крохи тепла улетучивались из пещеры. Утренний холод пробрался под полушубок и прикусил теплую кожу, и Ланцелот поёжился, лениво приоткрыв один глаз. Кончики пальцев перевязанной ладони нащупали чужую кожу, чужую руку, вместо подушки подложенную под шею, и рыцарь усмехнулся собственным мыслям, чертя волну вдоль голубой линии вены, беззащитно бьющейся на локте. Удивительно, как настолько простая истина могла от него так долго ускользать. Рыцарь должен беречь своего дракона, потому что иначе какой же он рыцарь, когда нет ему ни смысла, ни цели, ни — без цели — счастья. Не убивать — беречь. Теперь он это знал, и это значило только одно: он победил. Зима будет долгой. Но все обойдётся. Он вгляделся в склонённое на рукав полушубка лицо. Больше года ушло на то, чтобы разобраться, что за улыбка скрывается в уголках этих жестоких губ. О жестокое, бессмысленное непонимание! О упрямый, своевольный блудный сын, избегавший любящих объятий! Две пахнущие костром слезы скатились по его щеке. Но теперь всё хорошо, всё хорошо — борьба окончена. Он победил себя. Он любит Дракона.(*)