Немного о взаимоотношениях Печорина и его смерти

В сущности, Григорий Александрович Печорин был неплохим человеком, как и Грушницкий, хотя оба они были изрядными подлецами. Было Григорию Александровичу года двадцать три. Или двадцать восемь лет. А может, все тридцать — шут его разберёт. Был Григорий Александрович героем романа, пил нарзан, посещал дуэли, волочился за дамами и благополучно не дожил до старости. А Грушницкий, как известно, героем романа не был и очень обижался на Печорина, хотя точно так же пил нарзан и не дожил до старости. Тут уж хочешь не хочешь, а проведёшь параллель между распитием нарзана и преждевременными смертями молодых людей, склонных к романтическому или близкому к нему восприятию действительности, но это была бы уже совсем неприличная метафора, а потому и не станем в неё углубляться. Итак, Печорин был подлецом, но вполне себе порядочным, Грушницкий же — непорядочным и вообще дураком. Впрочем, достоверно неизвестно, кто из этих подлецов был подлее и по какой шкале распределяется степень подлости порядочных и непорядочных подлецов, но вопрос этот крайне спорный и малоизученный, поэтому мы рассуждать о нём не будем. А будем мы, дорогие товарищи граждане, рассуждать о других вещах. О важных и полезных нашему обществу вещах. Вот, например, задумывались ли вы когда-нибудь о степени правдивости истории, случившейся с Печориным? А ведь правда, дорогие товарищи граждане, двигатель прогресса. Что бы случилось, если бы все люди говорили друг другу неправду? Разруха и взаимное неудовольствие. Но все, как доподлинно известно, говорят друг другу правду, и поэтому на земле царит мир и благоденствие. Поэтому мы расскажем правдивую историю жизнедеятельности Григория Александровича Печорина и опишем необыкновенные приключения, свершившиеся с ним в бытность его героем не нашего уже времени. Для начала стоит сказать, что Григорий Александрович до старости благополучно дожил и ныне процветает и здравствует в городе Тамбове на улице имени Будённого. Скажем ещё и то, что Григория Александровича Печорина зовут вовсе не Григорий Александрович Печорин, а Никита Миронович Клешня, и что ни на каком Кавказе он не служил, а дуэли не посещает из принципа. Теперь-то, дорогие товарищи, у нас есть всё, что нужно для завязки правдивой истории: Никита Миронович Клешня, который крепко спит под тёплым байковым одеялом, Сергей Сергеевич Яблочкин, который ещё нигде не появлялся и шатается вне сюжета, и настенные часы, отстукивающие семь-ноль-ноль. *** Никита Миронович Клешня вёл самый порядочный образ жизни. Каждое утро он просыпался ровно в семь-пятнадцать, заправлял кровать, чистил зубы, кушал бутерброд со шпротами, надевал рубашку, куртку, штаны, носки и ботинки, брал под мышку толстый кожаный портфель и отправлялся на службу в контору. Контора была мала и неприютна, Никита Миронович — толст и скучен, а день — сер и дождлив. За заборами лаяли собаки, птицы надрывались на голых берёзовых ветках, и мелкий моросящий дождь мочил круглую лысую голову Клешни. Надвинув шляпу на самые глаза, он мужественно прокладывал дорогу средь холода и грязи, нежно, как ребёнка, прижимая к себе портфель. С этого — с мужественного прокладывания дороги — и началась цепь дьявольских происшествий, пошатнувших моральные устои жизни Никиты Мироновича. Воздух заходил ходуном, зачастил мелкой дрожью, и явилась вдруг длинная, как жердь, фигура с неуклюже огромными руками и худым лицом, спрятанным в полосатый диссидентский шарф. Фигура подозрительно молчала и глядела на Никиту Мироновича. После так же бесшумно пошла рябью и обратилась в ничто. Клешня по рассеянности ничего не видел, а если бы и видел, то не обратил ровным счётом никакого внимания. Ему не было дела до растворяющихся в воздухе граждан. Ему нужно было поспеть в контору к восьми утра. Никита Миронович остановился посреди дороги и гулко втянул в себя густые, как кисель, утренние запахи. Пахло кислыми щами с капустой и прелыми, слежавшимися листьями. Клешня поморгал, поморгал, смахнул с бровей налипший кленовый лист и остановил взгляд на дряхлом деревянном заборе. Клешня почувствовал, как шевелятся волосы у него на руках. Из-за забора нахально выглядывал человек в поношенном клетчатом пальто и сплюснутой фуражке и лихо подмигивал разбойничьим чёрным глазом. Улыбнувшись Никите Мироновичу самой ласковой улыбкой, человек бодрой походкой прошёл сквозь доски забора и — не успел бедный Клешня разобраться, что, к чему и зачем — тут же энергично пожимал ему трясущуюся ладонь. - Ну, здорово, здорово, Григорий Александрыч, здорово! Сколько лет, сколько зим! - в порыве чувств человек засветил Клешне промеж лопаток. - Сколько лет!.. - А вы, собственно, кто будете, товарищ гражданин? - Клешня попытался незаметно высвободить руку из стальных тисков широкой лапы поношенного человека, но тот вовремя предупредил попытку бегства и заключил Клешню в самые страстные дружеские объятья. - Как! Не узнать старых приятелей! - взвизгнул поношенный, изображая искреннюю обиду на подвижном смуглом лице. - Негоже, Григорий Александрыч, негоже! А ведь мы с вами и огонь, как говорится, и воду, и медные трубы... В одном отряде служили — ну, помните, тот самый отряд, который двадцать второго сентября в атаку ходил? Да, чёрт возьми, ну и денёк-то выдался! Наших много полегло, да и их не меньше; а всё ж, Григорий Александрыч, нехорошо старых приятелей забывать! Ну дуэль-то, дуэль-то вы помните? Как вас по батюшке, Григорий Александрыч? Миронович? Да, Никита Миронович, а забавную штуку вы тогда выкинули: взяли да пальнули — и прямо в сердце, Никита Миронович, прямо в сердце! Эх, глаз-алмаз! Что ж вы, Никита Александрыч, старых друзей забываете? Нехорошо, нехорошо! Клешня не отвечал. Клешня молча задыхался в искренних дружеских объятьях и время от времени дёргал ногой. - Забыли? Ах, нехорошо! Грушницкий я, Грушницкий, а по-иному сказать - Сергей Сергеевич Яблочкин! Клешня, улучив момент, ловко выскользнул из объятий и побежал в утреннюю даль, окутанную прозрачной серой дымкой. Холодок приятно овевал его пухлые щёки и запечатлевал на них здоровый детский румянец. Почувствовав лёгкость необыкновенную во всём теле, Никита Миронович постепенно оторвался от земли и широко зашагал по свежему воздуху. Поношенный человек и запах щей с капустой остались позади. *** Смеркалось. Никита Миронович Клешня пил чай из блюдечка с отбитыми краями и думал о сегодняшней встрече со странным поношенным человеком. Негодование поднималось в широкой груди Никиты Мироновича, и розовые пальцы его дрожали. Вместе с ними дрожало и блюдечко; капли душистого чая согревали замёрзшие колени Клешни и наводили на философские мысли. Никакого Грушницкого он не знал. Яблочкина тоже. Так что же означала эта встреча? Откуда запах кислых щей? И зачем это клетчатое пальто? Ответов не было. Груз размышлений беспощадно давил Клешню. Спина его гнулась к сырой земле под гнётом уныния, а из глаз поневоле исторгалась крупная одинокая слеза. Клешне было жаль себя; он думал о сплюснутой фуражке, одним своим видом внушающей отвращение, о неуместном собачьем лае и о стремительном ощущении полёта. Земля расстилалась под ногами Клешни, как коврик в парадной, и веселила душу; то был и долгожданный побег от действительности, и сбывшиеся мечты золотого детства, и — неожиданно — пощипывающее виски ощущение неотвратимости чего-то страшного и чёрного. Клешня глубоко вздохнул и тоскливо посмотрел в окно. За стеклом с умилением глядел на него Яблочкин. Ноги его спускались к окнам первого этажа, а руки вдохновенно махали Никите Мироновичу на восьмом. Фуражка оставалась на месте, равно как и безобразное пальто в шотландскую клетку. Клешня заскучал. Сергей Сергеевич вот уже два часа подряд махал ему своими мохнатыми лапищами. - Эх, Никита Мироныч, а и забывчивы вы, как забывчивы! - Яблочкин влез в окно и уселся на подоконнике, смахнув на пол горшки с геранью. - Обижаете вы меня, Григорий Мироныч! Обижаете беспросветно. Я же, за вас радея, всякие бедствия терплю: пока стоял, все ноги отморозил. Да и некрасиво как-то: людям мешается. Клешня заскучал ещё сильнее. Герани он самолично высаживал и взращивал на протяжении пяти лет. Тоска наполнила его душу, и он отвернулся от чёрного лика поношенного. Одним могучим движением выпив весь чай до дна, он рассеянно смотрел на зеркало, являющее взору пустую комнату. У соседей жалобно замяукали. Мягкие кошачьи лапки забарабанили по стене. Снизу и сверху одновременно застучали, заговорили, заспорили, разбили пару китайских ваз и выкинули с балкона старый диван. - Слышите, слышите? - Сергей Сергеевич назидательно поднял указательный палец. - Слышащий — да услышит! Вы полагаете, у соседей есть кошка? Нет! Ни одной кошки на восемь километров вокруг! А может, думаете вы, есть китайские вазы? Неправда! Ни одной самой завалящейся вазы на семь этажей! Но тогда, спросите вы, есть диван? А вот и не угадали! Никаких диванов ни в одной из шести квартир! - Что вам надо? - плаксиво спросил Никита Миронович. Поношенный внезапно захохотал, завертелся, как волчок, и захлопал в ладоши. Разноголосый шум, вытекающий из сломанного крана, тут же затих, будто кто-то большой и прожорливый выпил всю воду до капельки. Сергей Сергеевич, отсмеявшись, торжественно выпрямился и положил тяжёлую руку на плечо Никиты Мироновича: - А нужны мне вы сами, голубчик, и ваша бессмертная жизнь в придачу. Клешня застонал от огорчения. Он не хотел отдавать Яблочкину свою бессмертную жизнь. - Подите к чорту, - убедительно сказал Клешня и на всякий случай убрал яблочкину руку с плеча. - Рад бы, Григорий Александрыч, рад! - словоохотливо подтвердил поношенный. - Да вот незадача: я только что от него. На румяном лице Никиты Мироновича отобразилось страдание. Хотелось водки и спать. Лампочка часто замигала, затрещала — и звонко лопнула. Комната погрузилась в чистейшую вечернюю тьму, пахнущую щами и немытой картошкой. На стене со стороны входной двери нарисовалась фигура, закутанная в полосатый шарф. Фигура превратилась в громоздкую тень от шкафа и поползла по стене, оставляя чёрные блестящие следы. Поношенный щёлкнул пальцами, и появились на столе графин с чистой прозрачной жидкостью, неудержимо разящей спиртом, три гранёных стакана и хрустящие солёные огурцы. - Угощайтесь, Мирон Григорьевич, угощайтесь, - Сергей Сергеевич разлил спирт по стаканам, вручил Клешне огурец и сам смачно захрустел. - Угощайтесь, а заодно побеседуем. Поговорим, знаете ли, на всякие познавательные темы. Клешня послушно откусил огурец и отхлебнул из стакана. - Вот вы меня изволили к чорту отправить, - Яблочкин крякнул и вытер усы. - А я к нему не пойду, потому что семь минут назад у него гостил и жареного цыплёнка кушал. Любезнейший, скажу я вам, человек! Верите ли — сам моё пальто на крючок нацепил, сам до гостиной проводил, и всё ручкой так в сторону, в сторону, а глаза такие добрые, каких я отродясь не видел. Как померли бы вы, Никита Никитич, так я бы его вам представил — премилое знакомство! Никита Миронович испугался, поперхнулся и закашлялся. Яблочкин участливо врезал ему по спине, отчего тот почувствовал, как лёгкие подпрыгнули куда-то вверх и мягко вернулись на место. - Но так как вы в добром здравии находитесь, то — увы. Многое теряете, многое, - вкрадчиво заговорил Сергей Сергеевич, целиком, с головы до ног, расползаясь в тоненькой улыбке. - Вот вы тут сидите и скучаете, и свет божий вам не мил, и бутерброд со шпротами противен, а между тем жизнь уходит, уходит, уходит. Вы ведь меня правильно поймите: я вам в петлю лезть не предлагаю. В петлю лезут только пошлые люди. Я вам вот что говорю: оставьте вашу контору, носки и портфель, ну их подальше! Делайте то, что вздумается, и будьте счастливы всегда и навеки. А когда умрёте, то наплюйте на всё и вся и продолжайте делать то, что вздумается. Они, конечно, будут зазывать, куда же без этого! Они в этом деле — мастера; как послушаешь, так хоть с головой туда ныряй! А вы не слушайте. А вы им — кукиш. И идите своей дорогой. Ваша-то дорога, конечно, неровная, шаткая и вообще — крайне поганая, только вот у них во сто крат хуже, да вам этого не увидеть. И хорошо, что не увидеть, Григорий Александрыч! Хорошо, что лишь краем уха услышать что-то и тут же забыть. Что ходить по земле, а не под ней. Что встречать новые дни и новых людей. Что брать то, что захочется и когда захочется, и никогда не платить по счетам. Хорошо, что персидский путь оказался последним, что солнце стояло в зените, что неистово веяло дынным запахом и пылили конские копыта. Что спутник наклонил флягу к вашим губам, чтобы дать вам испить, и обнаружил, что вода высохла. Что вы ругались на чём свет стоит и кричали лакею нести воды, забыв, что он умер двумя днями раньше. Всё, что ни случается — всё к лучшему, и солнце по-прежнему огненно и оранжево, и вы всё так же сидите на стуле в темноте и слушаете предсмертные бредни ваших старых знакомых, а время убывает, убывает, убывает. Тень перешагнула порог комнаты и скользнула к Никите Мироновичу. На полу растеклась невиданных размеров чернильная клякса; густые липкие чернила пропитали ковёр, зажурчали по ламинату, заструились вокруг ножек стульев, облепили поверхность зеркала и натекли Клешне за шиворот. - Это всё ваши шутки? - равнодушно сказал Печорин. Безудержно клонило в сон. Горячие чернила жгли шею и пачкали ворот свежевыстиранной рубашки. - Нет, - заговорщически прошептал Грушницкий. - Это ваша тень. *** Никита Миронович Клешня лежал на диване и умирал. Часы выстукивали то десять утра, до двенадцать ночи, а то и вовсе отсчитывали подряд триста тридцать три удара. Кукушка выскакивала из крохотных дверей домика с красной крышей, издавала протяжное «ку-ку», расправляла крылья, давала широкий круг по комнате и снова пряталась в домик. Клешня тоскливо следил за её полётом. Вздыхал. Отирал пот со лба. Покашливал. Пил настойку боярышника. И размышлял. «Вот я сейчас лежу и умираю, - думал Никита Миронович, - а эта сволочь летает и летает. И даже доброго слова не скажет. Пусть хоть врача позовёт. Здесь гражданин жизни лишается, а никому дела нет. Ну и подлец же этот Сергей Сергеевич. Весь чай выдул и ещё двери ломает». В двери в самом деле настойчиво стучались. Клешня повернулся на бок и накрылся одеялом с головой. Настроение у него было отвратительное. В прихожей заворочались, загремели кастрюлями, споткнулись о коврик и вспомнили чью-то бабушку. В комнату, дыша картошкой и нафталином, ввалился Яблочкин и опрокинул тумбу с маленькой фарфоровой кошкой. Сделал он это, конечно, нечаянно. Он любил животных и не стал бы обижать кошку. Она приземлилась на лапки, замяукала и побежала прятаться под диван. - Кошечек любите? - живо спросил Яблочкин, присаживаясь на ногу Никиты Мироновича. Тот зашипел и спихнул Яблочкина с дивана. Поношенный ничуть не возмутился. - Да, плохи ваши дела, Никита Григорьевич, - он скорбно поцокал языком и, сморщившись, допил настойку боярышника. Вытер рукавом усы, выкинул кружку в окно и доверительно зашептал на ухо Клешне. - Плохи ваши дела, и я, зная это, со всех ног спешу проведать старинного друга, чтобы узнать, как его здоровье, подложить подушку под голову, поправить одеяло, пощупать лоб, а вы меня подлецом называете. Понимаете — нехорошо. Неприлично. Вы, Мирон Никитич, грубы. Меняйтесь. Сейчас самое время. Клешня не отвечал. Ему становилось трудно дышать. Воздух в комнате внезапно сгустился крошечными маннокашными комочками. Нужно бы окно открыть. За окном светло, тепло и пахнет жизнью, а тут — тоска беспросветная, грязное бельё в шкафу и вообще чёрт знает что такое. Сейчас он умрёт, проснётся и будет делать, что захочет. Выйдет из комнаты, купит револьвер, вызовет на дуэль начальника конторы и непременно промажет, поедет на Кавказ, поселится в каменном доме со столь прозрачными стёклами, что через них видно каждую снежинку на каждой вершине каждой горы, влюбится в молодую и прекрасную горянку с лунными глазами и чёрными бровями, научится плавать и стрелять, ездить верхом и охотиться на кабана, обнимет кинувшегося ему на шею старого знакомого, съездит в Персию и больше никогда не вернётся туда, откуда всё началось. - Ваша комната всё темнее и темнее — смотрите, последняя свеча потухла. Видите, как спешит кукушка? Слышите, как громко бьют часы? Торопитесь, торопитесь — иначе часы отобьют своё, и кукушка больше не пролетит над вами, не скроется в домике с красной крышей, а кошка не замяукает у соседей за стеной, а китайская ваза не разобьётся на триста тридцать три осколка, а диван не брызнет пружинами, взмыв в небо, и всё станет так, как было до этого, а было до этого — плохо, темно и ужасно скучно. Вам скучно, Григорий Александрович? Тень лежала на лице Печорина. На руках. На ногах. Тени были везде. Они тихо мерцали россыпью круглых чёрных звёзд, стеклянно позванивали в рукомойнике и собирались в межгалактические скопления в правом нижнем углу комнаты. Сергей Сергеевич Грушницкий принял вид длинной чёрной фигуры на полу и ехидно следил за странными изменениями света лукавыми прорезями глаз. Другой Сергей Сергеевич спокойно смотрел на мёртвого Григория Александровича Печорина. Тень поднялась, стряхнула с себя лицо Печорина и надела новое — смуглое и горбоносое. - А вот и развязка, - сказал Грушницкий. Другой Грушницкий кивнул ему в ответ, открыл окно и вышел на улицу, усыпанную камнями и битым стеклом. Вот так, дорогие товарищи граждане, и закончилась правдивая история о приключениях Григория Александровича Печорина. И после того, как она закончилась, закончился и сам Печорин, и Грушницкий, и бой настенных часов, и деревянный забор, и сны о Кавказе, и байковое одеяло, и сюжетная линия романа, и многое, многое другое, о чём мы сегодня рассказывать не будем. Но не будем предаваться грусти! Частое грустное умонастроение приводит к безделью, лени и самому отъявленному разврату. Поэтому, дорогие товарищи, выводы нужно делать положительные и в будущее смотреть ясно и прямо, а не отклоняться по косой линии. Дорогие товарищи граждане! Какие выводы мы можем сделать из книги? А мы можем сделать такие выводы, что праздношатающийся Яблочкин и несознательный Клешня сами виноваты в своей скорой кончине, потому что ничем не занимались, нигде не работали и жирели с тоски. Тоска, товарищи, вредна для подрастающего юношества, и нужно всеми силами бороться с её проявлениями. Нужно продвигать здоровые начала, здоровые истины, которых нет в этой книге. Нужно продвигать радостные эмоции и положительные финалы, а не писать, что все умерли. Смерть подрывает моральные устои нашего общества. Смерть вредит атмосфере труда и бодрой деятельности. Смерть — наш главный враг. И нужно всеми силами бороться с нею. Не печальтесь, товарищи, и не расстраивайтесь о тех, кого давным-давно видели во снах. Роман закончился хорошо, и все получили то, что хотели: Грушницкий — счастливую бессмертную жизнь, а Печорин — вечное право вершить судьбу свою.