Wake up, commander

В комнате не было ни одной фотографии – ни на стенах, ни на столе – и это всегда заставляло приходящих сюда людей и нелюдей удивляться и теряться, потому что на корабле Шепард держала в своей каюте целую мемориальную стену в миниатюре. Там со стола – над ним были аккуратно развешены удивительно точные модели кораблей, которые капитан собирала по всей галактике – смотрели живые и мертвые, пойманные в статичную вечность фото. Справа – мертвецы. Слева – те, кто ещё жил. Справа – черные глаза Тейна, синяя лампочка Легиона, белая звездочка на щеке Мордина, смеющаяся чему-то Эшли. Почему-то вместе с ними были сын примарха Виктуса и незнакомый кварианец в темном костюме – по-настоящему их не знал никто на корабле, но это не помешало капитану раздобыть фото. Слева – Рекс и Бакара, надменно глядящая в камеру Самара, окруженная отрядом Джек, обнимающая сестру Миранда, и почти незнакомые люди – колонисты с Надежды Чжу, толпящиеся вокруг зеленокожей азари, Кольят в форме СБЦ, Ария… Все в команде знали об этой странности Шепард, некоторые даже спрашивали, большинство молчали, считая нетактичным расспросы или просто не интересуясь. Но все, приходя в её дом – первый настоящий дом за всю её жизнь – терялись. Здесь не было ни одного фото. Боевые награды небрежно брошены в коробку и запиханы на антресоли. Боевая форма без дела пылится в шкафу, верная винтовка, которая чудом нашлась среди развалин в Лондоне, неаккуратно засунута под диван. Ничто здесь не напоминало о той Джейн Шепард, которая прошла долгий путь, излечила генофаг, примирила гетов с кварианцами, победила Жнецов и совершила много других великолепных глупостей. Просто крохотная квартирка в одном из самых неблагополучных районов Цитадели, пропахшая ворча лестница, легкий запах травки в лифте… Впервые навещая здесь Шепард все терялись: так непохоже это было на неё, так чужеродна она тут была. Второй раз пока не пришел никто. Диван у Шепард был узкий, но довольно удобный, и едва ли не любимым её занятием было лежать на нем, закинув руки за голову и бездумно глядя в потолок, по которому вились занятные трещины. Если долго смотреть на них, можно было увидеть чье-нибудь лицо, или пейзаж, или какую-нибудь сценку. Например, «Нормандию», стреляющую в Жнеца. Или Катализатора, глядящего снизу вверх жалобными детскими глазами. Иногда, проголодавшись, она поднималась и совершала короткую вылазку к холодильнику, забитому фастфудом. Дерни за колечко на крышке – и получишь готовый разогретый обед. Даже довольно вкусный… Впрочем, вкус заботил Шепард меньше всего. Она бросала упаковку в вечно барахлящий утилизатор, доставала бутылку лимонада – дерни за кольцо на крышке, и получишь восхитительный холодный напиток! – возвращалась с ней на диван. Лениво прихлебывала сладкое питье, с неослабевающим вниманием разглядывая трещинки на потолке. Иногда к ней приходили воспоминания. Брали за горло холодной липкой ладонью. Тогда Шепард послушно закрывала глаза и принимала собственную память. Казалось, ничто в мире уже не способно причинить ей боль. Она знала, что не вернется, ещё до того, как услышала, куда вообще нужно идти. Знала безошибочно и очень четко. И дело было даже не в недостижимости цели – «Вся моя жизнь череда невозможного, ставшего возможным» - а в том, что за ней просто не могло уже быть ничего. В двенадцать лет, попрошайничая на Земле, Шепард знала только одну цель – выжить. В восемнадцать лет, давя окованным ботинком сигарету, она стремилась вырваться из этого ада и не сдохнуть к двадцати пяти. В двадцать пять, до изнеможения тренируясь, она собиралась сделать карьеру. В тридцать, получив от командования «Нормандию» - остановить Сарена. В тридцать два, воскреснув – уничтожить Коллекционеров. В тридцать три, попав под трибунал и выйдя из-под него – уничтожить Жнецов. Цели её жизни шли по нарастающей, от простой к сложной, а сложнее последней не было и не могло быть ничего. Шепард знала за собой, что без цели не может нормально жить, не видит смысла во всем происходящем, и лучшей судьбы, чем погибнуть, совершив, или пытаясь совершить невозможное, она не могла бы себе представить. Лучше, чем искать и не находить новый достойный смысл. Лучше, чем думать о том, что дни славы миновали… Кроме того, за смертной гранью её ждали. А она не любила кого-то заставлять ждать. На стене приглушенно бормотал телевизор – крутили какие-то мелодрамы и боевики, которые прежней Шепард и в голову бы не пришло смотреть. Бласто, удивительный ханар-СПЕКТР, разлюбить которого общественность не захотела и после войны, увлеченно стрелял в кого-то с характерным для плохих фильмов неприятным чпоканьем. Изредка, когда ей надоедало смотреть в потолок, Шепард скашивала на телевизор глаза и усмехалась, с высоты своего опыта глядя на наивные попытки режиссеров изобразить реалистичный бой. В жизни ханара уложили бы с первого же выстрела. Слишком уж нежная у медузы кожа и слишком уж уязвимые щупальца. Прежнюю Шепард это обязательно бы раздражало. Теперешнюю успокаивало мирное бормотание телевизора, и совсем не волновало, что по нему показывают. Воспоминания всё равно были интереснее любых фильмов. Цитадель пахла кровью и гнилью, и больше всего происходящее похоже было на страшный сон. Идти вперед, плестись вперед, ползти вперед, потому что это долг, а долги нужно отдавать… И потому же из последних сил рваться к пульту, и потому же кое-как подниматься. Это было вечным законом жизни: пока есть цель – нужно подниматься. Даже если у тебя сломаны обе ноги. Даже если ты физически не можешь встать. Воля ломает любое сопротивление тела, пока то ещё живет. Выбор не был выбором, и Шепард не раздумывала ни одной лишней секунды. Она не верила прозрачному мальчику, в голосе которого отзвуком слышался то густой мужской бас, то хриплый женский голос. Не верила ни на грош, и на луч, ведущий к Синтезу, посмотрела только мельком. Шепард привыкла решать за многих, но решить за всех не могла. И тем более не могла принять то, к чему и желали привести людей Жнецы. «Вся галактика разом. Каждый ребенок, каждый взрослый, все, с их болью, горечью, памятью, радостью, окажутся приведены к одному знаменателю…» На синий луч Контроля она и вовсе не обратила внимания. На её пути встречалось много спятивших машин. Пополнять их ряды Шепард отчаянно не хотела. «Такая власть в одних руках… Даже в моих руках! Нет, уж лучше подохнуть…» Наверное, сказывались и зачитанные до дыр научно-фантастические рассказы двадцатого века. Выбор не был выбором, и, поднимая пистолет, выпрямляясь, Шепард едва удерживалась, чтобы не захохотать в голос. Когда впереди разверзся огненный ад взрыва, она знала, что чувствовала – чужие руки, придерживающие ладонь. Чужое дыхание у уха. Чужое немое одобрение… Она была готова умереть. Но готовность эта пропала втуне. Из открытой утром бутылки лимонада к обеду успевал выветриться весь газ. Шепард скашивала на неё глаза – та стояла у ножки дивана, чтобы взять, нужно было только протянуть руку – и безразлично отворачивалась. Потолок казался интереснее собственных потребностей. Неподвижность казалась слаще, чем любое движение. Приятно нестись, обгоняя ветер, бить, ощущая, как угасает чужая жизнь, но это осталось в прошлом. В том боевом прошлом, где её навыки были нужнее всего, где нужно было стоять насмерть. Сейчас же, лежа на узком диване в полупустой комнате, Шепард испытывала удовольствие другого рода. Не горячечное, лихорадочное и веселое, а созерцательное и отстраненное. Глядя в потолок, следя за тем, как от широкой трещины паутиной разбегаются трещинки поуже, она чувствовала себя необычайно органично вписанной в окружающий мир. Обострялись чувства. Ярко и почти до боли – ощущение ткани футболки по голой коже. Запах выдыхающегося лимонада. Недовольный рык ворча снаружи. Ощущение покоя и надежности, расслабленное оцепенение. Почти дрема. Шепард скашивала глаза на бутылку, не испытывая никакого желания потянуться за ней и ощутить в руках стеклянную тяжесть. Думала о том, как красиво взлетают корабли из доков, и чувствовала только оцепенелое равнодушие. О том, чтобы встать и куда-то пойти, речи, разумеется, не шло. Ей потом говорили, что жизнь её спасли импланты, способные выдержать гораздо большую нагрузку, чем та, которую может пережить обычный человеческий организм. Лежа в больничной койке, глядя на посетителей левым глазом – правый закрывала тугая повязка – Шепард только тупо моргала, видя на их лицах искреннюю радость. Они были счастливы, что кончилась война, счастливы, что она выжила, не заплатив за победу жизнью, и счастье это было очевидно. Сверкало ярко, чуть ли не обжигало. Шепард им ничего не отвечала, как правило. Улыбалась уголками губ, утомленно прикрывала глаз, и её оставляли в покое, хотя бы на время. «Коммандер устала, чтобы выздороветь ей нужны тишина и покой…» Предоставленная самой себе, чувствуя иглу капельницы на сгибе локтя и покрывающую ожоги мазь, Шепард разглядывала белый больничный потолок. Это было легче, чем улыбаться в ответ друзьям, легче, чем слушать от докторов, что она, несомненно, поправится, и в безупречно чистой белизне виделись ей картины прошлого. Воспоминания приходили, трогали холодными ладонями виски, и она послушно отдавалась на их милость… Вставать Шепард, конечно, не хотела. Более того, иногда поглядывая на молодого врача, настраивающего оборудование, она боролась с желанием попросить у него отключить что-нибудь из системы жизнеобеспечения. Умирать не страшно, особенно если ты уже умирала дважды… Она так и не попросила, потому что знала – ответом будет только неуверенная улыбка и обязательная надежда в глазах: «Вы же шутите, коммандер? Вы просто нездоровы, и это говорите не вы, а ваша боль…» Кроме того, её смерть могла здорово испортить мальчику послужной список. Так смешно – тогда это ещё было важно. К вечеру Шепард всё-таки приходилось вставать хотя бы затем, чтобы что-то съесть и добраться до душа. Оцепенелая неподвижность разбивалась тяжело, из неё приходилось выдираться, словно мухе из янтаря, и, разогревая себе очередной обед – их Шепард заказывала специально, сразу помногу и с доставкой на дом – она снова надолго замирала, с ненормальным интересом глядя на какую-нибудь крошку или тень на полу. Еда успевала остыть, на вкус была, как жеваная бумага. Шепард съедала всё больше на автомате, чем сознательно, сбрасывала опустевшую тару в утилизатор, который урчал и рычал совсем как недовольный кроган. На столе и на полу оставались крошки – их подбирал крохотный, похожий на блин, механический уборщик, которого Шепард по дешевке заказала в экстранете. Разумеется, тоже с доставкой. Из дома она не выходила уже второй месяц. Выписавшись, Шепард сбежала из больницы ранним утром, никого не предупредив. В её палату уже пытались прорваться журналисты – как-то раз одному самому ретивому почти удалось переступить порог, и его выталкивали со скандалом – и масштабной пресс-конференции, встречи и всеобщего праздника ей не хотелось до скрежета зубовного, до мелкой дрожи бешенства. Потом была обыкновенная земная гостиница, окна которой выходили на какой-то отстраивающийся город. Шепард смотрела на него с высоты седьмого этажа, и видела одновременно жаркий ад последнего боя и тягучую отвратительную бездеятельность заточения. И, конечно, трущобы, которые есть в любом городе. Трущобы, где наверняка остались маленькие девочки из тех, кого Тейн называл «Драла`фа»… Она плохо спала ту ночь , а остальные ещё хуже. Вскидывалась от кошмаров, ощущая, как сжимаются вокруг стены, как прошлое властно берет за горло, дергает назад. «Забыла, Дженни-сиротка? Да неужто? Ну так мы быстро напомним…» Скандалы с Альянсом. Бюрократическая волокита с увольнением. Небольшое – но по меркам Альянса весьма и весьма приличное – пособие. Шепард избегала контактов с прессой, одного особенно умного журналиста скинула из окна – благо, вовремя опомнилась и сумела поймать идиота в стазис до того, как он разбился насмерть. Не хотела видеть команду. Цели не было. Война кончилась, с ней кончилась и жизнь, и, вспоминая, как мечтала она о мире, Шепард только криво усмехалась. Мир был. Мир звенел вокруг песнями, переливался яркими цветами, но был пуст и не имел смысла… Пришедшую со словами утешения Лиару, которая неведомым чудом всё-таки нашла капитана в паутине улиц земного городка, Шепард, по аналогии с журналистом, едва не выкинула в окно. В душе Шепард снова останавливалась надолго. Неподвижность влекла её в себя, прорывающаяся память заставляла задумываться ни о чем на середине движения, и несколько минут Джейн просто тупо смотрела на краны – душ у неё был примитивный, лишенный даже самого простого пульта. Функция у него была всего одна, режимов три, и, забираясь под рукотворный дождь, Шепард всегда сначала чувствовала леденящий холод. Только потом приходило тепло. Это сбоили трубы, проложенные совсем недавно. На самом деле, ей это не доставляло никаких неудобств. Температура стала чем-то неважным: Шепард смотрела, как текут по светло-голубой плитке прозрачные капли, и не обращала внимания на то, горячая или холодная вода струится по её обнаженной коже. Просто не придавала значения, погруженная в свое оцепенение. Ничто не было важно. Мир был пуст. Если бы Джейн пришло в голову посмотреться в зеркало, она удивилась бы, увидев свои глаза – неожиданно тусклые, как у снулой рыбы. Она не заглядывала в зеркала. Не видела смысла. Шепард сбежала с Земли так же, как сбежала из больницы – рано утром, никому не сказав. Команда вызывала только тупое раздражение, как и всё остальное – пустые формальности Альянса, чистое голубое небо – и видеть их встревоженные лица просто не было сил. Гаррус пытался подколоть её, Лиара носила разные лакомства, Джеймс приглашал «потанцевать»… Как ни странно, единственным, кто добился хоть какой-то реакции, был Кайден, смотревший преданными глазами отвергнутого влюбленного. Шепард помнила его сомнительный пассаж про «обнять тебя ещё раз». Помнила отвратительную сцену, которая получилась у них из простых дружеских посиделок в кафе. И потому, когда майор, утешая, как-то попытался взять её за руку, среагировала однозначно. На несколько минут она даже стала похожа на прежнюю себя, вспыхнула синим яростным свечением… Кайден заработал синяк и некоторое моральное потрясение – разъяренная, Шепард шипела, подобно дикой кошке. В состоянии же Джейн ничего не изменилось. Она вспыхнула всего один раз, чтобы погаснуть снова, и даже не улыбалась, как после Тессии или Цитадели. Она даже не кривила губ. На Цитадели Шепард выбрала самый труднодоступный и неустроенный райончик, который не успели полностью восстановить, и на улицах которого то и дело приходилось перепрыгивать горы строительного мусора. Выбрала, потому что неустроенность и хаотичность этого места как нельзя лучше отражали её душевное состояние. Лучше его отразило бы только пепелище. К тому же сюда побоялась бы сунуться пресса – ворча, которыми кишели улицы, журналистов ненавидели, как класс – а это в положении Шепард значило очень много. Она сняла крохотную квартирку в одной из новостроек, аляповато устроила свой быт. Закупила столько продуктов, что их хватило бы на три месяца. К ней иногда приходили – члены команды и просто знакомые – но она на всех реагировала однозначно: окончательно замкнувшись в себе, смотрела серыми безжизненными глазами безо всякого выражения. Немногие выдерживали. Джеймс пытался потрясти за плечи… Единственным, кто так и не зашел, был Явик. И, честно говоря, Шепард была ему за это по-настоящему благодарна. ***** Больше всего на свете Явик, как ни странно, не любил ложиться спать в специально предназначенные для этого капсулы, которыми, в целях экономии места, были оснащены небольшие транспортные корабли. В тесноте капсулы на него всегда накатывали неприятные воспоминания, стенки давили, норовя схлопнуться в ноль, и мучил подсознательный страх – очнуться в совсем другом цикле, скакнуть ещё на пятьдесят тысяч лет вперед. Разум – бесконечно рациональный и отточенный – заключал, что это невозможно, но сознание противилось этому знанию, дергало тревогой, и в результате Явик летал только на вместительных медленных кораблях, где каждому пассажиру предоставлялась отдельная каюта. Там он небрежно сбрасывал в угол сумку – личных вещей у него было немного, и количество их совершенно не росло – отдавал команду на снятие затемнения с иллюминатора и одновременно – приглушение света. Садился на узкий топчан – словно по какому-то неведомому закону в каюте любого корабля кровать оказывалась узкой, иногда откидной и всегда умеренно удобной – и до самого конца полета, не отрываясь, смотрел на звезды. Протеане, в силу особенностей физиологии, могли сохранять неподвижность гораздо дольше людей. Явик замирал, подобно изваянию, и только иногда синхронно моргал всеми четырьмя глазами. Первые три недели после финального сражения он провалялся в своей каюте, то погружаясь в топкую дрему, то выплывая из неё. Раны медленно зарастали, покрывались тонкой неверной корочкой новой брони. Сотрясение мозга, заработанное при не очень-то мягкой посадке, отзывалось тошнотой и болью у малых глаз. Под закрытыми веками плавали воспоминания: улыбка Шепард, её взлетающая в последнем прощании ладонь, трясущийся пол «Нормандии» - и другие, более глубокие и дальние: о его войне, его корабле, его цикле… Ненадолго возвращаясь в сознание, чутко реагируя на посторонние воздействия, Явик выбивал из рук врача перевязочный материал и яростно сдирал уже наложенные повязки, рычал на пытающуюся помочь азари, и чаще всего от него слышали «Оставьте меня!», произнесенное слабым, но от того не менее раздраженным голосом. Протеане восстанавливаются сами, если дать достаточно времени. Протеане не нуждаются в услугах примитивных костоправов, не знающих даже азов их физиологии… Через три недели Явик оклемался настолько, что смог высказать свое мнение о компетентности Чаквас, как врача, и узнать новости. После того, как ему рассказали о победе над Жнецами, состоянии и дислокации «Нормандии», а также отсутствующей связи, он стал гораздо более тихим и задумчивым, чем обычно, и даже позволил Лиаре сварить себе бульона. Страшные раны его были затянуты ещё не отвердевшей розоватой кожей, выглядевшей до странного трогательно. Цитадель не изменилась с прошлого визита – война или мир, этому месту, кажется, было безразлично – и когда кораблик пришвартовался, Явик точно знал, куда идти. Небрежно закинутая на плечо сумка. Черно-белая броня, выполненная по специальному заказу. Абсолютно нечитаемое выражение лица… Таможенный контроль он прошел быстро – в сумке не было ничего, что стоило бы перетряхивать в поисках красного песка, на аккуратно упакованный излучатель в боковом кармане нашлась лицензия – и так же быстро вступил на саму Цитадель. Мелодичное щебетание Авиры. Разговоры с десятком разных акцентов. Пестрая толпа. Цитадель, сказка его народа, была шумной, светлой и очень людной. К счастью, у него был точный адрес Шепард, и не пришлось спрашивать у прохожих. На потерпевшем крушение корабле каждому нашлось свое дело. Механики и инженеры чинили и паяли сгоревшие узлы, Лиара пыталась наладить связь, Чаквас занималась прямой своей обязанностью – лечила всяких и всяческих больных… Явик во всей этой кутерьме нашел себе дело быстро – выйдя однажды вечером из шлюза, вслушавшись в звенящую голосами насекомых вечернюю тишину, он вдруг почувствовал пробуждение древних инстинктов – тех, что сильнее разума. Тех, что властно меняют всё мироощущение. Протеане – хищники. Великолепный обзор, клыки, призванные рвать плоть, шуршащие крылья, на которых можно догнать любую добычу, умение читать ДНК… Явик чувствовал – впервые, всей кожей – что в этом лесу есть жертвы. Не враги, наделенные разумом, которых нужно убить, а пульсирующие комки жизни. Неразумные. Примитивные. Съедобные. Излучатель остался на корабле – в таком деле он не был нужен – и к утру в кают-компании уже соблазнительно пахло жарящимся мясом. Охота оказалась очень легким делом – прочитать след, догнать, взять за горло, ломая шею… Руки у Явика были цепкие и сильные. Скорость более чем приличная. За всё пребывание «Нормандии» на тропической планете схема ни разу не дала осечки. В то же время Лиара сумела уговорить его хотя бы попробовать взяться за книгу – она, эта маленькая азари, вообще была удивительно настырна, и Явик сдался, просто потому что охотиться все время не мог, а от собственных мыслей хотелось бежать, бежать на край света. Жизнь была пуста. Жизнь лишилась смысла в тот миг, когда последний Жнец мертвой железной тушей пал на планету. Цель была достигнута. Голос мести, последний протеанин, должен был замолчать… И замолчал бы, если бы не Шепард. В перерывах между боями она приходила – удивительно сильная и по-дурацки оптимистичная женщина – и пыталась доказать ему одну простую истину: «Жизнь не заканчивается на войне». Она приносила фильмы и книги. Она учила его играть в шахматы. Она, не теряясь и не пугаясь, смотрела ему в лицо своими серыми глазами и раз за разом повторяла это «Жизнь не кончается на войне», не огрызаясь на его попытки пресечь подобные вольности. Она просто пожимала плечами и оставалась, и, что довольно странно, в её эмоциональном фоне никогда, ни единого раза не прочиталось половое влечение. Она просто хотела с кем-то поделиться своей истиной, не желала, чтобы кто-то умирал. Она упорно отказывалась признавать, что он давно уже мертв. И, как ни странно, он сам поверил в это. Но всё-таки внезапный конец пути пережить было тяжело. Первые главы писались быстро. Азари стучала по клавишам, вбивая истории, физиологию, культуру в свою примитивную машинку, укладывая их в ровные штабеля слов; Явик диктовал, корректировал, снова диктовал, раздражаясь и чуть не плюясь ядом обсуждал с ней историю и предпосылки эволюции, язвил, доводя азари до белого бешенства… Он так и не стал называть её по имени. Гораздо занятнее и веселее было смотреть, как она злится. По крайней мере, это зрелище помогало отвлечься от зияющей пустоты на месте смысла жизни. Больше всего район, в котором поселилась Шепард, оказался похож одновременно на стройку и резервацию. Повсюду сновали какие-то машины, таскавшие груз, складывающие и выглаживающие новые здания, расчищающие улицы, по дороге пару раз приходилось переступать, а то и перепрыгивать через широкие траншеи – наверное, прокладывали канализацию, хотя Явик и не был уверен – обходить неопрятные кучи строительного мусора. Здесь ещё не закончили работы по восстановлению, и хорошо себя в таком окружении чувствовали только ворча, которым, очевидно, по вкусу были неустроенность и хаос. Их примитивные эмоции – ещё более примитивные, чем у других рас – Явик цеплял краем сознания, не всегда успевая заметить даже самих ворча. Голод. Опасение. Любопытство. Желание нарваться на драку… Один раз, проходя под невысокой аркой – кажется, это вообще был мост, но Явик опять-таки не был уверен – он почувствовал рядом страх и надежду. А ещё – азарт. Вокруг царил полумрак, и, обернувшись, он увидел ворча-ребенка, который сосредоточенно тянулся когтистой лапой к застежке сумки, кажется, надеясь или незаметно что-нибудь стащить, или просто выхватить сумку и сбежать. Глаза у мальчишки в сумраке слабо светились желтым, эмоции были мутными, как у всех ворча, и прежде, чем он понял, что протеане видят в темноте, Явик уже поднял его за горло. Весил ворча удивительно немного, и когти у него были неприятно острые – инстинктивно он схватился за удерживающую его на весу руку, да так, что оставил пять глубоких царапин. Мгновение Явик смотрел на него – мелкого, тощего, уродливого – с плохо скрываемым отвращением, а затем отбросил от себя, одновременно ударив воспоминанием, где был горящий, визжащий от боли огнеметчик. Мальчишка шлепнулся на задницу, как-то странно дернулся, обнимая голову когтистыми руками. Тихонько заскулил. Явик, полностью удовлетворенный реакцией, оправил сумку и отвернулся. В его цикле вору отрубили бы правую руку. Книга была закончена через два месяца после того, как «Нормандия» взлетела с тропической планеты. Глав в ней было много, толщина в бумажном варианте составила бы под тысячу листов, и азари очень гордилась их общей работой. Перечитывала с явным удовольствием. Явик так не умел. Он гонял книгу туда-сюда на инструментроне, цеплялся за ту или иную историю, читал, бросал на середине, и всё никак не мог понять причины своего недовольства. Наверное, если бы его спросили, он бы ответил – в листах не осталось и капли того, чем был его народ. Протеане, пойманные в сухие строчки, показались ему самому вдруг неизмеримо далекими и, возможно, никогда не существовавшими. Словно сказка или чей-то рассказанный сон… Азари очень просила его остаться – они же столько не написали, материала оставалось ещё на десяток книг – но Явик с привычным своим цинизмом отмел все возражения, заявил, что хочет пожить для себя и, если говорить откровенно, просто послал азари, хоть и довольно корректно. Она успела надоесть ему вечными вопросами, странными взглядами, эмоциями девчонки-подростка. Она восхищалась протеанами, она правда не так уж и мало знала о них, была довольно умна и сдержана для своего возраста… Но её любопытство причиняло только боль. Просто если больно – значит, ты жив… К ханарам Явик добрался примерно в то время, когда Шепард впервые открыла глаза. На лестнице пахло ворча, по стенам вились надписи и рисунки разной степени пристойности, и память – неожиданно сильная для такого заурядного места – норовила просочиться в сознание. Вот на этой ступеньке кто-то пел кому-то серенаду. На этой площадке прятался вор. А здесь и вовсе кого-то уже успели убить – если присмотреться, наверное, даже увидишь пятна крови… Перед ханарами Явику до сих пор было даже слегка неудобно. Хотя в гораздо большей степени воспоминания об этом периоде доставляли ему удовольствие. Медузы встретили его хорошо и гостеприимно, устроили в просторном доме, предоставили экскурсовода, призванного показать все красоты Кахье... Во время осмотра красот – как и ожидалось, довольно немногочисленных – за Явиком обязательно следовали паломники, исповедовавшие религию Вдохновителей. Их голоса звучали подобно колоколам, кто-нибудь обязательно затягивал песнопение, начинал мерцать, подкрепляя пение речитативом в не воспринимаемом не-ханарами диапазоне, и приходилось оборачиваться, ожигать певцов злым янтарным взглядом. Пели они на самом деле неплохо… Просто на второй час любая, самая красивая мелодия, начинает вызывать тошноту. Он посещал храмы и кладбища, пару раз спускался в подводные глубины, где ханары жили большую часть времени, и везде, конечно, высказывал свое мнение. Как правило, для медуз весьма и весьма нелестное. Пожив жизнью божества Явик точно понял, что поклонение его скорее раздражает, а раздраженный он всегда становился желчен и отчаянно неприятен в общении, в результате чего язвительных комментариев получалось даже больше, чем на «Нормандии». Кончилось всё тем, что в среде ханаров выделилась секта еретиков, признавшая поклонение протеанам ошибкой, и у медуз развязалась небольшая междоусобная война за право свободного вероопределения. Разумеется, дреллы не остались в стороне и начали пытаться как-то разнять воюющие стороны… Явика, как причину конфликта, вежливо попросили покинуть Кахъе, что он и сделал, решив отслеживать новости о ханарах в экстранете. Чувствовал он себя при этом на диво неплохо. Даже на время забыл об общей бессмысленности жизни. Дверь когда-то была серого цвета, но сейчас это уже было почти и не видно - изрисованная светящейся краской и расписанная всякими экстремистскими лозунгами она окончательно утратила всякое воспоминание об изначальной расцветке. По ней плясали языки пламени, черным маркером было намалевано: «Ворча жечь, ворча убивать!» - и за всей этой пестротой даже не сразу замечался звонок. Собственно, прийти сюда у Явика было несколько причин. Самая простая и очевидная из них связалась с ним неделю назад и, с тенью обиды в голосе – как он мог оставить её, когда им столько ещё надо написать! – пожаловалась, что с Шепард беда. «Никого не хочет видеть, почти не выходит из дома… Два месяца уже не выходит! Поговори с ней. Все остальные уже пытались. Я даже Рекса просила!» Он согласился. Конечно, не потому, что его попросила азари – ради лично неё он и крыла бы не расправил – а потому, что перед капитаном у него был неоплаченный долг. Победа над Жнецами была бы невозможна без Шепард, а за такое всегда нужно платить, даже если с тебя не требуют этой платы. Вторая причина была менее очевидна и даже не оформилась, как настоящая мысль. Вторая причина была в том, что все свои идеи по обустройству собственной жизни Явик уже исчерпал. Он просто не знал, чем заняться – ему нравилось море и нравились звезды, песни ханаров опять-таки находили отклик в его душе, но куда идти и на что делать ставку он не знал. Так смешно – умирать уже не хотелось, но как жить было ещё непонятно… Шепард, с её извечным оптимизмом и непоколебимой верой, могла бы подсказать. Если бы с ней самой не творилось что-то странное. Пустота. Пустота гнала вперед, заставляла вечно искать смыслы… Он поднял руку и коснулся звонка. За дверью тонко запиликала какая-то мелодийка.

*****

За два месяца апатии и бездеятельности Шепард успела возненавидеть трели звонка, возвещающие о чьем-либо визите. Возненавидеть до дрожи, до желания закрыть уши ладонями и ничего не слышать, потому что они значили одно – сейчас ей снова будут неловко сочувствовать, смущенно молчать, задавать какие-то вопросы, вырывая из неподвижности и покоя. Гости всегда вели себя одинаково – занимали единственное кресло – кроме него и дивана в комнате вообще не было мебели – смотрели встревожено и тоскливо. От их жалости Шепард мутило. Она закрывала глаза и уходила в себя – темнота под веками была ничуть не хуже потолка, и тоже могла рождать занятные картины… Гости пытались о чем-то говорить, тормошить её, спрашивать, а Шепард слышала их голоса приглушенно, словно через подушку, и не реагировала никак. Она не чувствовала себя несчастной или ущербной. Она просто хотела лежать и не двигаться, и ничего не ощущать. Неподвижность, полная покоя… Гости уходили, отчаявшись чего-то добиться, и всё кончалось до следующего раза. Который возвещало мерзостное пиликанье звонка. Когда мелодия пошла по третьему кругу, что значило, что незваный гость настырен и уходить не собирается, Шепард всё-таки заставила себя среагировать. Слова сталкивались с языка неохотно, она немного хрипела от отсутствия практики, и умная техника распознала команду только со второго раза: «Входная дверь. Открыть». Из разошедшихся дверей пахнуло безнадежностью. Неприятное, но очень знакомое ощущение – сколько раз, просыпаясь посреди ночи от кошмара, он чувствовал что-то подобное? Явик удобнее перехватил сумку. Вступил в полутемную прихожую. Только сейчас он начал по-настоящему понимать, что опасения азари не были простой истеричностью и мнительностью. С капитаном и правда что-то было не так. Всегда яркая, оптимистичная, оставившая следы на всех поверхностях «Нормандии», она никогда не отзывалась таким цветом и таким чувством. Даже после сокрушительного поражения на Тессии. Даже после смерти машины… Двери с шорохом сошлись за его спиной. Включился свет, автоматически среагировавший на присутствие живого. Осветилась неухоженная прихожая – чистая, конечно, об этом заботилась автоматика, которой в этом цикле вообще было много, но выглядящая нежилой. Небольшое зеркало, кеды на подставке для обуви, полоска ворса перед дверью с надписью «Welcome»… Всё здесь было буквально пропитано той самой пустотой, от которой он с таким упоением пытался сбежать, и Явик, передернувшись, поспешил зайти в комнату. Остановился в дверях, прислонившись плечом к косяку. Здесь было ещё хуже. Хотя, казалось, хуже было уже просто некуда. Невнятное, желтоватого цвета покрытие стен. Бормочущий о чем-то своем телевизор на стене. Кресло, которым, на вид, пользовались от силы пару раз. Несколько бутылок из-под лимонада… Диван. Старательно не глядя на Шепард, внимательно оглядывая комнату, Явик не мог отвязаться от ощущения, что в чем-то ошибся. Перепутал поворот или пролет. Капитан всегда красила реальность вокруг себя в свои цвета, оставляла отпечаток на всех доступных уровнях. На «Нормандии», в любом закоулке, можно было найти след её присутствия. Забытая в кают-компании кофейная чашка с бурыми потеками на стенках. Раскрытая книга в трюме, под тусклой лампочкой. Звук её смеха – настоящего, звонкого – намертво запечатлевшийся у инженеров. Пятнышко крови в лифте, которое так и не удалось отмыть – Шепард возвращалась с задания раненой. Однажды поднявшись в её каюту, Явик долго не мог выдохнуть – всё там было пропитано капитаном, её эмоциями, её звуками и движениями. Даже если выставить блок, какие-то осколки всё равно пробивались, а ещё была коллекция корабликов и тропические рыбки в аквариуме, завал каких-то бумажек, пара примитивных книг, фото и даже несколько рисунков. Шебуршавший в клетке хомяк. В той каюте всё было ею, место было идеально выдержано в одном ритме. Здесь же не было ничего. Только безнадежность и пустота. И ни одного значимого предмета на полу или стенах. Создавалось впечатление, что капитан въехала сюда два дня назад и ещё ничего не успела сделать. Явик знал, что это впечатление обманчиво. Она не подняла головы, когда он вошел. Не скосила глаз. Ей было безразлично, кто решил почтить её своим присутствием, и это безразличие щедро плескалось в воздухе, холодило кончики пальцев. Футболка и шорты, отросшие волосы, растекшиеся по яркой ткани обивки дивана неряшливой волной. Темные круги под глазами. Нездоровый цвет лица. Пустой, прикованный к потолку взгляд. В этом выцветшем человеческом существе ничего уже не было от той Шепард, которая, споря, могла боднуть упрямого крогана лбом и рассмеяться. В ней почти уже ничего не было, и Явик прежде всего почувствовал презрительное отвращение, а ещё – болезненный укол памяти. Он уже видел такое, в своем цикле. Были те, кто сдавались. Те, кто говорил: «Жнецов не победить» - и оставался ждать смерти. Пустые взгляды, отсутствие реакций… Их убивали свои же. Просто чтобы не кормить никчемное, неспособное сражаться мясо. Но сейчас и здесь правила его цикла были уже неприменимы – в конце концов, здесь и сейчас уже кончилась война. И, кроме того, Явик прекрасно понимал это состояние. Если бы он не нашел себе занятие, и при этом обстоятельства сложились так, что у него не вышло бы умереть – хотя такого он просто не мог себе представить – его мироощущение и взаимодействие с окружающими, скорее всего, в точности повторяло бы мироощущение и взаимодействие Шепард. Видеть кого-то? Надеяться на что-то? Зачем? «Затем, что жизнь не кончается на войне». Видимо, у него вышло поверить в это так, как не верила уже и сама Шепард. Он поставил сумку на пол, привычно скрестил руки на груди. Разговаривать с капитаном было бесполезно – это читалось в воздухе на всех слоях: бесконечные «Шепард!», каждый раз новый голос и, разумеется, никакого эффекта. Прикрывая глаза, он видел, как садятся в кресло посетители, как неловко что-то рассказывает азари, как пилот «Джокер» сам шутит и сам смеется своим шуткам. Их сдержанный ужас, их неверие плескались тут же, мешаясь с безнадежностью. Отвратительнейшая смесь. И всё-таки он решил попробовать. В его эмоциях отвращение вытеснялось пониманием и сочувствием – чувствами немыслимыми, если задуматься над ними. Слабых не жалеют. Слабых убивают. — Коммандер. Естественно, она никак не отреагировала на зов. Если бы Шепард спросили, почему она не отвечает – спросили так, чтобы она услышала и, более того, захотела услышать – она ответила бы безразлично: «Незачем». И снова уставилась бы в потолок. Глупый вопрос «Зачем?», который сейчас заменил ей все смыслы… Глупый, но оттого не менее неотступный. …Если бы она была протеанкой, он бы прежде всего выволок её из этого пропитанного пустотой места. Плевать, как – за руку, за основание крыла, на плечах – главное, снять воздействие. Сильные эмоции красят мир в свой цвет. Сильные цвета меняют тех, кто чувствует их… Она не была протеанкой. Любое разлитое в воздухе отчаяние было для неё ничем. …Если бы она была его солдатом, он поднял бы её за горло, как маленького ворча. Ударил бы спиной о стену, так, чтобы вышибить из легких весь воздух. Выплеснул бы на неё – в неё – всю свою злость, всю недопустимость её поведения. И, конечно, истину, которую она так отчаянно отрицала: «Слабые не выживают. Их отсеивает сама природа». Но она не была его солдатом. К тому же его ярость её, не-протеанку, могла просто свести с ума. Следовательно, такое воздействие оставалось на крайний случай. …Если бы она была кем-то вроде маленькой азари, он бы просто развернулся и никогда больше не пришел сюда. Но она была Шепард. Женщиной, сумевшей внушить ему, что мир тоже может быть интересен. Женщиной, сумевшей победить Жнецов. Он не мог уйти, и думал несколько тягучих минут, пока, наконец, в голове у него не оформилась идея. Известно, что чтение чужих чувств рождает эмпатию. Известно, что яркое чувство может заразить собой. Чувством Шепард сейчас была безнадежность. Если суметь показать ей что-то очень сильное – любовь к миру, радость, надежду – был шанс переломить её настрой. Единственной проблемой было то, что за целый год после пробуждения Явик не испытывал ничего настолько яркого, что подошло бы на роль лекарства. Удовлетворение. Мелочное животное удовольствие. Усталость и опустошение. Эстетический интерес. Нигде не было бешеной всепоглощающей любви к жизни. Но красят в свой цвет только очень сильные чувства… Вздохнув, он опустился в кресло. Неприязненно покосился на телевизор – неразборчивое бормотание и мелькающие кадры раздражали. Может быть, что-то всё-таки пропущено? Может быть, что-то всё же было? В который раз он уже жалел, что его угораздило пробудиться именно в этом цикле и прибиться именно к этому капитану. Потому что с Шепард жизнь и принципы уверенно скатывались в какое-то малоприятное безумие. Человеческая безнадежность пахнет железом и солью, так же как человеческая кровь. Ещё – какой-то травой со странным, терпким и горьким запахом. Давит на виски. Сливается с безнадежностью внутренней, которая пахнет пеплом и сладостью. Бесконечная скороговорка разноцветных картинок с экрана вплетается звуковым фоном, сопровождением. Долго сидеть – всё это войдет под кожу, станет сутью. Долго сидеть нельзя. Но что ещё делать? Вспоминания пересыпались, как песок, и везде в них была война. Призраком, неотступным лейт-мотивом, памятью, красной нитью. Даже там, где под светом одной желтой лампы они с азари спорили о каком-то сомнительном факте. Даже там, где к исходящему дождем небу взмывали чистые голоса ханаров. Даже там, где Шепард упрямо мотала головой, отрицая его истины. Даже там, где она протягивала руку: «Читай! Читай, гребаный ты таракан-переросток!». Даже там… Явик моргнул. Сценка зацепилась, повисла, словно схваченная за хвост. Было несколько вечеров, когда Шепард сама хватала его за плечи, стараясь – на своем, конечно, примитивном уровне – показать жизнь так, как она виделась ей. Верные соратники. Преодолимые преграды. Невозможная яркость чужих планет… Он брал у неё это чувство важности и необъятности мира, брал пейзажи, которые её глазами были в сотни раз красивее, чем в настоящей жизни. Недоверчиво, со скептической усмешкой, с легким презрением к слепой самке, но всё-таки брал. Она любила свой мир, истово, исступленно, стояла за него насмерть. Только в последний раз, когда она зацепила его руку, он почувствовал слабый отголосок той обреченности, что плескалась со всех сторон. К лучу она шла, не собираясь возвращаться, чувствуя усталость и легкость, которая всегда приходит к человеку, отдавшему все долги… Тогда он не судил её за это. Не судил и сейчас. Победителей, в конце концов, не судят. Идея окончательно оформилась в его голове. Шепард моргнула, когда её, не особенно церемонясь, взяли за плечи. Моргнула и с явной неохотой отвела взгляд от потолка, переводя его на Явика. Глаза у неё были серые, словно подернутые туманной дымкой, а то и вовсе покрытые пылью. Как у куклы… Он усадил её. Подпер плечом. Женщина не сопротивлялась, совсем уйдя куда-то в свои миры, и всё могло затянуться. Лучше было сидеть… Первый круг – эмоции, проявляющиеся внешне – чисто. Второй круг – эмоции, испытываемые на внутреннем уровне – чисто. Третий круг – память – слабо, но отклик есть. Носится по кругу обезумевшая карусель, течет в траве великий змей Уроборос – тот, что из человеческого фольклора, и который вечно жует свой хвост. Катится колечко – тонкое, серебряное. Крутится колесо. Мелькают лица и ситуации, не зная – не различишь. Давно сплелись в одно, сплавились, срослись, замкнутый круг разорвать тяжело. Замкнутый круг, в который посадила себя сама Шепард. Не видя смысла в жизни – нашла смысл в памяти. Отвратительно. Недостойно. Порицаемая слабость… Нельзя разорвать. Можно вплавиться, стать частью, всего лишь одним лицом в хороводе – что такое хоровод? – показать то, что нужно показать… Ты горишь внутри, женщина, ты горишь, хотя снаружи давно остыла и покрылась пеплом… Смотри! Толчок отозвался болью. Шепард, в пляске видений которой вдруг прорезалось что-то чужое, выдохнула и рванулась. Её можно было безнаказанно хлестать по щекам, тормошить, упрашивать, но он сделал по-другому – он ворвался в само сознание. Единственный, кто мог вообще сделать что-то подобное. Единственный, кто… Они спорят о чем-то – как всегда, впрочем. Она мало тренируется. Она распустила солдат. Она позволяет им играть в азартные игры и употреблять алкоголь. Мало ли у него причин для недовольства? «Вы – солдат, коммандер, так соответствуйте же этому званию!» «И это значит, что я должна перестать быть человеком? Оставить только цель, а всё остальное забыть, как ты?!» «Нам нужно победить в войне, а не поразить Жнецов вашей человечностью! Им безразлично, скольких вы убили, а скольких спасли». «Но мне-то нет!» Молчание – душное, тяжелое. Он смотрит зло, чуть ли не с ненавистью. Тяжело спрашивает: «Хотите посмотреть, что было с такими, как вы?» И она, на кураже и азарте, резко кивает. …Она видит горящий мир. Он видит чистое небо. Яркое, голубое. В нем плывут белые облака – кучерявые, красивые. Во рту притаилась травинка – здесь у него даже нет клыков, ещё бы, ведь он читает воспоминания человека! – пахнет летом и свежими травами. …Она смотрит с ужасом. Он – с неизбывной тоской. Она сидит на полу, расслабленная и удивительно спокойная. Смотрит снизу вверх с чем-то вроде полуулыбки. Вечер, «Нормандия» летит на очередную битву; она вдруг спрашивает: «Ты когда-нибудь видел море?» – и улыбается, получив отрицательный ответ. Протягивает руку. Она вообще легко приняла протеанский способ общения – это раздражает и веселит одновременно. …Волны накатываются на берег, шуршат по песку, принося с собой всякую мелочь – ракушки, камушки, какие-то стеклышки. Солнце алым красит спину моря, готовится кануть за горизонт и раствориться в небытии до следующего утра. Ему нравится эта картина – спокойная, красивая. Неуместная на войне, конечно… Но Шепард настырна и абсолютно не реагирует даже на прямые оскорбления. Упрямая строптивая женщина, решившая убедить его любой ценой. Она приходит молча, молча же протягивает ладонь. Молчать – хорошая привычка, абсолютно несвойственная расам этого цикла, и он даже чувствует легкую толику уважения… У неё красные глаза. На Цитадели, в стерильной белой палате, женщина держит за руку умирающего. Улыбается – почти даже нормально, только чуть подрагивает уголок губ. На Цитадели, в приемном покое, женщина сидит в одном кресле с умирающим. Он дышит ей в волосы, она гладит его по руке. На Цитадели, в том же приемном покое, женщина висит на шее у умирающего. Шепчет что-то. Эмоции её слишком сильны, чтобы испытывать отвращение. Осколков много. Памяти много. Вот чужая жизнь – смотри, что такое жизнь посреди войны, смотри, что такое пресловутая человечность. Смотри, пей до дна, вот оно всё – до капли, только как бы не захлебнуться… Он спросит её, когда поток схлынет: «Почему вы думаете, что мне это интересно, коммандер?» Она пожмет плечами и ничего не ответит. Крутится, крутится карусель. Сменяются декорации, а герои всё те же. Да и сюжет, в принципе, один и тот же. Мир, схлопнувшийся до маленькой комнатки на Цитадели растет и ширится – необъятный, пустой; ей бы забыть снова, игнорировать, но эмоции мешаются в несколько слоев – её собственные раздражение, упрямство, вера. Злость Явика, его же любопытство, и тоже упрямство – но не там, в круге памяти, а здесь, сейчас. И нынешние её чувства, настоящие – боль в затекших за день мышцах, отторжение – зачем, мне же так хорошо было не помнить всего этого, зачем?! – что-то, похожее на интерес – откуда только взялось неугомонное это чувство? Два месяца и следа не было… Наверное, будь это всё книгой, записью, даже видео, Шепард только моргнула бы: «И что?» - но чувства были тут, рядом, были одновременно её и не её, и потому отстраниться не получалось. Это тоже – она. И вера это – её. А память всё кружилась перед глазами осенними листьями, всё неслась вскачь. Она расставляет фигурки, сосредоточенно хмурится, путая короля с ферзем и наоборот. Он смотрит с изрядной долей скепсиса, но всё-таки не возражает – эта игра по крайней мере помогает тренировать логику и учит выстраивать хоть сколько-то действующие стратегии. Хлесткий расчетливый ум не менее важен протеанину, чем сильная хватка или быстрые ноги, и он садится напротив неё на пол. Слава богу, она не берется объяснять что-то словами. К знанию мешается изрядная доля личных ассоциаций Шепард – полутемная казарма, девчонки разложили на одной из кроватей клетчатую доску, столпились вокруг смешливой толпой. Вот пешки, они ходят на одну клетку, а вначале – на две; вот кони, они прыгают буквой «Г» - буква человеческого алфавита, одного из их праязыков, наверное; вот король, самый бесполезный в партии. Девчонки шепчутся, подталкивают друг друга локотками, игра идет серьезная и ставка высока… Ставка – три стакана компота с ужина. И дальше – всё круче, всё быстрей, всё яростней, словно он и сам начинает верить в то, что показывает, словно усиливает своими эмоциями яркость и темп. Понеслись кадры-воспоминания под веками, закружилось колесо, как безумное, как бы и вовсе не соскочило. Легион и Тессия, улыбка – её собственная, больная – и вера, вера непоколебимая в то, что всё исправится. Куда делась та вера? С каким ветром улетела, в какой норе затаилась? А может просто «хорошо» вдруг смертью стало? Жнецы побеждены, спасительница галактики может спокойно уйти. Чем не хорошо? Да всем! Вьется нитка. Катится колечко. И легче становится. Безнадежность сердце отпускает. На Земле – чад и гарь. На броне запеклись капли крови – яркие, что камни драгоценные, кружилась голова. Приложило сильно – даже его, протеанина – приложило так, что ноги заплетались. А всё равно тянулся – плясали в воздухе перепачканные кровью пальцы. Всего одно мгновение, коммандер. Всего одно видение, не опоздаешь ведь, не корабль из порта улетает… Не обернулась. Улыбнулась только, рукой махнула, и побежала дальше спасать мир. Что он хотел показать? Что сказать капитану в час её триумфа и, возможно, смерти? Всё ведь уже было, всё честно, всё предельно. Отгорел огонь. Отболело в груди. Только ныло, тянуло жилы – без меня, без меня… Может быть, именно это, отчаянное, и хотел отдать? Или ярость боевую щедро отлить, раз уж самому не нужна стала? Или, может быть, просто выложить «удачи», просто «я могу сражаться» - ещё раз и десяток раз, просто: «Вернись. Без тебя этот мир некому будет видеть сверкающим и волшебным»… Много было «просто», которых она так и не увидела. Его хватило ещё на то, чтобы кое-как, опираясь на «Джеймса», добраться до медотсека. Замедлилось кружение. Отхлынуло от головы. Медленно таяли перед глазами стены лазарета, медленно отпускала виски чужая боль, и только плескалась вера – на три умноженная, в несколько слоев в сознание уложенная. Много веры. Ведь в последнее мгновение и в нем была эта вера… Шепард могла поклясться – была. В то, что мир интересен и стоил войны. В то, что жизнь может быть и хороша. В то, что всё ещё вывернут, извернется, вывезет… Пусть совсем немного веры. Пусть прозрачный, неуловимый призрак её – но была. И только это заставило Джейн улыбнуться – чуть-чуть. Уголками губ. Абсолютно отвыкшая от такого кожа натянулась слегка болезненно. Чуть ли не с тихим шорохом. Женщина шевельнулась под его рукой. Открыла глаза – уже не пыльные, чистые, светлые – моргнула. Кажется, преломленная в зеркале его восприятия её собственная правда всё-таки сумела пробиться и разомкнуть круг воспоминаний. От неё уже не тянуло той пустотой, которой и была сама жизнь. Пока вообще не тянуло ничем – только чем-то непонятным, смешанным… Но отчетливо светлым. Он выпустил её, не дожидаясь, пока она начнет выворачиваться сама. Отряхнул ладони. Первая причина пребывать здесь исчезла – Шепард явно стало легче, а значит, беда миновала – но вторая не делась никуда. Ему некуда было отсюда идти. Идей просто не было и будущее даже немного пугало. Разумеется, он никому и никогда не признался бы в этом. Первым, что почувствовала Шепард вместо ставшей уже привычной опустошенности – это желание срочно перекрасить стены в какой-нибудь менее унылый оттенок. Мысль была дурацкая, повседневная, скучная, но настоящая, направленная на мир вне, и уже одно это давало мысли шанс на то, чтобы запомнить её и при случае реализовать. Стены, конечно, придется красить… Если она, естественно, собирается вообще оставаться здесь. Второе желание было сдвоенным – выпить горячего чая и принять горячий душ. Сейчас же. Срочно. Джейн попыталась вспомнить, когда она ела в последний раз – и не смогла. Попыталась припомнить то же самое про душ – и снова потерпела неудачу. Полчаса назад это казалось бессмысленным. Полчаса назад вообще все было тусклым, блеклым и абсолютно ненужным. Дожить свой век и умереть… «Я не нужна и мне не нужно… Ан врете! Нужно мне, нужно. Просто ещё утром не понимала. Слишком большая готовность умереть – она просто так не проходит…» Она не сразу вспомнила про Явика. А когда вспомнила – потянулась к нему. Коснулась бархатистой сероватой кожи губами. «Спасибо, что принес мне мою веру в ладонях. К худу ли, к добру – спасибо». И он среагировал, как среагировал бы на протеанку – слишком интимным, несмотря на всю скромность по человеческим меркам, был жест, слишком близко он подступился, разбивая чертов круг, затягивая и выбрасывая в воздух пустоту. Всё было слишком. Даже маленький ворча-карманник, нечаянно подвернувшийся по пути. Протеане – хищники. Кусать приятнее, чем лизать. Играть с агрессией интереснее, чем давиться сопливой нежностью… Он прикусил тонкую человеческую кожу на шее, у бьющейся жилки. Задержал на мгновение клыки – так, чтобы остался отпечаток. Без крови, просто белый след на коже. Отстранился, мимолетно коснувшись быстро бледнеющего укуса подушечкой большого пальца. Это тоже было интимно, любой протеанин прочитал бы по коже Шепард его присутствие в её жизни… В этом цикле не было протеан. Но пока жив последний – живы и обычаи. Джейн встала. Заныли затекшие мышцы, болью отдались старые и новые шрамы. Сейчас это было необходимо. Помогло почувствовать себя до отвращения живой. Вдернутой в мир почти насильно, но живой. Она потянулась – тело хрустело, как деревянное, отказывалось тянуться и гнуться – пошла на кухню по привычному, коротенькому маршруту. Когда Явик появился в дверях, она уже вовсю исследовала шкафы. Выставляла на стол всё, хоть сколько-то отличное от полуфабрикатов, сняла затемнение с окна… — Что ты теперь собираешься делать, коммандер? – спросил он, ничуть не усомнившись в правильности обращения – после такого обмена глупо было бы говорить «вы» - и Шепард ответила уверенно, балансируя на тонконогой табуретке и заглядывая на какую-то верхнюю полку в явной надежде обнаружить там чудом забытое съестное: — Для начала я собираюсь организовать нам чай. А там посмотрим. И он удовлетворенно кивнул головой. …А на щеке ныл, вызывая одновременно раздражение и удовлетворение, след от поцелуя.