***
Он не знает, можно ли рассказывать о таком ребятам со сборной, но ему очень хочется – только-только появившаяся татуировка горит огнем на светлой коже, и Виктор едва ли не до крови расчесывает покрасневшее предплечье. Волосы, даже собранные в высокий хвостик, неприятно полощут по чувствительному участку, и на тренировку Никифоров надевает водолазку с длинным рукавом – ему плевать, что на улице июль месяц и можно расплавиться от жары, он едет в битком забитой маршрутке, сжимая шлейки любимого рюкзака и кусая губы. Яков смотрит на него с нескрываемым подозрением во взгляде – Виктор все еще не уверен, что об этом можно рассказывать, и молчит, как партизан, отрицательно мотая головой, уверяя, что все в порядке, но толком не может выполнить даже разминку, постоянно дергая тонкую ткань водолазки на левой руке. Фельцман щурится, подзывает к себе и несильно толкает в плечо – Никифоров взвывает от боли и едва ли не падает на пол. «Потому что не слушался», – ворчит тренер, но не злобно, а как-то заботливо, тащит в медпункт, усаживает на койку, вручает холодный компресс и велит подержать у больного места, а сам скрывается за дверью. Виктор утирает выступившие слезы, размазывая мокрые холодные подтеки по руке. – Почему ты плачешь? – слышит он грустный голос в голове и от неожиданности чертыхается. – Я не плачу, солнце, – хихикает он, но тут же неловко шипит от боли – слишком сильно надавливает на рану. – Тебе больно? – понимающе тянет мальчик, и Виктор пожимает плечами. Он выглядывает из-за шторки – в кабинете никого, значит, можно разговаривать на нормальной громкости. Он прочищает горло. – А тебе нет? – удивленно отвечает он. – Ты знаешь что это? Оно чешется. Я не знаю. Мама сказала не чесать. Ты чесал? Не чеши, – смешно бурчит ребенок. Никифоров хлопает глазами, звонко ударяет себя ладонью по лбу и стонет. – Сколько тебе лет? – измученно задает вопрос юноша. Мальчик замолкает на пару секунд. – Одиннадцать, – утвердительно говорит он затем и Виктору хочется удариться об стенку головой. Господи, даже у одиннадцатилетнего ребенка хватило смелости и ума подойти, спросить совета у матери (взрослый и самостоятельный, да, Витенька?), и выдержки не расчесывать дико свербящую кожу. Видимо, из них двоих способность использовать голову по назначению досталась именно этому малышу. – Ты молодец, хорошо знаешь английский, – скорее дабы отвлечь себя от неутешительных мыслей о том, что он вообще не чувствует замерзшую руку, произносит юноша. Мальчик некоторое время не отвечает, и Виктор начинает опасаться, что связь снова прервалась. – Когда я вырасту большим, я поеду учиться в Америку, а для этого нужно хорошо знать английский, – важно тянет ребенок, и Никифоров закатывает глаза, улыбаясь. – Я научусь хорошо кататься там и выиграю у Виктора Никифорова! Он не может сдержать смеха. Этот малыш просто невозможен! – Солнышко, знаешь, как меня зовут? – весело спрашивает он, склоняя голову к плечу. – Не-ет. Как? – голос мальчишки так и сочится любопытством, и Виктор прикусывает указательный палец, дабы не прыснуть от смеха. – Потом скажу, – качает он головой, – а ты у нас?.. – Юри. Юри Кацуки! – бодро произносит ребенок. – О-ча-ро-ва-тель-но, – восторженно тянет по-русски Никифоров, оборачивается и вздрагивает – за его спиной стоит Яков собственной персоной, сложив руки на груди и вопросительно поглядывая на русского фигуриста. – Упс. Не слышал, как ты вошел, – прикусывает губу Виктор, делая вид, что сожалеет, но совсем ни капли не раскаивается. Фельцман все понимает и дает фору – разрешает отдохнуть неделю и велит не трогать метку, чтобы не сделать еще хуже. Однако, несмотря на обеспокоенность состоянием ученика, остается все таким же упрямым педантичным сухарем: пропущенные тренировки он грозится перенести на выходные, но даже это не может омрачить веселого настроения Никифорова. Виктор возвращается домой, все рассказывает маме, получает еще и от нее и выслушивает долгую нотацию. Но его родительница не из тех, кто долго злится – уже через час она с любопытством разглядывает метку сына, а он сидит, гордо выпятив грудь, и мотыляет ногами в воздухе. – И кто это? – заинтересованно спрашивает она, в очередной раз аккуратно промокая покрасневшую кожу смоченной в перекиси ватой. – Юри, одиннадцать лет, – не весьма информативно тянет Виктор, морщась. Мама, задумавшись, одобрительно кивает, достает бинт и аккуратно перевязывает сыну предплечье. – Ну, четыре года – не расстояние, – отмахивается она, пожимая плечами. – Девочка? Никифоров опускает взгляд и прикусывает губу. Об этом заводить тему хотелось меньше всего. Он отрицательно качает головой и даже в глаза матери не смотрит – она хохочет и шутливо ударяет его кулачком в здоровое плечо. – Ну и чего ты скис? Я умоляю, нашел из-за чего переживать, – она поднимает подбородок сына, обращая его взгляд на себя, подмигивает и мягко улыбается – Витя судорожно облегченно вздыхает и крепко обнимает ее. Ей о Юри он рассказывает совершенно все, что знает сам. Ирина Львовна увлеченно выслушивает, смеется и предлагает ему как-нибудь съездить к Кацуки в гости.***
Он снова просыпается от плача через два месяца, но в этот раз уже совсем не пугается – тяжело вздыхает, глядя на часы, по привычке всовывает ноги в тапочки, идет на кухню и включает чайник. – Что случилось? – глухо спрашивает он, залезая в холодильник и доставая остатки еще вчерашнего винегрета. Не то чтобы он сильно любил винегрет, просто хотелось бы занять рот чем-то кроме разговоров. – Мне выписали очки, – если в прошлый раз голос Виктора заставил мальчика почти сразу же успокоиться, то сейчас он и не думал переставать лить слезы и громко хлюпал носом. – Это плохо? – Никифоров старался как можно тише выскребать салат из глубокой миски, царапая стенки металлической столовой ложкой. – Ужасно, – всхлипывает Юри. – Мне нравятся люди в очках. Это выглядит так… солидно и ни капли не некрасиво, – задумчиво тянет он, потирая переносицу. Раздраженно цокает языком – пальцы были в майонезе. – Правда-правда? – с надеждой в голосе спрашивает мальчик. Виктор пытается вспомнить, кто из его знакомых носит очки. – Безусловно, – как можно более уверенно отвечает он, хотя никого так и не смог вспомнить. – А что такое «солидно»? – заинтересованно задает вопрос Кацуки. Никифоров морщится. – Ну, как тебе объяснить, чтобы ты понял… Возвращаясь на следующий день с тренировки, он совершенно случайно заглядывает в оптику возле дома и перемеривает едва ли не все имеющиеся там очки. Он заказывает одни, предназначенные для чтения, и гордо ходит в них целыми днями по дому – интерес к чтению у юноши обратно пропорционален любви к фигурному катанию, но он не может не отметить – очки ему идут просто безупречно. Мама качает головой, громко вздыхает и без конца подкалывает: «Тебе только пиджачка в клеточку не хватает, стиляга». Когда через две недели Юри разбивает коленку на тренировке и ревет по этому поводу, после традиционной успокаивающей беседы Никифоров никак не может прекратить хвалиться своим новым аксессуаром. Кацуки звонко смеется, и Виктор удивленно отмечает, что его смех чем-то очень сильно напоминает родной и такой привычный смех его матери. Ему кажется, он начинает немного влюбляться.***
Время идет, и они связываются все реже. Виктор все равно влюблен, но он отсчитывает года и качает головой, вспоминая, что Юри уже почти шестнадцать, и от этого становится грустно. Кацуки дает о себе знать все реже, их беседы становятся все короче, а в груди Никифорова зарождается звенящее беспокойство. Все разбивается в один-единственный миг – Юри плачет, когда девочка, которая ему нравилась, начинает встречаться с другим мальчиком – Никифорову больно и обидно слышать об этом, но он почти не подает виду, дрожащим голосом велит не расстраиваться и говорит, что непременно тот найдет кого-нибудь лучше. Виктор впервые осознает, что соулмейт не расценивает его, как возможного любовника. Быть может, никогда не расценивал – они не говорили на эту тему, и с чего вообще, думает он, ему пришло в голову, что Юри не против таких отношений? Он не спит той ночью вообще, сидит в постели до самого утра, игнорируя назойливые звонки Якова. Кладет голову на спящего на нем Маккачина, пальцами перебирая крупные коричневые кудри шерсти, и изо всех сил сдерживает слезы, чтобы, не дай Бог, его не услышал Юри. Спустя неделю раздумий он соглашается встречаться с одной девчонкой из сборной – она выглядит так себе и совсем не в его вкусе потому, что она не носит очки и у нее не черные короткие волосы, но Виктор чувствует на языке горький привкус мести, безэмоционально целуя ее. Через полгода он обрезает волосы, которые так любил Кацуки – он слышал об этом не раз от него самого, и в последнее время только о нем и думал, по утрам завязывая их в высокий хвост. Он твердо говорит себе, что пора что-то в этой жизни менять, пусть и всю ночь глухо рыдает в подушку. Он слышит где-то на периферии сознания обеспокоенный голос Юри, сжимает простыни до треска и находит в себе силы не отвечать. Беспокойство в голосе родственной души перерастает в панику – подросток всхлипывает, умоляя ответить, Никифоров до боли стискивает зубы и качает головой, вытирая слезы о хлопковую ткань постельного белья. Он чувствует, что им нужно поговорить, разъяснить все, принять единственное решение, покончить со всем, дальше делать вид, что все в порядке, или же восстановить былую теплоту отношений. «Пора что-то в этой жизни менять, Виктор Никифоров», – твердо говорит себе он, и оставляет все сожаления в слезах, пролитых той ночью. Кацуки тихо зовет его по ночам почти неделю, но он сухо молчит, до крови разгрызая губы. Виктор все самонадеянно решает за двоих.***
Никифорову двадцать семь и ему некогда плакать – он выигрывает соревнования одно за другим, отвоевывает золотые медали и звание самого талантливого фигуриста. Чтобы удержаться на позициях, нужно быть сильным, а сильные люди не плачут – он не отчаивается даже тогда, когда на одной из бесконечного числа долгих и упорных тренировок из-за неудачного прыжка получает вывих лодыжки, хотя через три недели его ожидает важное спортивное событие. Он ничего не слышит о Кацуки и почти забывает о нем – на старые шрамы больно давит тщательно перевязанное предплечье и периодически тяжелые взгляды Якова. Виктору двадцать семь, и он испуганно чертыхается, слыша чужой голос у себя в голове. Мягкий, неглубокий мужской голос отчаянно хнычет, что-то едва слышно лопочет на неизвестном Никифорову языке. Ему кажется, что Юри произносит его имя – сердце больно колет, а дыхание перехватывает, но он стискивает зубы и опускает взгляд в пол. Кацуки повторяет, еще один раз, и еще – Виктор руками закрывает лицо, качая головой. – Не плачь, – хрипло тихо просит он. – Пожалуйста, не плачь, я не выдержу. Слезы затихают – связь прерывается. В дверь стучат – догадаться, кто, не составляет труда. Он встает, подбирая чемодан со всем необходимым, делает глубокий вздох и выходит – подпирающий стенку Фельцман оценивающе глядит на него. – На тебе лица нет, – ведет бровью тренер, но Никифоров натянуто улыбается и проходит мимо него, направляясь к лифту. – У тебя финал, ты помнишь? – Это мой финал, да, помню, – выдыхает он и нервно смеется. Последняя нить, что объединяет его с родственной душой, вот-вот оборвется. После произвольной программы Виктору становится до невозможного дурно. Мужчина сидит на скамье, хлещет холодную негазированную воду и нервно сжимает бутылку в руках. Он слышит плач, слышит отчетливо, будто этот чертов Юри находится буквально у него за спиной, не выдерживает – нервно подрывается с места, но в голове внезапно становится пусто, и Виктор растерянно смотрит по сторонам. Спустя пару минут Юрий толкает его в плечо и кидает небрежное «не благодари». Никифоров чувствует, как хрупкая надежда в его руках дает трещину, но в холле натыкается взглядом на невысокого черноволосого паренька – голова начинает идти кругом, а губы растягиваются в радостной усмешке. – Фото на память? – щебечет Никифоров, стараясь сохранять спокойствие – в холле полно журналистов, и привлекать много внимания совсем не обязательно. Юноша краснеет, выглядит смущенным и удивленным, и Виктор прикусывает губу в ожидании хоть какой-то реакции. Никифоров не раз представлял себе Юри, но даже и не думал, что его соулмейт настолько симпатичный… –Ну же, – мягче выдает он, теряясь в догадках: знает ли этот парень, кто Виктор такой? Или так не смог расшифровать свою метку? Или знает, но обижается? Парень очаровательно распахивает глаза, разворачивается и спешно уходит. Никифоров прочищает горло и чувствует себя полным недоумком. «Так не знает или обижается?» Надежда дает вторую трещину и раскалывается напополам. Виктору не дают покоя эти мысли до самого банкета. Он завязывает галстук навыворот, и Миле приходится это по-быстрому исправлять. – Что с тобой? – негромко спрашивает она, поднимаясь на цыпочки и заглядывая ему в глаза. – Все хорошо, – он отстраняет ее и замирает: на него вяло смотрит тот самый паренек, болтая в бокале шипящее шампанское. Он тут же отводит взгляд, прикусив губу, и теряется где-то среди толпы. Виктор готов сделать себе подарок и напоследок вырезать к чертям всю русскую сборную по фигурному катанию. Он ищет Юри в толпе около получаса, но через полчаса Юри сам его находит: вдребезги пьяный вешается на шею и что-то бормочет в грудь. Никифоров немного растерян – это точно тот самый маленький мальчик, который двенадцать лет назад просто до невозможности мило плакал, что у него не выходит треклятый аксель? – Будь моим тренером, Виктор! Ты же станешь моим тренером, если я выиграю танцевальное состязание? – заплетающимся языком просит юноша. Он подпрыгивает, обвивая шею Никифорова руками, его рубашка чуть задирается, и на молочной коже бедра отчетливо становятся видны черные буквы. Виктор ничего не успевает прочитать, поскольку ноги уносят Юри танцевать, и у него больше не появляется такой возможности – он пытается выловить юношу, но Челестино делает это быстрее. У Никифорова на память остается только гора фото, которые он перерывает на следующий день. Ни на одной из них засветить метку не получается, но Виктор надеется, что его чувства его не подводят.***
Виктору кажется, что скоро он вообще перестанет спать по ночам. Он думает, что скажет Юри при встрече – в голове всплывают события из прошлого и он просто не может поверить, что когда-то так поступил. Он снова чувствует себя ребенком, он снова чувствует ту радость и облегчение, он снова чувствует тот страх. Впервые – чувствует себя виноватым. Он плачет почти беззвучно, положив голову на Маккачина, распутывает пальцами крупные завитки шерсти – чувствует дежавю. Негромко зовет хриплым голосом Юри, вытягивая вперед руку. Ему не отвечают, и он обреченно хватается рукою за одеяло, утыкаясь носом в густую шерсть пуделя. Заслужил. Утром его будит звонкая трель мобильного – чертовой блондинке с занозой в заднице никак не понять, что нормальные люди в первом часу дня обычно еще спят. Виктор и не думает отвечать – настроение и без того безнадежно испорчено – переодевается, делает кофе и заваливается на диван. Ни есть, ни смотреть телевизор не хочется, поэтому он хватается за телефон – первое же мигающее сообщение адресовано ему от Плисецкого. Он закатывает глаза, открывая скинутую ссылку – видео смотреть не тирады выслушивать, хрен с ним – и едва ли не выплевывает кофе на экран. Его милый Юри чувственно повторяет его произвольную программу с финала Чемпионата Мира, и Виктор внутренне верещит. Он досматривает видео до последней секунды, а потом откидывает телефон на ковер и прикрывает лицо лежавшей рядом подушкой. Кажется, его услышали. У него уходит полдня на то, чтобы прийти в себя, и час на сборы и покупку билетов – он нервно выключает разрывающийся от звонков Якова телефон и задумчиво смотрит в иллюминатор. У него уходит шестнадцать часов на перелет, два часа, чтобы снова прийти в себя – черт бы побрал этот ваш джетлаг – и час, чтобы неровными горными дорожками добраться до Ю-топии. Никифоров опускается в теплую воду и невольно расслабляется. Он думает, что же скажет при встрече Юри и почесывает метку. В голове тучами роятся самые разные мысли, и Виктор пытается ухватиться хотя бы за одну из них, но дверь громко отворяется и выскакивает взъерошенный, словно воробей, Юри. Мысли резво разлетаются в разные стороны, и в голове снова становится совсем пусто. Он терпеть не может это чувство пустоты. – Здравствуй, Юри. С сегодняшнего дня я буду твоим тренером! – он протягивает руку с меткой вперед, очаровательно улыбаясь и в панике понимая, что сказать он хотел вообще не то, что сказал. Юри словно ошпаривает кипятком, и он отскакивает в сторону. Виктор с облегчением думает, что его слова пролетели японцу мимо ушей. День пролетает просто сумасшедше быстро и совершенно незаметно мимо Никифорова. Он совершенно точно убеждается, что этот Юри именно его Юри, и от этого становится одновременно легче и еще сложнее – поговорить им все равно надо. Виктор хочет сделать это наедине, но вокруг так и снуют толпы людей, ни на секунду не оставляя в покое. – Давай спать вместе, – Никифорову не в новинку бодрствовать по ночам, пусть и слегка мутит – снова спасибо, джетлаг. Кацуки категорически отказывается, запирает дверь и громко копошится в комнате – Виктор не настаивает так уж чтобы слишком, вечно Юри от него бегать не будет. Недолго ждет под дверью, а затем отправляется в выделенную ему комнату, едва не потерявшись, почти послушно укладывается на футоне, заботливо расстеленном госпожой Хироко, и довольно быстро засыпает.***
Он слышит плач. Никифоров распахивает глаза, подскакивает, пальцами хватаясь за взмокшее одеяло, машет головой, убирая прилипшие к лицу длинные пряди челки. Он подносит руку ко рту, шумно выдыхая, судорожно промаргивается и настороженно вглядывается в темноту. На осмысление уходит буквально минута – он быстро поднимается с места, пытается восстановить дыхание, переступает через спокойно спящего Макачина и, освещая себе путь фонариком на телефоне, надеется, что идет именно туда, куда нужно. Всхлипы громким эхом отдаются в черепной коробке, совершенно мешая соображать и ориентироваться в пространстве, но он впечатывается в знакомую дверь – добрел почти по памяти. Виктор тихонько толкает ее – она поддается, и Никифоров выключает фонарик и прищуривается. «Просто отпер или же ждал?» Мужчина на цыпочках подкрадывается к кровати – Юри лежит, свернувшись клубком и уткнувшись в подушку, совершенно не обращает на него внимания. Он мягко касается бедра, на котором должна находиться метка – Кацуки вздрагивает и резко отскакивает в сторону, прикрываясь подушкой. – Ч-что ты здесь делаешь? – хлопает глазами он, сводя ноги. Никифоров откидывает одеяло в сторону, пальцами проходится по метке, восторженно разглядывая ее: крупные черные буквы отчетливо проступают на бледной, голубоватой в свете полной луны коже, и он не сдерживается, целует каждую букву, проводит по ним рукой, поднимается выше – неуверенно касается влажных от слез губ и отстраняется, заглядывая в заплаканные глаза. – Не плачь. Пожалуйста, не плачь, – пальцами нежно стирает с пухлых щек влажные дорожки, чувствует, как мягкие руки касаются его шеи, целует снова, увереннее, глубже, грубее, наваливаясь всем телом и вжимая родственную душу в скрипящую кровать. Юри отвечает, неуверенно, но поддается, всхлипывает, хочет прикрыть лицо – Виктор не дает, убирает руки и продолжает зацеловывать его всего. Кацуки обхватывает его шею, притягивает ближе, и сквозь слезы улыбается в поцелуй, слегка отодвигается, устраиваясь поудобнее, и смущенно чмокает в губы, любуется синевой теплого взгляда родной души, зажмуривается и прижимается к чужому рту – наивно, но до одури искренне. Мужчина покусывает губы Юри и они мило опухают и краснеют – юноша проводит по ним языком, слизывая выступившую капельку крови на нижней, и Никифоров шутливо легонько дует на нее. «Чтобы ранка зажила, нужно цемкнуть», – Юри чувствует себя ребенком, смеется, но подставляется под ласки, мягко трется щекой об чужую и дрожит от прикосновений холодных длинных пальцев к его бедрам, ладонями шарит в поисках метки на чужом теле и короткими ноготками царапает плечи, дает углубить поцелуй, пробует на вкус новые ощущения и Никифорова, от которого до сих пор пахнет коричным гелем для душа, и сладко стонет, выгибаясь. – Я никогда не умел утешать плачущих людей, – разорвав поцелуй, рвано выдыхает ему в плечо Виктор, качая головой. Его плечи несильно сжимают чужие руки. – У тебя всегда это получалось лучше всех, кого я знаю, – зарывается носом в его волосы Юри.