Эндимион

      Кто он, этот Молчалин? Завсегдатаи наших салонов скажут, выговаривая «n» в нос, словно глубоко простуженные: le parvenu. А по-русски просто — выскочка. Сын тверского чиновника, пошедший по стопам отца. Дворянин ли был покойный Степан Молчалин? Может статься, что нет, а если и да, то самого захудалого рода. Что уж говорить о дворянской чести — у таких она давно разменена на подлую выслугу. Оставил ли он сыну что-то в наследство, кроме умения гнуть спину перед старшими — по возрасту и чину — и говорить вкрадчиво, вплетая в речь свою побольше словоерсов?       Услужлив, скромненький, в лице румянец есть… Пренебрежительно я говорю о нём, а про себя вдруг добавляю — Эндимион. Прекраснейший из юношей, на ком печать не просто безмолвия, а вечного, беспробудного сна.       Да и что, как не сон ума, сон души есть неизменное состояние Молчалина? Жизнь, подчинённая приливам и отливам — постоянной и монотонной череде лунных перемещений, проезду Селены в небесной своей колеснице? Я чаял найти в нём что-то иное, не пустое — и, Боже, как я обманулся! Он хуже, чем просто пуст…       Когда я увидал его впервые, в сердце мне словно иголку воткнули. Каждый взгляд на Молчалина, каждое слово, каким я перебрасывался с ним, добавляли ещё по острейшей игле. Сердце, истыканное, как та подушечка, что маленький мой друг Софья держит для вышиванья. Софья, Софьюшка, одуматься бы мне, быть с тобою всегда, и не так, как в детстве, когда всё это лишь игры в жениха с невестой — нет, через три-четыре года всерьёз попросить у батюшки твоей руки… Забыть бы о том, кто на цыпочках, с неизменным своим лицом вкрался мне в душу…       Как часто внешнее идёт наперёд внутреннего! Поэтому горше нам становится, когда плод, манивший своей спелостью, радовавший глаз, оказывается гнилым и червивым внутри. Глупо, глупо, как безнадёжно глупо, влюбиться в глупца, в пустейшего человека — значит, самого себя показать дураком.       И теперь, ночью, когда весь дом спит, близок я к тому, чтобы совершить глупость ещё большую…       Я говорю себе опомниться, остудиться, поразмыслить здраво — нет, нет, не могу, когда я знаю, что здесь, стоит спуститься в сени, за стенкою спит он. Замираю на лестнице, через миг оживаю, почти махом перескакиваю ступени и скрываюсь за колонной — но хватит, довольно нерешительности, я всё смелее приближаюсь к двери молчалинской комнаты.       Прикладываю ухо к стене — мне не нужно знать, спит он или ещё нет, но до боли хочу услышать, как он дышит; он ничего не говорит наедине с собою — но мне довольно было бы и вздоха, для Молчалина вздох подобен крику, остальное я представлю сердцем…       И дрожь любви,       И смерть, и жизнь, и бешенство желанья       Бегут по вспыхнувшей крови,       И разрывается дыханье!       На мою удачу, дверь не заперта. Стараюсь громко не скрипнуть, не разбудить ненароком. Вот оно, обиталище Молчалина. На ощупь приходится зажечь свечку — глаза плохо что различают в темноте. Крохотное пламя слабо освещает скромную комнатку: здесь тесно, даже потолок давит, а если встать тут вдвоём, едва ли можно развернуться — да, хуже живут только слуги.       Взгляд мой, подстрекаемый любопытством, перестаёт блуждать, и дыхание на миг пресекается. Он, он в своей постели, руки покоятся поверх одеяла, голова на подушке склонилась чуть набок. При моём появлении он не шелохнулся, не приоткрыл глаз. Я приближаюсь, а он всё так же спит…       Я точно вор, задумавший дурное, и в чём-то это правда — не просто так я без спросу пришёл сюда.       Безмятежное, прекрасное лицо — отчего красота столь бездумна? И есть ли в этом слишком красивом изгибе коралловых губ хоть что-то одухотворённое? Нет, ничего нет, лишь насмешка Эрота надо мною — и мой Эндимион жалкое, ничтожное, глупое создание, лицемерный пастушок со смазливым личиком, который будет пользоваться своею красою, будет торговать ею, пока она окончательно не пожухнет и не увянет. А он уже торгует — и знает, что я знаю. Он знает, что я видел, как этими молчаливыми красивыми губами он ласкает старика, у которого находится в подчинении, ласкает, как самая непотребная, грязная и продажная девка.       При одном воспоминании кровь снова вскипает во мне. Конечно, я вспоминаю и слёзы Молчалина, и ужас в его глазах…       Он плакал. Это я ясно видел. И он ужаснулся.       Он ужаснулся, увидев меня. Что ж, я для него — свидетель, обвинитель и судья?       Разоблачён, застигнут в унизительнейшую для себя минуту! Но… пусть Алексей Степаныч продолжает спать безмятежно. Я не потревожу его разоблачениями.       Сейчас, в ночи, когда он даже не ведает, кто его ночной гость, я лишь хочу поймать его ускользающую от меня — нет, не красоту, а невинность, теряющуюся в изборождённых порочностью чертах. Вот лёгкая складочка у губ, вот едва заметная морщинка у глаз — вот они, те пока что неглубокие бороздки порока, которые разовьются со временем. Когда он улыбается, на щеках его обозначаются ямочки, как у прелестнейшей женщины — но на что эта завлекательная, манящая прелесть в мужчине?       Противно, мерзко, тошно так говорить, но я понимаю сейчас, как никогда, чем был прельщён Фамусов. Я до сих пор зол на него, на собственного опекуна, я гневаюсь — ведь то, чему свидетелем я стал, вина не одного Молчалина… да и вина ли? Что, если беда? Не красота ли тебя сгубит однажды, Алексей?!       Кровь всё кипит, всё больнее разжигается пламя во мне, я ненавижу и самого себя за собственные желания — но слишком трудно их сдержать теперь, когда он, погружённый в сон, такой равнодушный и такой доступный, находится передо мною.       Я припадаю к его губам, к этим алым кораллам, оттеняющим нежный и свежий цвет лица моего спящего царевича… Хотя какой из него царевич, из этого прислужника, угодника, святошествующего тихони, хранящего в тайне свой разврат и позор! Немногочисленные слова Молчалина почти всегда сладки и приторны, если только речь не о присутственных делах, и я не удивлён, что таковы же сами его уста — медовые, сахарные, кажется, вот-вот растают от жара моих губ…       Он даётся мне, но не просыпается. Голова моя кружится, захлёстываемая бесчестными, недостойными мыслями — что, если?.. Я желаю обладать им, но… не могу. Я знаю, что никогда, ни за что не опущусь до того, чтобы признать силу этого ничтожного создания, этой бессловесной твари надо мною. И овладеть насильно им — тоже не могу.       Нам следует расстаться с вами, Алексей Степаныч, ведь говорят в народе, что с глаз долой — из сердца вон.       Покинуть вашу комнату, покинуть дом Фамусова, покинуть Москву, покинуть, в конце концов, даже Россию — и я забуду о вас, надеюсь, что навек.       Я ласкаю его кудри, такие густые, что пальцы путаются в них, касаюсь напоследок губами безмятежного гладкого лба, спешно тушу свечку и оставляю комнатку с её так и не пробудившимся обитателем.       Теперь всё решено. Бежать, бежать отсюда, завтра же съехать от Фамусовых, но не обживаться у себя в доме — уеду прочь, отправлюсь в путешествие, порву с постылой этой жизнью. Забудусь…       — Кто здесь?       Вздрогнув от неожиданности, прячусь. Что я слышу?! Он! Его сонный голос. Самого Молчалина не вижу. Верно, растерянно щурится в кромешную темень… Но вот он снова зажигает потушенную мной свечку.       — Филипп, ты? — неуверенно спрашивает он, закуток швейцара Фильки здесь неподалёку. — Петруша? Лизанька?.. — значит, думает, что кто-то из слуг потревожил его сон. Любуюсь из своего уголка его смятением и негодую на себя за это, но отвести от него глаз не могу…       — Приснится же такое…       Слова эти заставляют меня похолодеть. Ведь я же разбудил его своим незаконным поцелуем, я…       Молчалин разворачивается ко мне спиной и, видно, собирается закрыть за собой дверь. Но вдруг опять смотрит назад, светит в тёмные сени и зовёт так тихо, почти нежно, отчего сжимается у меня всё в груди.       — Александр Андреич? Вы здесь?       Велик соблазн выйти из своего укрытия, огорошить Молчалина, может, даже признаться ему… Нет! Не бывать этому никогда! Похоронить эту безумную страсть раз и навсегда, затушить её пламя, растоптать её угли, развеять её пепел.       — Ах, Боже, что за сон… я точно нездоров… — бормочет Алексей Степаныч и всё же скрывается у себя за дверью.       Ваш сон, Алексей Степаныч.       Мой сон.       Луна — вечный спутник безумцев, не так ли? Но я не безумен.       Считай же дальше всё это сном, мой Эндимион.