Голод

      По улице, слабо освещенной дрожащим светом фонарей, шёл лис. Точнее сказать, он и не шёл вовсе, а скорее брёл, устало передвигая лапы. Лис никак не мог вспомнить, когда же он последний раз нормально ел: месяц, два месяца назад? Уже две недели он вообще практически ничего не клал в рот, если не считать едой изредка попадавшиеся в мусоре сухие, покрытые плесенью хлебные корки.        Некогда ярко-рыжая шерсть хищника потускнела и выцвела; и без того худощавый зверь стал похож на скелет обтянутый тонкой кожей; мех по всему телу лиса стал облезать, образуя проплешины, а глаза, когда-то искрившиеся своим озорным зелёным цветом, потускнели, словно покрытые плёнкой. Тощий лис присел на асфальт и прислонился спиной к фонарному столбу, тяжело дыша. Закрыв глаза, он попытался вспомнить, с чего же всё началось.       В тот день он вместе с одной крольчихой был на пресс-конференции, посвящённой найденным ими одичавшим зверям. Говорила она недолго, но её слова о возможной предрасположенности хищников к агрессии запали в его лисью душу, ранив, разорвав её в мелкие клочья… Нет, конечно она попыталась потом перед ним извиниться, только он её не слушал, его просто душил гнев.       “И как я тогда доверился ей? Зачем открылся этой глупой крольчихе?” — думал лис.       Потом, по слухам, эта крольчиха уехала из города, оставив “ на память” как издёвку, оранжевую ручку-диктофон, словно желая в последний раз поиздеваться над поверившим ей лисом, хищником, открывшим свою душу травоядной…       На следующий день новым мэром был принят ряд законов, существенно усложнивших жизнь всем хищникам: отныне их могли увольнять без объяснения причин, для них закрывались двери в любые учреждения. Даже магазины стали для них недоступны.       Скопленные лисом деньги бесследно исчезли. Сколько он ни пытался выяснить их дальнейшую судьбу, у него так ничего из этого не вышло. Он остался без средств к существованию.       Первое время рыжего спасал запас продуктов в холодильнике, но после того, как провизия подошла к концу и он не смог найти себе работу, начался голод. Мучительный, изнуряющий.       Лис пробавлялся самой грязной и отвратительной работой, лишь бы поесть. Хоть что-то. Хоть чуть-чуть. Самую малость. Но вскоре и этого он лишился: хищников уже никто не хотел никуда брать. Даже на самую плохую, самую грязную, тяжелую и бесперспективную работу. И они стали сбегать из города, кто куда. Только лис не покидал город, который стал враждебным для него и для всех остальных хищных зверей.       Потом на таких как он стали одевать ошейники, бьющие током при любом проявлении мало-мальски сильных эмоций. Нет, безропотно они не стали их одевать — стали возникать беспорядки, но их самым жестоким образом подавляли, вплоть до расстрела на месте. А он надел ошейник и ждал. Ждал сам не зная чего. Крольчиху? Может быть. Нет, он точно ждал её, эту маленькую серую крольчиху. Ждал, чтобы высказать ей всё, что думает. Но она не возвращалась, оставляя в сердце лиса странное щемящее чувство.       Случаев одичания становилось всё больше, что стало вызывать настоящую панику среди населения прежде спокойного и относительно тихого города. Вскоре число одичаний стало доходить до шестидесяти в день. Дичали все — как с ошейниками, призванными защитить от агрессии остальных жителей, так и без. В первом случае в одичавших даже не стреляли из транквилизаторов, оставляя хрипящих и корчащихся зверей умирать на месте. Остальных же… После отлова просто усыпляли или расстреливали. Прямо на месте. Без суда. И очень скоро бояться стали всех хищников. Абсолютно всех, без исключения.       В один “прекрасный” день рыжий лис случайно толкнул на улице небольшую антилопу. Не специально, просто от голода закружилась голова. Тут же на её крики прибежали два барана и, не став ждать объяснений, стали избивать лиса. Он не мог им сопротивляться, сказывались слабость и недоедание. Бараны избивали беспомощно скулящего и корчащегося на тротуаре Ника. С каждым ударом он выплёвывал на асфальт новые порции крови, пока не потерял сознание. Ему повезло — его не усыпили, просто выкинули на помойку, как мусор. Лис отлёживался посреди мусора целый день, без еды и воды. Никому не нужный. Под вечер он кое-как доковылял до своей квартиры. Абсолютно пустой. И впервые за долгое время, дав волю эмоциям, заплакал. От беспомощности. Как оказалось, ему сломали несколько рёбер, так что теперь он при всём желании не смог бы работать. Нигде. Никем. Никак.        Ни мебели, ничего такого в квартире у Ника давно не было: всё было выменяно на еду. Оставалась только та самая ручка-диктофон, с которой он по неизвестной причине упрямо не желал расставаться. Из одежды… Да тоже ничего не было, кроме, разве что, рубашки-гавайки. Когда-то идеально выглаженной, а теперь превратившейся в какую-то грязную, рваную тряпку. Ещё остались изодранные светло-коричневых штаны. И лис стал бродяжить, бросив квартиру, собирая жалкие крохи по помойкам, там же и ночуя.       Какое-то время он кое-как, но всё же питался, пока его не подкосила лихорадка, выматывавшая его целую неделю, и лис совсем ослаб. Настолько, что едва остался жив, но при этом превратился в настоящий скелет.       Уставший лис поднялся, пошатываясь, и вновь побрёл, шатаясь и падая, вдоль по улице, не зная куда.       Безумно хотелось есть. Лапы почти не слушались Ника и постоянно подламывались. Рыжий заметил слева от себя мусорный бак и устало побрёл к нему, надеясь найти там хоть что-то, хоть какую-нибудь старую заплесневевшую корку, хоть что-то, что можно было съесть. Лис упал и пополз к мусорному баку. Он уже не мог идти. Кое-как добравшись до своей цели, он последним усилием перевернул бак. Пустой. Совсем.       Лис заплакал. Он лежал на боку, глядя на издевательскую надпись на стене “ Зверополис — здесь каждый может стать, кем мечтает”. Лис устало улыбнулся и закрыл глаза. Навсегда.       Утром прохожие обнаружили остывшее тело лиса, которое частично занесло за ночь мусором. А рядом с ним лежала оранжевая ручка-диктофон в форме морковки.       — Вот и хорошо, — улыбнулась зебра, сплюнув на труп, — чем меньше этих грязных уродов, тем лучше.       Она подобрала ручку. Не пропадать же добру.