Еще один Новый год кота Василия

Итак, по давно уже сложившейся традиции — целых четыре года и еще немного месяцев (не будем их считать и тактично замнем их количество, ибо великолепный и блистательный, неукротимый и неподкупный, восхитительный и прочая, прочая, царственный и благородный кот Василий находился, как нам давно уже известно, в самом расцвете сил и не намеревался его покидать как можно дольше) — он, хранитель и освятитель, покровитель и пожира… нет, это из другого рассказа, хотя… Так вот. Новый год наступал, мироздание благоволило к опекаемому Василием городу, а он благоволил к служившим ему непосредственно, денно и, как вы правильно понимаете, нощно, особенно нощно, человекам. В чем это проявлялось? Со стороны мироздания — в каноничной, живописной и безупречно зимней зиме, замечательно подходившей к шубе и хвосту Василия. Хороша ли у него была шуба, спросите вы? Как, как можно сметь и сомневаться в этом! Служитель Кирилл возносил восторженные и многословные восхваления ей, а особенно хвосту и терпеливо и старательно ухаживал за ним при помощи приборов, количество которых увеличивалось в прямой зависимости от возраста Василия, а с ним и человеческого прогресса. Собственно, Василий полностью и абсолютно соглашался с ним и гордо нес свой хвост по улицам и дворам, рынкам и паркам города и снисходительно принимал восторги облагодетельствуемых. Он не мог не отметить мудрости и проницательности мироздания: словно чтобы подчеркнуть шелковистость, густоту и длину шубы и роскошность хвоста, оно завалило снегом улицы, скверы и парки, щедро усыпало им же ветки, ну и про дороги с тропинками не забыло. Пакостливое оно, мироздание-то. Но до чего хорошо смотрелся на белом фоне черный силуэт Василия — с этим не поспоришь. Итак, мироздание благоволило к Василию, а он решил быть снисходительным, щедрым и заботливым по отношению к опекаемым им человекам. И, возвращаясь домой с обхода вверенных ему территорий, он прихватил небольшой подарок служителям. Чтобы, как вы правильно понимаете, продемонстрировать глубину уважения и ширину признательности. Держа оный подарок в зубах, Василий элегантно взлетел на ветку, грациозно запрыгнул в форточку и изящно приземлился на подоконник. Служители, насколько он мог судить, спали. Мышей не ловили, снисходительно подумал Василий, артистично покачав кончиком хвоста. Что с этих человеков возьмешь. И дверь они оставили закрытой, но не подпертой, словно приглашая его воспользоваться своим гостеприимством. Он не мог не воспользоваться приглашением, немного поцарапал, самую малость порычал, пусть это было совсем нелегко, учитывая подарок, свисавший в пасти, допрыгнул до ручки и смог надавить на нее, дверь и открылась. На глухой стук подушки о дверь он милостиво не обратил внимания, равно как и на славословия со стороны кровати (это был почти бывший студент Кирилл — сдал предпоследнюю сессию, обнаглел до такой степени, что иначе как господином инженером себя величать не велит — рефлекторно рявкнул, не отрывая щеки от подушки: Васька, паскуда, чтоб тебя, хвост оторву) и Гаврилова, невнятно пробормотавшего: приперся, гулёна. Василий запрыгнул на кровать, выложил подарок точно по центру кровати и принялся за самое важное дело ранним утром тридцать первого декабря, когда на улице еще было темно, но в воздухе с полуночи витало ощущение чуда из чудес — Новый год. Он начал вылизываться, с комфортом расположившись на спине Гаврилова и простирая хвост в сторону Кирилла. Разумеется, утомился. Разумеется, для отдыха выбрал оптимально подходящее место — подушку. Без сомнения, голова Гаврилова на ней и, собственно под, м-м, крупом не мешала, Василий, давно уже воспитав в себе снисходительность к слабым и неловким людям, великодушно не обращал внимания на такие мелочи. Утро началось вполне бодро. Гаврилов попытался выбраться из-под Василия, побурчал при этом скорей по привычке, чем по необходимости. Куда более энергичен и экспрессивен был Кирилл, обнаруживший рядом с собой мышь. Василий даже глаз приоткрыл, чтобы одарить его поощрительным взглядом. — Давно, блин, белье не меняли, — бурчал Кирилл, перенося Василия на компьютерное кресло. — Целых девятнадцать часов. Отойдя от кресла, он возопил благоразумно тихим голосом, дабы не разбудить Базилевса: — Ну почему мыши? Гаврилов не удержался, засмеялся: — Ну попроси, чтобы он тебе воробьев начал таскать. — Чур меня! — взвился Кирилл и подозрительно посмотрел на Василия. Тот лежал с безмятежно закрытыми глазами и даже хвостом не шевелил. Кирилл пнул Гаврилова и зло зашипел: — Иди завтрак делай, весельчак! Причины спора Василия не интересовали никогда и совершенно, но завтрак! Как пропустить его! И он стремглав бросился на кухню. — Вот же скотина шерстяная! — бросил ему вслед Кирилл. Василий подумал было издевательски мяукнуть ему в ответ, но решил не снисходить до ребяческих обид. Тем более Гаврилов уже поклонялся наиглавнейшему алтарю в квартире — холодильнику. По всем правилам этикета — в пояс и вдумчиво. Через полчаса Василий возлежал на тронном подоконнике и созерцал город, который был немного суетлив, очень бел и холоден. Человеки куда-то бежали и откуда-то возвращались, непременно с огромными сумками и всякими колючими палками. Человечата просто вопили, барахтаясь в снегу — вроде радостно, потому что никаких хищников, которые бы на них нападали, поблизости не водилось. А зря, лениво подумал Василий, уж они бы эти щенячьи вопли уняли и весьма радикально. Он перевернулся на спину, потянулся, вытянул лапы, затем хвост — и решил, что нужно проведать одного очень важного служителя, а именно лейб-доктора Королькова. У него-то всегда припасены для Базилевса восхищенные слова и правильный сыр. Немного полежав на диване, самую малость повалявшись посреди комнаты — черная хреновина с зелеными огоньками как раз каталась по полу, и Кирилл начал орать, что Васька разлегся на ее пути: да наоборот же, смерд! — чуть-чуть отдохнув в прихожей: Гаврилову приперло именно в этот момент отправиться в магазин за какими-то очень важными продуктами — и две, ну ладно, три, ну хорошо, сорок пять минут понежившись на стуле в кухне, а улегся он на него за секунду до того, как Кирилл опустил на него свой костлявый зад, Василий решил, что отдохнул достаточно, чтобы отправиться проведывать своего личного эскулапа. Он провел еще четыре минуты в раздумьях: форточка или дверь? Дверь или форточка? В пользу последней говорило то, что она была открыта — служители давно уже не закрывали ее, зная и ценя вольнолюбивую натуру Василия. Но в пользу первой однозначно свидетельствовало то, что в дверь Василий будет выходить важно и чинно, как и подобает Базилевсу. И он уселся у двери и принялся требовать, чтобы его выпустили на волю. Служители попытались пойти на принцип. Они, видите ли, решили воспитать Василия. Они, знаете ли, пытались указать ему на то, что в случае наличия выбора воспользоваться следует наименее для них затратным. Они, понимаете ли, считали, что могут оказаться упрямей кота. Одно слово, человеки. Первым сдался, как ни странно, Кирилл. Он считал, наверное, что успеет прописать Василию ускорительного пинка, но не с котом студенту тягаться! С торжественным выходом из подъезда вышла заминочка, пришлось возвращаться и требовать, чтобы Кирилл еще и подъездную дверь открыл, но вообще получилось неплохо, решил Василий, потягиваясь на крыльце. И — вперед. Пройтись по высокой ограде, аккуратно ступая между пиками, возлечь на скамье и оглядеть сквер, вспрыгнуть на ветку и клацнуть зубами рядом с особо наглой вороной, недовольно зарычать и прижаться к земле, когда кто-то оголтелый запустил шутиху совсем рядом. Сколь велика была кошачья интуиция Василия, что он прибыл к клинике точнехонько в тот момент, когда из нее выходил Корольков. Отчего-то с огромной сумкой. Отчего-то с низко опущенной головой. Отчего-то шагая очень быстро. Василий поднял было лапу, чтобы направиться ему навстречу, но передумал, ибо, как уже было замечено в начале этого абзаца, кошачья интуиция. Коты отлично знают, когда можно сбросить вазу с тремя дюжинами роз со стола и остаться на нем лежать в ожидании прихода, а точней прибега человеков, а когда возлежать лучше где-нибудь повыше и подальше, даже если на полу остался лежать всего лишь горшок с тощей фиалкой. Поэтому и Василий остался сидеть, дабы изучить обстановку: куда топает Корольков с низко опущенной головой и с туго набитой сумкой, почему Палматвеич попытался увязаться следом, но остался стоять, и физиономия у него при этом была невеселая. Можно, конечно, повернуться хвостом к этим человекам, которые с такой любовью и страстью создают себе трудности, но речь ведь идет о Королькове, а значит — действовать! Лейб-доктор Корольков нырнул в неказистое здание, и дверь захлопнулась, отсекая его от Василия. Он даже уши прижал и раздраженно зашипел. Нет, ну каков наглец! Нет чтобы придержать дверь, дабы сиятельный Василий смог войти в нее торжественно и величественно, гордо неся хвост. Студент Кирилл, между прочим, уже приучен, а этот? Василий вспрыгнул на скамейку и уставился на дверь, задумчиво помахивая хвостом. Итак, доктор Корольков — вот он. Место, где он что-то там такое будет делать — вот оно. Василий — тоже есть. Осталось малое: что-то сделать. Что именно? Так пусть подскажет мироздание, раз оно сподвигло Базилевса на подвиг. Василий обошел дом. И еще раз обошел. И запрыгнул на ветку — как вы отлично понимаете, сделав это изящно, просто-таки с эталонной грацией, ибо великолепный Василий великолепен во всем. Он немного повозлежал, вытянув хвост, немного повылизывался, вытянув лапы, немного попотягивался — ибо полезно — и зевнул. Корольков ниоткуда не появлялся. Наверное, занимался чем-то там таким непонятным и бесцельным, иными словами, работал. Обнаружить, где именно — эка недолга, достаточно вспрыгнуть на пару подоконников и прижать нос к окну. Корольков обнаружился. Он действительно работал, но этот недостаток был ему вообще свойственен, приходилось смиренно воспринимать человековые слабости. Василий посидел на подоконнике, посозерцал город и прислушался к тому, что шепчет ему мироздание. А оно тихо бурчало: два упрямых идиота, а этот — вообще осел и баран. Корольков занимался с животными самых разных пород, сортов, красивостей и здоровостей, но делал это как-то уныло. Ассистентке своей отдавал распоряжения, ограничиваясь одним-двумя словами, а иногда и жестами, животных осматривал быстро и избавлялся от них без раздумий, а чтобы улыбнуться — так ни разу. Так что Василий передумал проникать в питомник, просачиваться в кабинет Королькова и требовать правильного сыра, грамотных поглаживаний и блистательных славословий в свой адрес. Еще и мироздание раздраженно зудело над ухом: его-то хрен хорош, да Корольков и сам хрен хороший, два барана, одним словом, а тот-то, а этот, а они, а зачем, а как же они друг без друга… И ведь так всегда: недоглядит мироздание, напортачат человеки, а исправлять все Василию. Очевидно, мироздание не имело ничего против хвостоприкладства Василия. Как только он потянулся в сто четырнадцатый раз, Корольков открыл форточку. Василий в два счета оказался в комнате, а в ней на столе. — Наглая твоя физиономия, — вздохнул Корольков. Василий плюхнулся на задницу и уставился на него. А где чествования, где восторги, где что-нибудь для погрызть или поцарапать? Где привычное жизнерадостное расположение духа скотского доктора? Неужели все до такой степени плохо, что даже компания кота Василия его не радует? Корольков вздохнул еще раз и погладил его, а затем зарылся лицом в шерсть. — Эх, Васька, был бы ты человеком, я бы, наверное, в тебя влюбился. Такая моя сучья карма, с кобелями связываться. — И он снова вздохнул. — И чего ты не мужик? Такой экземпляр пропадает, такая паскудская натура ни за грош. Ты чего приперся-то? Новый год совсем не здесь празднуют. Забыл, где площадь? Василий вытянулся на столе во всю свою длину, смачно зевнул и изогнулся дугой. Корольков фыркнул и погладил его. — Красавец, красавец, — одобрительно произнес он. — Не то что я. Так и быть мне, Базилевс, простым собачьим доктором в задрипанной клинике, а не великим Псоболитом в ветеринарной академии. Василий свернулся клубочком и осторожно лизнул его руку. — Вот ты понимаешь, Васька… — печально продолжал Корольков. Это было бессердечно с его стороны — Василий был готов… на некоторое, пусть и не на многое, чтобы объяснить черствому собачьему доктору его неправоту. Но Василий не был бы собой, а именно чутким, полным эмпатии, любви и милосердия котом, если бы не продемонстрировал сие тактично и мудро, строго, но справедливо. Что он сделал, спросите вы? Укусил. Несильно, небольно и вообще, у Королькова руки были замечательно расписаны всякими там плебейскими самозванцами на гордое звание властителя семьи и дома, Василий был куда более воспитан и аристократичен для этого. Увы, Корольков пребывал в растрепанных чувствах, был поглощен своей драмой и даже трагедией и на мелочи вроде легкого покусывания не обращал ни малейшего внимания. Он продолжал попытки по глажению Василия — это с рукой в его в пасти. Ох уж эти человеки! Василий уже и лапами в него вцепился, подумал было гневно зарычать, но решил не падать настолько низко, а этот… этот! Знай себе причитает: — Васька, вот ты понимаешь, что кому-то нужно быть большим и сильным, и чтобы шел по улице и все внимание обраща-а-али, и прям сзади па-а-адали и сами в в штабеля складывались, вот понимаешь…? Собственно говоря, Василий очень хорошо понимал, что это такое, когда все внимание обращают. Хотел ли он этого? Что за глупый вопрос! Он был выше всяких там обращаний внимания! Он — великолепный из мудрых и мудрый из великолепных — всегда был на виду и принимал это как некоторым образом обременительную, а, с другой стороны, где-то даже и приятную данность. И совершенно неправы те, кто думает, что он тщеславен! Нисколько, ни на чуть-чуть, ни на бобтейлов хвост! Впрочем, в груди распространилось что-то теплое и приятное, и продолжать возмущаться зубами и когтями было уже не совсем прилично. Тем более Корольков рассказывал о чем-то другом и другим уже тоном — гневным. — … я понимаю, что… ну, в общем, Палматвеич, Вась, он цену себе знает ведь! Вот как есть знает. Он себя высоко несет, он о себе хорошо думает. И, Васька, очень этак внимательно следит, чтобы и другие о нем так думали. А тут, понимаешь, я. Корольков прямо выдохся и уткнулся лицом в бок Василия. От такой дерзости, от этого неожиданного движения Василий растерялся, вытаращил глаза и уставился на макушку Королькова. Которую, кстати, не мешало бы вылизать. Человеки, обреченно закатил глаза Василий. Придумывают тысячи разных ухищрений для него, а о себе позаботиться не в состоянии. — Как человеку объяснить, что мне хорошо там, где я есть? — продолжил жаловаться Корольков. — Ну не хочу я в элитных клиниках работать, породистым крысам зубы полировать, понимаешь? Василий опустил голову на лапы. Еще бы он не понимал. Собаки — они вообще, как бы это помягче выразиться, собаки. Но среди собак есть отдельные породы, не заслуживающие ни доброго, ни злого взгляда, а среди них встречаются экземпляры ого-го. Вроде этаких маленьких плешивых шавок, которые собственным визгом способны довести до истерики себя, а окружающих до самоубийства. Если бы не великолепное воспитание и тонкая душевная организация, Василий питался бы ими на завтрак, обед и ужин. С другой стороны, хвастаться трупами этих выкидышей селекции — себя не уважать. Он сочувственно обвил хвостом руку Королькова. — Или там в аспирантуру идти. На кой бы мне хрен это сдалось? Не хочу я, а этот хрен такой умный: я поговорил, тебя тот и тот возьмет в аспиранты, экзамены тогда и тогда, не подведи меня. Хмырь! Очередная секта, мрачно подумал Василий. Только одного адепта спасли из рук слепой тетки с безменом, как другой кракен тянет свои тентакли к верным и преданным служителям Базилевса. Мироздание, как тебе не стыдно? — воззвал внутренне Василий, а потом сочувственно похлопал лапой по руке Королькова, а чтобы тот не сомневался в искренности поддержки, еще и куснул его. — … и эти его… хобби, — прошипел Корольков. Против хобби Палматвеича Василий ничего особенно не имел, в даном случае был не совсем согласен и в знак этого даже уши к голове прижал. Но сочувствовать продолжал и тихонько заурчал. — Эх, Васька, до чего жизнь несправедлива! — воскликнул Корольков, выпрямляясь. Василий опустил голову и прикрыл морду лапами. Корольков, наивный и бесхитростный человечишко, наверняка подумает, что это сделано во имя демонстрации солидарности. Но на самом-то деле Василий пребывал в состоянии, слегка напоминавшем отчаяние: даже простой, как канализационная труба, сантехник Гаврилов не позволял себе васькать чаще раза за сутки. А тут даже поцарапать как следует отступника не получится: у него, видите ли, душевная травма — Ладно, о великий и блистательный Базилевс, кот из котов, повелитель из повелителей, охвоститель из охвостителей, я прошу прощения, что не могу поклоняться тебе далее, ибо меня ждут презренные должностные обязанности. — Корольков встал и даже склонился в шуточном поклоне. — Отличная все-таки вещь сеанс кототерапии. Тебе бы денежку за это брать, враз рокфеллером стал бы. Корольков постарался изобразить веселую улыбку, получилось грустно. Василий перевернулся на другой бок и взмахнул хвостом. Корольков все мялся у стола, словно хотел еще что-то сказать, или там спросить, или там пожаловаться, но не знал, что именно. Потому что ему мешал человековый язык. Напридумали себе слов, а потом путаются в них, раздраженно подумал Василий и спрыгнул со стола. Нет, чтобы просто и красноречиво! И он, с ленивой грацией, с грациозной ленью и просто царственно подойдя к Королькову, требовательно сказал: — Мяу. — Прошу, ваше Базилевшество, — Корольков склонился в поклоне и открыл дверь. Василий благодарственно взмахнул хвостом и пошествовал по коридору. Прошу заметить маленькую деталь: мироздание не просто так направило подушечки лап Базилевса в захудалую ветклинику, в которой подвизался Корольков. Оно преследовало свои корыстные цели, а именно смягчение упрямства и облагораживание настроения оного доктора. С этой целью Базилевс справился превосходно, как и подобало зрелому и мудрому коту, а затем отправился, дабы подсобить мирозданию еще в одном дельце. А именно… Пресловутый Палматвеич стоял на стоянке около своего автомобиля и мрачно смотрел на здание клиники. Очевидно, прикидывал: сжечь быстро и мощно, сжечь на медленном огне, потребовать, чтобы Корольков кончал страдать фигней, попросить, чтобы он перестал страдать ею, или нечто иное противозаконное. Кажется, он склонялся к тому, чтобы просто запрыгнуть в машину, взвизгнуть тормозами и эффектно стартануть с места, как и подобает всяким там альфа-этимсамым. Василий медленно подошел к нему, остановился в паре метров и начал вылизывать левую заднюю ногу от колена вверх и в противоположном направлении с таким видом, что Палматвеич покосился на свои ботинки, проверяя, не обляпал ли их вусмерть. — Я так подозреваю, если где-то что-то случается, то ты обязательно будешь в первых зрительских рядах, инфернальное ты существо, — хмуро заметил Палматвеич. Василий замер, сардонично посмотрел на него и продолжил свое исключительно важное и очень двусмысленное действо: ибо он перешел к, хм, тазу и некоторым пикантным органам, размещенным непосредственно на нем, и хм, делал это, многозначительно посматривая на Палматвеича, словно намекал, какой именно эпитет тому следует применить к себе. Палматвеич, будучи умным человеком — а время от времени даже заслуживающим уважения Василия, намек понял и хмыкнул. — Раз ты такой умный, может, посоветуешь, что делать? — Мяу, — утомленно протянул Василий. Мол, сам не догадаешься? Палматвеич подобрался, хищно прищурился и спросил: — И где его окна? Василий потянулся, и еще раз потянулся. И еще раз, и повел хвостом вправо, влево, посмотрел на небо и на клинику и пошел туда, где у Королькова было окно, и оно все еще было открыто. Став напротив, Палматвеич спросил: — И что теперь? Василий замурлыкал. — Нет, — категорично заявил Палматвеич, — я не буду это делать. Василий отозвался снисходительным «мяу» и продолжил вылизывать, м-м, место, где таз и ноги, и между ними достоинство. — Предупреждаю. Я не знаю никаких серенад. Я не умею петь. Я чувствую себя идиотом, а ведь даже еще не начал. — Сквозь сжатые зубы говорил Палматвеич. Василий поднялся, потянулся, зевнул и сделал вид, что собирается уходить. Корольков в окне сидел за столом, сгорбившись, и смотрел в кружку. — Это позор. Это катастрофа. Это будет самое колоссальное фиаско в моей жизни. Василий, расслышав в его голосе нотки решимости, сел и уставился на него, мол, и-и-и? Палматвеич набрал в легкие воздуха и затянул: — Лу-у-уч солнца золото-о-ого Тьмы-ы-ы скрыла пелена-а-а… Корольков вздрогнул и подошел к окну, прилип к нему носом и вытаращил глаза. Палматвеич, войдя в образ, откинул голову назад, отставил на полшага ногу и простер вперед руку. — И между нами сно-о-ова Вдру-у-уг выросла стена-а-а… — Мя-я-я-яу, — подхватил Василий, дабы продемонстрировать одобрение решительностью Палматвеича, похвалить его приятный такой и чувственный баритон, ну и просто — в качестве солидарности. — Ночь пройдет, настанет утро ясное, Верю, счастье нас с тобой ждёт… Корольков забрался на подоконник, чтобы получше рассмотреть диспозицию. В других окнах тоже нарисовались любопытные физиономии, но что они последнему романтику города? И Палматвеич упоенно пел: — Ночь пройдёт, пройдёт пора ненастная, Солнце взойдет… И рядом с ним горланил Василий, раскачиваясь в такт. Корольков распахнул окно и заорал: — Да вы офигели оба! А Палматвеич с Василием знай орали: — Солнце взойдет… Корольков выпрыгнул из окна и побежал к ним: — Вы же все окрестности перепугали, ироды! Палматвеич бухнулся на колено, протянул к нему руки и завопил еще громче: — Солнце взойдет! Василий в упоении вторил ему. — Ты идиот? — счастливо улыбаясь на все двадцать восемь зубов (коренные ему удалили давно и безвозвратно, а остальные были вполне здоровы), нагнувшись к нему, спросил Корольков. — Да и пусть с ним. У тебя для меня там кушетки не найдется? Корольков прижал к его лбу свой. — Найдем. Василий удовлетворенно оскалился и зевнул. Кажется, его миссия закончилась, можно возвращаться домой. Корольков с Палматвеичем на него внимания не обращали, но к такому пренебрежению Василий был привычен: сантехник Гаврилов тоже имел обыкновение увлекаться разными слюнтяйствами с Кириллом в ущерб Василиевым нуждам. Кстати о Гаврилове. Он, конечно, человек и как все люди примитивен, эгоистичен и материалистичен, но Василий-то не таков! Он демонстрировал, демонстрирует и будет демонстрировать широту натуры и остроту зубов. Поэтому немного поглазев на человеков на площади, немного пошипев на фейерверки, самую малость подразнив собак — откуда только взялись в полночь, Василий подготовил подарок Гаврилову. Ну и Кириллу тоже, пусть не чувствует себя обделенным. Гавриловский подарок очень хорошо лег в тапок Гаврилову. Прямо как будто специально для него рос. Василий подошел к елке и уселся перед ней. Она лениво мигала разноцветными огнями, словно во всем мире не существовало ничего, что могло бы заинтересовать ее одножильную структуру. Василий неторопливо водил хвостом — влево, и огни загорались зеленым — вправо, и огни светились голубым — влево, и огни горели красным. Гипнотично, бесспорно, но не так увлекательно, как серенады Палматвеича в новогодний вечер. Василий запрыгнул на кровать, потоптался по Кириллу, улегся на спине Гаврилова и закрыл глаза. За окном сиротливо хлопнула петарда, а кроме нее звуков никаких не было. Город спал, умиротворенный вниманием и заботами Василия. Чтобы проснуться ранним утром от вопля Кирилла: — Васька, тварь! Какого хрена воробья притащил, сволочь! Василий зевнул и блаженно потянулся на спине у Гаврилова. Ах, как замечательно начинается новый год!