Ваниль и корица

— Hedley — Lose Control

      Ледяной лучик пробрался сквозь плотные шторы в третьем часу ночи.       Дазай затушил прогоревшую до фильтра сигарету, отряхнул пальцы от пепла и глянул на пустую половину кровати внимательно-тоскливым взглядом.       В его жизни хватало опасностей и приключений, смеха, радости и дружеской поддержки, глупых шуток над коллегами и с коллегами, совместно выпитых чашек чая и распутанных дел.       Но, докуривая вторую подряд сигарету в одиночестве, Осаму начинал думать, что зря отказался в свое время от идеи жениться.       В третьем часу ночи, когда затихал городской шум, ему просто хотелось ощутить себя любимым и иметь хоть кого-нибудь рядом.       По возвращению домой его не встречал даже кот по причине отсутствия оного, хотя в просторной квартире в высотке им бы хватило места ужиться с пушистым комком.       О теплом ужине и заботе речи и вовсе не велось — Дазай тратил часы, чтобы сделать рис, порезать туда овощи и добавить немного мяса.       Когда он не забывал есть, кастрюльки ему хватало на неделю. Когда забывал — на месяц.       Не было никого, кто заботился бы о его внешнем виде, заставлял бы носить галстуки и хотя бы изредка расставаться с заношенным пальто.       Раньше это казалось ужасной чушью и Осаму стремился никогда не стать рабом всеобщего стремления остепениться.       Теперь он начинал передумывать на этот счет, хотя пример тех самых «всех» доказывал, что брак — жутко ненадежная вещь, где бы он ни был заключен и вписан.       Утром от его тоски не осталось и следа. Заматывая тело чистыми бинтами, Дазай задумчиво жевал губу и размышлял на тему приснившегося.       Подсознание дало ему более чем четкий ответ на вопрос «кого бы он позвал к себе, чтобы разделить одиночество».       Спутать эти голубые глаза, эту улыбку и рыжие кудри было решительно невозможно. ***       Чуя был просто неприлично привлекателен и хорош собой. Ухожен, аккуратен и исполнителен, он прекрасно справлялся с домашними хлопотами.       Его вид на кухне мог соперничать с видом домохозяюшек со стажем, в его руках все пело и звенело, само делалось, вырезалось, само жарилось и варилось. На кухне он создавал чудесную атмосферу деятельности, делая одновременно, кажется, тысячу дел.       Сидя за крошечным столиком в чужой квартире, Дазай расплывался в улыбке, наблюдая, как рыжая хозяюшка, подобравшая волосы в свободный узел, крутится у плиты, пробует бульон, отливая его в чоко, хмурится, что-то досыпает и добавляет ингредиенты один за другим.       И не важно, что под фартучком у него свободная рубашка с обрезанными рукавами и штаны. Не важно, что он способен стереть улыбку с лица Осаму в один удар, а грозовые его взгляды заставляют сердце испуганно трепетать.       Чуя знает, зачем он здесь. Чуя уже сказал нет его идее переехать. Чуя ценит свое одиночество.       Но у рыжего обрывистые движения и голодный взгляд. Маленькие цепкие ручки, упирающиеся в грудь, дрожат — Дазай наслаждается почти робким ощупыванием мощных грудных плит и сам ведет ладошку будто загипнотизированного экс-напарника ниже, к прессу, к кромке брюк…       Чуя поспешно отдергивает руку и толкает его к кухне, закрывая дверь на замок. Пару минут его нет — Осаму знает, что он стоит, прижавшись спиной к двери, и переводит дух.       В этом он похож на демона-искусителя, но заслуги его тут нет — у Накахары не складывается с партнершами совсем. А партнеры его боятся — репутация тут только вредит.       Да и кто поверит, что рыжее чудо, которое больше рычит и много бьет, может искать себе любовника?       Дом Чуи — его крепость. Тут ремонт не хуже, чем у Дазая, и полно вещей, от которых он не может или не успевает избавиться. Тут коробками стоит одежда покойной матери, вещи сестры ждут отправки за океан.       Отца у Чуи нет, но по мафии ползают довольно паскудные слушки, что Накахара потомственный мафиози и где-то в тайных отрядах Мори есть другой рыжий эспер, на двадцать лет старше и с мерзким характером.       Дазай в этот слух не верит, да и выяснять родословную ему не хочется — перед ним тарелка мисо-супа, карри, рассыпчатый рис, чай, салат и соус.       Они едят вдвоем, и, судя по смущенному лицу Чуи, по неловким движениям — он тоже привык есть один.       Дазай смеется от счастья и смахивает налипший рис с покрасневшей щеки.       Это похоже на самое неловкое в мире первое свидание.       Чуя доверяет ему сварить кофе, а сам уходит в ванную — ему нужно поставить стираться вещи и смыть с себя грязь — рыжий только утром вернулся с задания и толком еще не отмывался. Запах крови действительно тянется за ним шлейфом.       Но Дазая это не отпугивает — они знакомы не первый год, производить впечатление не нужно.       Чашка кофе ждет своего часа, а Осаму изучает взглядом цветастые баночки, где Чуя хранит приправы и специи.       После они идут в комнату. Накахара очаровательно неловкий и зажатый — лучше бы бил, как обычно, чем краснел и не позволял просто завалить себя на постель.       Дазай обнимает его за плечи и ощущает, что чужая голова идеально легла ему на плечо, когда они откинулись на спинку дивана.       Первый поцелуй такой же, как все остальное сегодня.       Они снова подростки, больше семнадцати не дать. Школа, вызывающе расстегнутая форма, колечко в ухе и цепочка на шее, мел на руках, на спине, на щеках, с парты сброшены все вещи, нечаянно раздавлена ботинком ручка — прерываться не хочется, хочется гладить бедра сидящего на парте партнера.       Дазай выныривает из поцелуя и смеется — молодо и счастливо.       Как будто не было одиночества и всех лет, мотавших нервы и душу.       Чуя улыбается ему в ответ.       Сначала робко, с румянцем на щеках. Потом шире, до смешков и теплеющих глаз. Потом задорно, с вызовом в глазах.       Такого Чую он любит больше всего на свете.       Заткнуть, заткнуть хохочущий рот, удавить смех поцелуями, вызвать стоны.       Накахара влезает к нему на колени, запускает пальчики в волосы, перебирая спутанные пряди.       Ладони Осаму ложатся на подтянутую задницу, поглаживают и сжимают.       Рыжий выдыхает и трется о руки сам.       Отзывчивость хрупкого тела очаровывает. Чуя первым начинает раздевать его и от ощущения, как пальцы поглаживают его обнажающуюся кожу, между ног все стягивает.       Серьезное лицо Накахары ему сейчас не нравится. Ему нужен свет звезд в голубых глазах и блядски довольная улыбка на губах. Ему нужно, чтобы Чуя видел его серьезность, его опущенные уголки губ и желание пригвоздить рыжую тушку к кровати.       Но ему не нужен серьезный Чуя.       Ощущение, что они подростки, сменяется чем-то иным, неуловимым.       Дазай все еще молод, но на плечи давит черное пальто, вокруг — десятки мертвых тел.       А Накахара пахнет ванилью и корицей даже в таком месте и хочется вылизать его шею, вгрызться зубами, оставить клеймо.       Он знает, что, если правильно укусить, Чуя будет не против.       Дорожка влажных поцелуев, пальцы трут соски прямо сквозь тонкую рубашку. Дазая возбуждает их вид сквозь просвечивающую материю, две выпирающих из-под ткани горошины.       Он кусает Чую, когда тот шумно выдыхает и тело под ним дергается — конвульсивно, как рыбка на суше, потому что в нее вонзил зубы лихой кот.       Котом был Дазай, а Чуя и правда не может вдохнуть и только дергается, царапает сильную спину и издает беспомощные звуки.       След зубов синий, Чуя мокрый между ног и прячет пылающее лицо. — Сколько у тебя не было? — Дазаю правда важно это знать. — Пять лет, — рыжий краснеет сильнее, лицо ярче волос. — Так я у тебя был последним? — Первым и последним, — поправляет Чуя и отворачивается, поджав губы.       Они снова подростки. Дазай снова бросает Чую после секса, оставляет спать в своей кровати, надевает новые для себя вещи и уходит не прощаясь.       Они снова в школе. Губы рыжего самые мягкие на свете и пахнет он одуряюще-уютно, домом, которого у Дазая нет.       Дазаю не нужна его пустая квартира и холодная постель. Зачем, если и пять лет спустя Чуя не может подпустить к себе никого, кроме него, и ничьих рук больше не признает, никто не в силах пробудить скованное тело?       Дазай извиняется. Вслух. Поцелуями. Гладит напряженные мышцы. Целует влажные щеки, мягкие волосы, тонкую шею.       Чуя оттаивает. Всем телом оттаивает. Неуверенно, по наитию тянется навстречу, всхлипывает, сводит ноги.       Дазай помнит каждое его движение и радуется, что для него еще не все потеряно. Его все еще ждали. Помнили.       Приняли.       Осаму радуется, что не опоздал и что у Чуи хватило сил — хотел он того или нет — принять его обратно. Ответить на ласки снова. Вверить себя и свое тело в те руки, которые однажды его оставили.       В одну реку не войти дважды, но теперь все иначе.       Все, кроме одного.       Чуя все так же одуряюще пахнет ванилью и корицей, а блеск его глаз и улыбка дороже всех сокровищ на свете, когда понимаешь им цену.       За прошедшие годы движения Чуи перестали быть угловатыми, да и сам он стал красивым мужчиной, сильным и притягательным.       Осаму даже рад, что не видел, как происходили метаморфозы.       Сбрасывая вещи и бинты, позволяя видеть всего себя, Дазай ощущает плещущуюся в груди нежность и готовится затопить ею партнера, неловко избавляющегося от грязных вещей.       Мысль, что это он помог сделать Чую мокрым, а вещи грязными, как огненные искорки разносится вместе с кровью.       Он целует его ноги. Мнет в пальцах маленькие стопы раскинувшегося перед ним партнера и не сводит взгляда с его пылающего лица.       Целует тонкие щиколотки, гладит мальчишечьи острые коленки.       Целует старые тонкие шрамы на белой коже — явно работало лезвие, но Чуя ему не расскажет — нечего рассказывать; лижет ямку на бедре.       Сожаления накатывают мелкими волнами.       Тогда он не думал, что Чуя пострадает, что ему будет так больно, что он ранит себя физически, когда Дазай ранил его душу.       Кто еще догадался бы полосовать внутреннюю сторону бедра? Кто еще терпел бы мучения, которые это принесло?       Вбирая в рот возбужденную плоть, слыша шумный выдох, судорожное сглатывание и ощущая, как зарываются в волосы тонкие пальцы, Осаму вспоминает, что раньше отказывался ласкать ртом.       Чуя никогда не обижался и не связывал себя таким отказом.       За прежнюю гордыню как-то стыдно.       Чуя, кажется, от неудовлетворения не может долго держаться. Дрожит, губы его — болезненный излом, глаза влажные. Он кончает тихо, пару раз содрогнувшись всем телом. Плачет.       Это тяжелее, чем им обоим казалось — переспать.       Осаму откладывает растяжку — не в духе Чуи там трогать себя — и обнимает, прижимает к себе дрожащий комочек слез и всхлипов.       Понимание сильнее всех чувств. Понимание, что желание быть с ним перевесило всю боль, что он носил в себе годами, что рвала его изнутри.       На такое нельзя обижаться, секс тоже дело тонкое, психологическая почва тоже должна быть подготовлена к отношениям, даже к продолжению их спустя пять лет.       Наверное, рыжий тоже не спал по ночам. Курил и мерз от одиночества из-за него.       Наверное, надо радоваться, что Чуя не вскрыл вены и не умер от тоски и горечи за эти пять лет. ***       Подбираться к рыжему приходится месяцами. Состояние его шаткое — днем он снова хозяюшка и вкусно готовит, а лежа в одной кровати — откатывается на свою половину, сворачивается и позволяет обнимать со спины. Позволяет Осаму быть его силой, его крепостью.       Они бегают на работу, встречаются, дерутся — никто не знает, что потом они идут в один и тот же дом.       Квартира Дазая пустует. Ни одной своей вещи он не оставил. Проник в чужую, потихоньку, по одному предмету обжил.       Самой последней поставил зубную щетку.       Чуя утром улыбнулся и расплакался.       Первое свидание — тоже инициатива Дазая.       Надо же с чего-то начинать?       Кафе-мороженое полупустое в десятом часу вечера. Чуя с ногами сидит в кресле за столиком у окна и позволяет кормить себя с ложечки — без ехидства, но с пронзительными взглядами из-под ресниц.       Дазай ждет возвращения его улыбки и радуется пропадающему напряжению, уменьшению пропасти между ними.       Дома они уже слаженно двигаются в кухне. Как в танце. Дазай откидывает голову и смотрит, как проносится открывающаяся дверца шкафа, едва не задев его нос. Чуя толкает бедро в сторону, чтобы дать открыть ящик, передает ложку.       Им уже ничего не надо говорить.       Осаму ждет.       Терпеливо ждет, когда вечером Чуя ляжет рядом с ним, устроит голову на груди, свернется под боком.       Или же потянет за воротник, наклоняя и целуя.       Ему нужен хоть какой-то знак, что можно идти дальше.       Но знак оказывается непривычно смелым, потому что, отправляясь в душ после рыжего, Дазай замечает оставленный на машинке тюбик смазки.       Уже открытый и полупустой.       Чуя… Растягивает себя для него?       Дазай кусает губы, чтобы не улыбаться по-идиотски широко, и делает вид, что ничего не заметил.       Кажется, ему нужно просто подождать.       Чтобы Накахара мог сам сделать ему шаг навстречу. ***       Ждать приходится еще неделю — Дазая отправляют распутывать дело за городом.       Когда он возвращается, квартира выглядит пустой, но мужчина явственно слышит шум воды и аккуратно ставит у дверей свой чемодан, разувается.       В ванне горят свечи, Чуя стоит у края — голый до пояса, по спине, мягко мерцая в рассеянном свете, вьются его рыжие пряди.       Подставка, на которой мафиози обычно держал декоративную вазу, оказалась занята ведерком, где окруженная льдом ждала своего часа бутылка вина, там же он пристроил два бокала, а сейчас как раз вливал масло в воду, размешивая его рукой.       Игра теней превратила действия в настоящий соблазн, хотелось подойти, прижаться сзади, опалить выдохом ухо, но…       Одновременно это была бы невероятно домашняя сцена их воссоединения.       Милее зрелища и не увидеть.       Дазай улыбается и бесшумно уходит раздеваться, радуясь, что предупредил о своем возвращении, давая возлюбленному время все подготовить.       Сколько на все это потратил Накахара, можно только гадать — вино явно не из дешевых, бурды Чуя не пьет. Но Дазай не спрашивает — у него с головой все в порядке.       Подобные вопросы вообще неуместны при их всегда-у-кого-то-есть-деньги бюджете.       Скидывая вещи, Дазай слышит, что Чуя закончил с ванной. В коридоре щелкает зажигалка и мужчина подкрадывается к партнеру, быстро сжимая его в объятиях.       Чуя взвизгивает и обмякает в поцелуе, царапает плечо и кусает губу в наказание. — Мог бы и сказать, что ты уже пришел, — пробормотал смущенный Накахара и отвернулся.       Дазай усмехнулся, быстро поцеловал того в щеку и толкнул в сторону ванной.       Ванна большая, они помещаются в ней оба и еще место остается.       Пахучие масла и горячая вода приятно расслабляют все тело. Дазай сидит, погрузившись до самого носа и забывает, что жутко устал, что вернулся домой не совсем здоровым.       Когда Чуя внезапно устраивается у него на коленях, мужчина приоткрывает глаз и прижимает его к себе, наслаждаясь ощущениями, которые ему дарят тонкие пальчики, перебирающие мокрые волосы.       Поцелуи короткие и мягкие. Дазай лениво припоминает про тюбик смазки и охотно поддается на провокацию, целует сам — напористо, решительно, твердо, положив ладонь на затылок партнеру, чтобы не сбежал от него.       Домашний и уютный Чуя — это мягкая улыбка и теплый взгляд, это печенье с шоколадной крошкой и никакого напряжения.       Они могут себе позволить быть друг с другом проще.       Дазай ласкает поцелуями тонкую шею, рыжий тихонько стонет и цепляется за плечи.       Они любят друг друга. Любят. Несмотря на то, что когда-то он сильно ранил своим побегом партнера. Несмотря на то, что Дазай терял ночи в чужих объятиях.       Чуя знает все о нем, каждое свое действие он объяснил и подкрепил доказательствами.       Ближе этой рыжей птички, что нежным своим голосом сейчас кружит ему голову, у него никого нет.       Он прикусывает чувствительные соски, пальцы пересчитывают ребра. Рядом с первым, уже сошедшим давно укусом, остатками которого стала ниточка шрамов, появляется второй.       На лопатке у Чуи аккуратная татуировка — раскрывшийся бутон розы, рядом терновая вязь, которая обрывается так же внезапно, как начинается, формируя окантовку цветка.       Дазай понятия не имеет, сколько раз он целовал ее по ночам, заставляя рыжего ежиться.       Сейчас он ласкает рисунок пальцами, а сам лижет верхние кубики пресса, собирая с кожи прохладные и блестящие капельки воды, выгибая Накахару в спине.       Потом он усаживает его на бортик, гладит и разводит руками бедра. Усмехается.       Ласкать Чую одно удовольствие, он пьян без вина, откидывается на стенку и задыхается, когда Осаму короткими движениями лижет ствол, целует и посасывает, причмокнув, головку.       Играя пальцами с нежной кожей мошонки, мужчина думает, что раньше был дураком.       Знал бы, что Чую будет так ломать и срывать, он бы еще тогда… А ведь столько возможностей упустил!       Чуя раздирает ему до крови плечи, не в силах контролировать свою силу во время бурной разрядки.       Дазай усмехается и бросает взгляд снизу вверх, любуется обессмыслившейся синевой глаз.       Коротко целует бедро, оглаживая ноги.       А потом подхватывает стоящий на краю ванны флакон со смазкой, выдавливает.       Чуя встрепенулся и подался вперед, кусая губы: — Дазай, я… — Т-ш-ш… — мужчина улыбается, прижимая тонкий палец к чужим губам. — Я хочу коснуться тебя там. Можно?       Чуя вспыхивает и перебирается в воду, потом становится на колени, перекинувшись на бортик, цепляется за него и бросает короткие взгляды через плечо.       Осаму откровенно любуется им в раскрытой позе и с раздвинутыми ногами, вводит два пальца, ощущая приятное сопротивление мышц.       Каждое новое движение пальцев вырывает из Чуи шумный вздох, он низко опускает голову, как при головокружении и скрипит ноготками по эмали ванны.       Дазай целует его в поясницу, провоцируя на короткий вскрик — одно из самых чувствительных мест атаковали, ну надо же.       Чуя, Чуечка, его маленький лучик солнца в кромешной темноте, его путеводная звезда еще с первых их встреч.       Осаму знаком с ним столько лет, что уже со счету сбился.       Он играет с растянутой специально для него дырочкой, заставляет Чую стискивать зубы и содрогаться, выгибаться и шумно выдыхать.       Накахара принципиально держится — или и правда его теперь не так легко заставить кончить.       Дазай этому только радуется. Тянет его в воду, когда заканчивает, садится, усаживает к себе на колени и выдыхает: — Двигайся для меня.       Рыжий краснеет и неловко ерзает. В воде совсем другие ощущения. В воде все сильнее и меньше смазки.       Перспектива заниматься подобным в воде стягивает низ живота в тугой узел, возбуждение покалывает иголочками от макушки до пяток.       Но все же с чужой помощью Чуя опускается сверху, прикрывает глаза и откидывает голову, ощущая собственную целостность и…       Пугающую правильность происходящего.       Он начинает двигаться. Сначала неловко, отрывисто. Потом на бедра ложатся чужие ладони, направляют, поддерживают…       Чуя вспоминает. Как двигался так десятки раз. Алел, замечая темную улыбку Дазая и закрывал глаза, видя на чужом лице сексуальный жар, словно пылающего возбуждением тела было мало. Словно желание язычками пламени охватывало не только мышцы, но и контролировало мимику, голос.       Накахара стонет всякий раз, когда Дазай тянет его вниз. Грубовато, но головка проезжается по простате и рыжий почти взвизгивает.       Ему бы сейчас прижаться и дрожать, ощущая, как зажатый между телами член трется между ними и становится чуть легче.       Но это его соло. Его партия, на данный момент, это его тело поет для них.       Дуэт их ждет впереди.       Черный дуэт.       Рыжий успокаивается и старается не обращать внимания на трение, на воду внутри, которые только усиливают все ощущения.       Его отзывчивое тело поет для них двоих и жар в глазах Дазая, его обмякшее лицо — самый лучший комплимент. Самый искренний.       Дазай кончает, рывком потянув его вниз — послышался шлепок, Чуя словно проснулся, ощущая спазмы и дрожь чужого тела, кончил сам, стоило только потереть головку.       Жалобно всхлипнул, когда Осаму не остановился, размазал сперму и пошел оглаживать плоть дальше, вызывая эрекцию заново.       Они переместились на ковер. Сдвинули свечи к стенам. У Чуи ощутимо подгибались ноги.       К счастью, брать со спины и ставить в колено-локтевую его не стали.       Чуя ощутил мазки поцелуев на своих лодыжках, вспыхнул, когда ягодицы сжали, сводя.       Дазай таранил и дразнил, терся о ягодицы, не входил, хотя Чуя расцарапал ему все руки. И только когда дождался сдавленной мольбы, все же приподнял его бедра и толкнул свои навстречу — резко, жестко, до шлепка.       Чуя ощутил, как что-то натянулось в животе и издал что-то среднее между воплем и стоном, отчего зазвенело в ушах.       Как давно он не ощущал этого! Силы рук, пальцев, которые сжали ему бедра, настоящего жара чужой плоти, которая упруго и ритмично проталкивалась в его сжимающееся тело, будто пробивала себе путь.       Чуя раздирает горло криками, воет, плачет — от странного, ностальгического счастья.       Он столько ждал. Давил надежду и отказывался верить.       Не мог забыться.       Дазай слизывает соленую влагу с его щек, обхватывает под коленями, давит, прижимая их к телу, делая Чую еще более открытым и беззащитным перед ним.       Так они оба видят, как входит в его тело член Дазая; Чуя от этого зрелища сжимается сильнее и дышит коротко и поверхностно, ощущая, как закатываются глаза — он близок к новому оргазму и никакое упрямство его больше не сдержит.       Дазай любуется его лицом, работает всем телом, меняет угол и двигается мощнее, быстрее, используя весь потенциал, который скрыт в его теле.       Накахара под ним заходится криком и становится на лопатки, царапает плечи, спину, руки, в том числе и свои — все, что оказалось поблизости, претерпело на себе знакомство с ноготками рыжего.       Сперма пачкает плоский животик и скатывается по боку, пачкая ковер. Дазай делает последний толчок и кончает, низко простонав имя любовника, ощущая дрожь в пояснице и выгибаясь сильнее, чтобы прижаться, вжаться, стать целым с ним.       На периферии мелькает мысль о презервативах, но он отмахивается от нее.       Они уже грязные, жалкие куски резины со смазкой им уже ни к чему.       Да и Чуя не девушка.       Дазай заваливается рядом. Им нужна передышка — а раньше быстрее четырех раз они не выдыхались.       Это толкает к мысли, что он потерял пять лет, а если бы думал тогда чем-то кроме мозга Оды — мог бы сейчас сидеть в кресле Мори и сексом бы они занимались на столе в самом центре мафии.       Осаму пробивает на смех, и он делится с Чуей идеей отжать у босса кабинет и стол.       Или хотя бы стол.       Рыжий веселья не разделяет. У него во всем теле теплые клубы удовольствия и мышцы ноют, у него нет сил даже глаза открыть, чтобы осмотреть себя и привести в порядок.       Вместо этого он предпочитает прижиматься к Дазаю, а тот теребит его волосы, жадно тыкается в них носом, ощущая сладкий запах ванили и корицы.       У довольного Чуи теплые искорки в глазах, радужка цвета весеннего неба. У него вызывающая улыбка и Дазай ощущает теплую дрожь где-то внутри.       Рыжий похож на воплощенное искушение, дикое желание, получившее физическое воплощение.       Для Осаму он выглядит, как сверженный бог, как падший ангел, как…       Короткий поцелуй обрывает мысль. Накахара приподнимается на локте, встряхивает волосами и смотрит — томно, страстно, пристально.       Дазай помнит этот взгляд — он всего раз видел партнера таким, но это стало самым лучшим воспоминанием в его жизни. — Мы еще успеваем опробовать кровать, — намекает мужчина и улыбается уголками губ, видя искры интереса в темных от желания голубых, почти синих глазах. — Задувай чертовы свечи и пойдем, — соглашается рыжий.       Дазай посмеивается и выдыхает.       Он больше не ощущает себя одиноким.