Адажио

Мы встретимся опять В адажио Вивальди. А. Ахматова.

Кружки на палочках: пять линеечек, отступ, еще пять. Дополнительные линейки сверху, загогулины сбоку. Октавы. Уверенная и самая нужная центральная. Угрюмые нижние, болтушки верхние. Прыгучее стаккато, заснувшее легато. Аккорды. И самое интересное — ноты. Семь. Семья. Даша все о них знала, едва познакомилась. Потом только подрисовывала раз и навсегда сложившимся образам новые черточки. Вот Соль — непоседа и шалун, вечно шмыгает между линеек. Ми — славная, добрая, у нее розовое платье с оборками и серый котенок в корзинке. И она жалеет диез. Диез мало кому нужен, и его очень редко зовут в гости. Ре в общем-то похож на Соль. Вот только Ре не ладит с Ми, зато снисходительно улыбается младшему братишке. Не всем же быть такими солидными и серьезными как Ре. У Фа клетчатый зеленый передник, круглый чепец и половник, много хлопот и медовая коврижка в кармане. До поглаживает седые усы, из глубокого кресла на отдельной линеечке оглядывает семейство. Ля Даша не видит. И Си — бабушка. Бабушка любила, когда Даша играла. Бабушка садилась у пианино, подпирала щеку рукой, вперед Даши поправляла съехавшие с пюпитра ноты. И слушала, слушала так, как рассматривала Дашины рисунки. Иногда Даше казалось, что бабушка собирает сыгранные звуки и прячет их в невидимую папку, как собирает в коробки ее рисунки. А Даша играть не любила. Час в день, урок два раза в неделю, строгая учительница, «по очереди правой и левой рукой. Теперь вместе. Отыгрывать наизусть. С оттенками», — скучная лесенка. Едва поднимешься до верхней ступеньки «Старинной французской песенки*», а на очереди «Болезнь куклы*». Увертливый Черни. Шумный Шуман. Час в день. Однажды Даше надоело цепляться глазами за мелкие строчки, руки заходили по клавиатуре наобум, как вздумается, громко, весело. Даша ожидала, что сидящая сзади бабушка или возящаяся на кухне мама вот-вот окликнут ее: «Играй как следует, не балуйся», — но ни мама, ни бабушка ее не останавливали. Не остановили, не заметили, не догадались. Теперь готовиться к урокам стало совсем легко. Даша уверенно набирала однообразные аккорды, бесконечные сцепления легато. Гладко, уверенно, легко. Все радовались ее игре. Кроме учительницы. Та писала красной ручкой замечания в тетрадку, стыдила Дашу, просила родителей «проконтролировать выполнение домашнего задания». А родители и бабушка не могли взять в толк, отчего Даша на уроке не может отыграть и пол-листа. И еще мешало адажио. Любимое бабушкино адажио. Бабушка слишком хорошо его знала, и Даше приходилось играть пьесу по нотам. По-настоящему. *** — Все, час прошел! — прыжок с табуретки. — Дашенька, а адажио? — Людмила Сергеевна его больше не задает. Или «потом» или «я устала». Бабушка молчит. Уголки губ у бабушки всегда опущены — у Даши такие же — но сейчас у губ ложится совсем уж печальная складка. Даша возвращается и играет. Иногда до конца насупившись, а иногда прощая бабушку к середине пьесы. *** В больницу бабушка всегда берет спицы и клубки шерсти. В прошлом году привезла Даше зеленую безрукавку и юбку. Зимой — розовую кофточку с вывязанными девятками. В апреле бабушку снова забрали в больницу. Спицы и синий с серебринками клубок для сарафана остались. *** С Дашей тетя Ира. На кухонном столе стопка блинов. Пахнет пирожками. — Дашенька, садись, — оборачивается от плиты тетя Ира. — Вот, выпей-ка кефирчика. Хочешь? Даша хочет, но фруктового, сладкого. Его нет, и она с сожалением отпивает глоток обычного. — Вкусно как, — удивленно тянет она. Тетя Ира довольно улыбается. Объясняет: в кефире две ложки сахара. Бабушка никогда не добавляла в кефир сахара: вредно, зубки будут портиться. Даша делает еще глоток. И отставляет стакан. *** На последнем блине маслянистые разводы, черные разводы совсем как кружево. Живот сжимается, Даше кажется, что это из-за того, что она представила вкус этого остывшего блина. Взрослые тихо расходятся, мама задремала в кресле. Папа с Максимкой прилегли в спальне. В комнате сдвинуты кресла, за окном густеет темнота. Тишина клубится в комнате бесцветной пылью, тускнеет красный ковер на стене, "Золотая осень" над книжным шкафом уже совсем не золотая. Там идет дождь. Дождь идет повсюду. Даша впервые знакомится с этим: холодные капельки скапливаются внутри. Их много, очень много. Хочется согреться, бабушкина фотография с черной ленточкой стоит на пианино. Может быть, от этого, а может, от дождя, но Даша вдруг вспоминает, понимает, что обманывала. Папу, маму, учительницу… Она обманывала бабушку. Даша больше не может. Убегает к себе. Свертывается клубочком на постели. Плачет громко. Мама слышит и приходит. Садится на постель, обнимает приткнувшуюся к маминому боку Дашу. Слушает сбивчивое признание. Гладит по голове. Мама, наверное, понимает не все, только главное. И предлагает: — Пойдем, поиграешь?.. На часах половина девятого. В комнате все та же тишина, но это ненадолго. Мама в кресле за спиной. Даша садится, не забывает включить метроном, развертывает ноты, устанавливает на пюпитре и играет Адажио. Она бережно нажимает клавиши. Радуется, когда наступает черед одинокого диеза. Вовремя нажимает педаль. Не срывает безымянного пальца в сложном пассаже третьей строчки. И, дав последнему аккорду отзвучать, без остатка раствориться в воздухе, Даша начинает вновь. *** Бабушка снится ей. Не в эту ночь и не через неделю. Не через год и не через десять лет. Много позже. И тогда Даша понимает, как много сохранила память: тускло-серебристый отлив на висках, щелканье спиц, запах сахарной пудры и линимента, сухую, шершавую руку и грустный, без укора, взгляд. Сейчас этот взгляд она бы увидела. Сейчас бы она сделала так, чтобы он исчез. Восьмилетней девочке было жалко бабушку, которой она так редко играла любимое адажио. Много позже стало вспоминаться другое. Походя, просто так, разорвала любимую бабушкину фотографию. Сердито расплакалась, узнав, что на дачу ее возьмут на следующей неделе, а «пока побудешь с бабушкой». Нарисовала папе и маме по рисунку и, убегая, не заметила, а много лет спустя увидела грустный без упрека бабушкин взгляд. Все это вспоминается, и тогда порой Даша беззвучно просит: «Бабушка, давай я вспомню другое? Оно ведь тоже было, да? В последний день лета, на даче, я нашла яблоко, янтарно-вишневое, высоко-высоко. Я помчалась к тебе, и ты смогла его снять палкой. Мы увезли его домой, и оно две недели лежало у тебя на столе. Потом мы съели его, разделив пополам… Мне три года, я в гостях и ужасно стесняюсь. Папа предлагает: «Позвоним бабушке?». Это помогает, а ты потом долго рассказываешь, как я обрадовалась твоему голосу в трубке…». Даша облегченно улыбается этим воспоминаниям. Как хорошо, что они есть. Если бы были только они. *** Мама вспоминает с мягкой печалью: — Мамой мне бабушка была. А вот маме ты дочкой стала. Как она тебе радовалась... — Один раз лишь с горечью вырвалось — «думала, Натальей назовете». Мама удивленно вскидывает глаза, когда Даша, пробормотав что-то о семинаре, резко поднимается, глотает неостывший чай, выбирается из кухни и защелкивает дверной замок. Этими двумя фразами мама хотела еще немножко бабушкиной любви Даше подарить. Но вышло-то иначе. Это не чувство вины, просто жалость. Даше жалко. До перетянувшей горло боли жалко бабушку, для которой у внучки когда-то не хватило любви. Или это бабушке не хватило времени? Или Даше… *** В снах все по-другому. Даша влетает к бабушке в комнату, с размаху обнимает, утыкается в оранжевые цветы халата и торопится, как же она торопится. Она и во сне помнит, что может многого не успеть. Но что-то она успеет, что-то ведь наверстает! Расскажет, сделает, подарит, побудет рядом, останется, удержит. Эти сны никогда не заканчиваются, просто обрываются: либо настает утро, либо другой сон. У этих снов не бывает конца. И они снятся Даше редко. *** Иногда Даше страшно. Может быть, однажды окажется, что адажио Чайковского — не единственная пьеса, которую она не успела для кого-то сыграть? *** Это все же не чувство вины, хотя Даша и зовет его так. Самое острое прошло тем вечером, когда Даша впервые играла адажио. Не для прощания. Для прощения. Осталась тихая, горькая обида — на себя, восьмилетнюю. И за бабушку. За то, что ей не додала. За все, что у себя отняла. Даша все еще играет его иногда. Бабушкино адажио.