Справедливость

      Когда Хэйтем принимает его — еще такого молодого, горячего, сильного, но чертовски обыкновенного, бывший ассасин преисполнен желания вершить справедливость. Это желание переполняет его изнутри, пробуждает призраков прошлого, течет по венам раскаленным железом — Кенуэй помнит это чувство. Может, не такое терпкое, как у эмоционального ирландца, но точно так же помрачающее разум и захватывающее дух. Все те, кто был в тот момент в резиденции, шли в свое время за шлейфом неуловимой справедливости в неутомимых попытках схватить ее исчезающий призрак, пока не осознали, что основа всему — не справедливость. Порядок. А они — тамплиеры, — и есть высшая инстанция порядка. Именно они должны посеять в этом разнузданном и развращенном мире семена подчинения, взвалить на себя тяжкое бремя власти, чтобы спасать. А Кормак искал спасения. Кормак готов был умереть, чтобы спасти. Его горящие глаза, полные боли, молодой голос, вибрирующий печальными нотами потери — мальчишка выбрал свой путь. Хэйтем смотрел на него и знал — он станет таким же, как и они. Станет таким же, как и Монро.       Когда Хэйтем стоит у него за плечом — уверенного, сосредоточенного, изнемогающего от желания себя показать, бывший ассасин плотно сжимает и так тонкие губы, размыкая их лишь для громких приказов атаковать. Кенуэй спокоен, сводит руки за спиной в привычном жесте ожидания, перекидывается парой фраз с Куком. Джеймс любовно похлопывает борт своего линейного корабля, почти в шутку отданного молодому ирландцу, и с удовольствием подмечает прекрасное умение новичка. Кенуэй не любит шутить, особенно в делах, но в этот раз не сомневается: Кормак не струсил выйти в одиночку против тридцати кораблей французской эскадры (если учитывать горящие бригантины, разумеется), когда HMS Duke и HMS Furious оказались не в состоянии вести бой. Выстрелы оглушают, с кормы едва виден бушприт — настолько все вокруг заволокло туманом и дымом убийственных пушек. Но тамплиер спокоен — восхитительный линкор Pembrok слушается Шэя как Джеймса, уверенно лавируя в опасных уворотах от вражеских ядер. Шэй не боится умирать — он боится дать умереть другим. И ему позволяется это. Позволяется идти на поводу собственной горечи, отчаяния, страха, вины, позволяется взять их жизни, что так хрупки и зависимы от каждого движения Кормака. Ради британской короны, громогласно вещает улыбчивый Кук. Ради священного Ордена, совсем близко тихо добавляет Хэйтем. Ради Гаити и Лиссабона, думает Шэй, судорожно впиваясь в резной штурвал. А плеча мягко касаются бледные длинные пальцы.       Когда Хэйтем отстраняет Гиста, что походкой алкоголика-оптимиста уверенно собирался покинуть Морриган, бывший ассасин растерян. В его темных глазах читается благодарность и снова мальчишеское восхищение, к которому Кенуэй никак не привыкнет — Кормак так необычно обычен среди их изломанных, разбитых и поруганных душ, так невинен, хотя сталь клинка давно уже красная от крови. Поэтому Хэйтем лишь отмахивается, уверенно обозначая, кто из них подвыпивший старпом (хотя Кристофер выпил всего полбутыли рома), а кто — Великий Магистр. Их путь проходит в молчании, времени мало, нужно еще раз проверить пистолет, да покрепче хвататься за выступающие острые скользкие скалы. Краткие приказы, отданные тягучим, совершенно не уставшим голосом, едва заметное касание пальцев на чужом предплечье. И тенью скользнувшая за спиною фигура в красно-черном, перехватывающая поудобней ружье. Для Хэйтема нет ничего слаще, чем наставить на Адевале пистолет — он один из них. Отец ошибался, выбрал не ту сторону, и совершенно не важно, что Адевале провел с ним годы. Совершенно не важно, что сейчас он зовет его трусливой жалкой псиной, пылью в сравнении с ярким, верным и запоминающимся Эдвардом, который путался с шайкой ассасинов. Он больше не ребенок. Он видит истину, тогда как ассасины ее потеряли. Он знает границы дозволенного, когда ассасины забыли. Седина тонкой струей уже серебрит густые черные волосы, морщинки в уголках глаз врезались глубже, чем у улыбчивого блондина-пирата. Он старше Шэя на пять лет, а кажется — на целую вечность. А Кормак сейчас тихо подбирается к Адевале со спины, вытащив скрытый клинок; почему-то тамплиеру кажется, что сталь серебрится алым.       Когда Хэйтем собирает отчеты в аккуратную стопку — в том числе письма Чарльза, — бывший ассасин робко мнется напротив, несколько нервно оглядывая роскошный кабинет. То понятно — Великий Магистр с полчаса в полном молчании читал бумаги, скупым кивком указав на кресло перед собой. Возможно, думает тамплиер, его ждет Гист в кабаке и в компании двух куртизанок попышнее. Или Морриган, которую Шэй просто боготворит и не любит оставлять надолго. Кормак все так же горяч, глядит на мир большими ясными карими глазами, вокруг которых только-только обозначаются тонкие сеточки морщин, улыбается как-то нежно и совсем немного неуверенно на редкую истинно британскую иронию дворянина. Все так же ищет справедливость, но Хэйтем почти-успокаивает себя: прошло совсем мало времени. Его сердце пылает мукой предательства, виной за десятки тысяч загубленных душ, и Кенуэй поддается порыву: не ты, тебя, тебя предали! Отомсти им, не терзай себя, оглянись! А Кормак оторопело касается покрасневших губ. Не оглядывается, но поднимает взгляд, ввысь, видит не солнце, но Хэйтема. Помню девочку, твердит он, она кричала, пока ее не погребла под собой стена. И руки — о, Господи, руки, что словно из Ада, цеплялись за землю и за ноги, в безуспешной попытке вылезти из трещин, разорвавших город. И там ещё была женщина — беременная женщина, которую завалило обломками дома. Она ползла вперед, все еще надеясь на спасение, а за ней волочились веревки кишок и вывалился плод. Кормак говорит — Я выбрался, а сам думает, что умер. Кормак кричит ночью «Лиссабон», а Кенуэй будит его и ждет, пока измученный кошмарами капитан не перестанет цепляться за бледные широкие плечи. Лиссабон — повторяет сдавленным шепотом Шэй. Убью — молчит тамплиер.       Когда Хэйтем вновь видится с ним, бывший ассасин кажется несколько более спокойным. В темных глазах появляется сталь, их золотой мягкий блеск сменяется холодной черной уверенностью. Справедливость — читает в прямом взгляде Кенуэй, невольно… взбудораживаясь? Он до сих пор ищет справедливость, подчиненный своей боли, но загнавший ее под замок. До сих пор. Смотрит теперь уже без тени смущения, но Хэйтем успевает заметить отголоски восхищения и почему-то чуть более спокойно выдыхает. Джек Уикс вместе с Шэем — та ещё гремучая смесь, что они с успехом подтверждают тем же вечером. Кенуэй стирает брызнувшую на лицо Шэя кровь жестким движением большого пальца и практически требует: вернись живым. Молча, но Кормак серьезно кивает и ровно на секунду позволяет себе задержаться: Костлявая дышит в спину, обнимая сильное тело мужчины. Тамплиер видит ее беззубую улыбку и скрывается во тьме, едва Кормак покидает его; со стороны особняка раздаются частые беспорядочные выстрелы, крики гвардейцев. Под его взглядом Шэй проникает внутрь. Под его взглядом Шэй закрывает глаза вероломной женщины. А осколки, которые остались от ирландца, он бережно собирает легким касанием длинных пальцев, чтобы не восстановить, но создать нечто новое и целостное.       Когда Хэйтем поддерживает его, идет совсем близко, не позволяя поскользнуться на опасном льду, бывший ассасин… нет, тамплиер, благодарно сжимает магистрово предплечье. В его глазах Кенуэй видит страх, ярость, что остались после шевалье де ла Верендри. Шэй зол и резок, Шэй сжимает рукоять меча слишком крепко, идет только вперед — там ждет спасение, к которому ирландец стремился долгие болезненные годы. За плечами его развевается черная вуаль смерти с вышитыми на ней лицами и именами, которые он повторяет по ночам, когда думает, что Хэйтем спит. А Хэйтем чувствует, как эмоции прорываются сквозь крепкую стену хладнокровия, клокочут застарелая ненависть и неожиданно новая ярость за страдания ирландца. И он верит — всегда верил словам Шэя, на что тот отзывается жгучей радостью, словно одинокий покинутый ребенок, что нашел доброго человека, — и неистово множит свое желание убить ассасинов в награду за все их деяния. А Кормак видит перед глазами Лиссабон и так иррационально просит о милосердии, отчаянно цепляясь в руку, сжимающую меч, что Кенуэй теряется, вновь вспоминая о том, кто они. Бремя тамплиера охлаждающим прибоем проходится по нервам, и лишь последним проявлением мести он стреляет в поверженного врага, чтобы не забывал. Темная жажда боли получает свое, и они бегут прочь отсюда, в безопасность, в Нью-Йорк, окруженные бригами, подвластными Шэю. Справедливость — дрожит Шэй, тяжело опираясь на заваленный картами стол. Излишнее — думает Хэйтем, молчаливой тенью ожидая позади. Солнце упорно пытается пробиться сквозь плотные алые шторы, а Великий Магистр подходит к ирландцу: нужно найти потерянную шкатулку, ради Ордена. Чужие ладони хватают его запястья, приближая к себе, темные глаза умоляют ответить, и мужчина чувствует горячее дыхание на своей шее. Кенуэй осторожно обнимает Кормака, пока тот тянется к завязкам и ремням одежды. Ради меня — добавляет Хэйтем.       Когда Хэйтем яростно противится собственным чувствам, всю жизнь огненным океаном обжигающим его самообладание, Коннор отчаянно хватается за его руки, что нещадно сдавливают открытое горло. Мальчишка не может победить, напрасно царапая кожу перчаток в бессмысленной борьбе, его темные глаза уже понемногу закрываются против воли хозяина. А Великий Магистр не может заставить себя сделать последнее усилие, убить собственного сына, и тот хватается за это, за свой последний шанс, за нерешительность отца, вонзая тому клинок в шею. Все кончилось, оправдывается Радунхагейду, иго тамплиеров должно быть снято, и смерть Кенуэя была неизбежна. Все кончилось, повторяет Коннор, когда Хэйтем зажимает кровоточащую рану, жалея, что не убил его раньше. Все кончилось, и Хэйтем улыбается, потому что ни он, ни Чарльз не последние, но Коннор об этом не знает. Ничто не кончилось, потому что Шэй Патрик Кормак, тамплиер Американской ложи еще жив, и он вернется, неся мщение за смерть тех, кого любил. Да направит нас Отец Понимания.