Пока не опустится занавес

Он не знал, когда это началось. Она не догадывалась, к чему это может привести. Только теперь в её золотисто-янтарных глазах расползалась отвратительная жёлтая пустота — в точности как отвратительные жёлтые цветы в руках её Маргариты Николаевны. Может быть, временами, когда она оставалась в одиночестве, ей было чудовищно больно — а может быть, она с самого начала не придавала случившемуся никакого значения. Он ничего не мог с этим поделать. Она больше не позволяла ему приблизиться. Кто они? Двое случайных людей, практически незнакомцы, обезличенные, разъединённые, разорванные, чужие — или всё-таки невообразимо близкие… близкие друзья, ни один из которых не способен на предательство, или любовники, отдавшие тысячу несчастливых дней за одну минуту абсолютной неразделимости, или только актёры, предельно честно, до хрипоты и подступающих к горлу слёз воплощающие на сцене то, чего никогда не сумеют прожить по-настоящему? Едва не распавшиеся на мельчайшие атомы, едва не разбившиеся насмерть — или так и не сумевшие найти, отыскать друг друга, словно всё это время блуждающие в кромешной темноте? Кто они? Он не раздумывая ответил бы: они двое — абсолютно всё и в то же время абсолютно ничего. Она бы просто улыбнулась: мы — лишь те, кто мы есть. Но — так или иначе — это случилось с ними, ввергнув обоих в некое подобие беспросветной затягивающей воронки, из которой невозможно выбраться без потерь. Он безотчётно шагнул к ней, преградив единственный путь к отступлению. — Что ты… — Только не говори ничего. Они словно находились в свободном полёте. Вжимаясь, врастая, вплавляясь друг в друга до предела, до бесконечного растворения в нахлынувшем сумасшествии. С лихвой отыгрывая наедине откуда-то взявшееся неконтролируемое желание стать настолько ближе, насколько это возможно, — то, что в один момент зажглось не то между их героями, не то между ними самими и теперь не позволяло ни оттолкнуть, ни отстраниться, ни — кажется — хотя бы сохранить рассудок. — Но мы не можем… — К чёрту. Вот так просто сметая все существующие барьеры. К чёрту — всё, что только могло их остановить. К чёрту — все обещания и узы, в эту секунду оказавшиеся слишком тонкими и призрачными, чтобы отпечататься в его или её памяти. Да и какими могли быть преграды, если их дуэт в каком угодно понимании и смысле — воспламеняющий, если она и он — единственное, что имело значение? И они проникали друг в друга — почти неистово, словно борясь с самими собой или безуспешно пытаясь восстановить в памяти прежний мир, который теперь казался одной из сотни недостижимых параллельных реальностей. И они смотрели: переполненные сиянием небесно-голубые глаза встречались с пронзительно-солнечными, — и они верили: сплетаясь двумя полупрозрачными тенями, не разжимая рук, почти не дыша и не используя ни единого слова, чтобы понять друг друга, — и отдавали: гораздо больше, чем могли бы принять, — и чувствовали: нечто грандиозное, ослепляющее, подвергающее необратимым изменениям и тем самым напоминающее вспышку сверхновой звезды. Но по ощущениям всё это длилось лишь долю секунды — а затем он совершил необъяснимую, непоправимую, непростительную ошибку. — Я люблю тебя, — словно не помня себя самого, выдыхая в перерывах между непрекращающимися поцелуями-всполохами, которыми осыпал лицо своей Эммы, и звёздного дитя, и королевы Марго, и… Стремительный полёт резко оборвался. Будто находясь в бреду, в полузабытьи, он едва ли понимал, что слетело с его губ, воздвигнув между ними, практически сорвавшимися куда-то в пятое измерение, непреодолимую каменную стену. Ещё несколько секунд она ничего не осознавала — а затем, чуть дрожа, посмотрела куда-то сквозь него, чтобы тотчас отшатнуться и броситься прочь. Кем они были? Он и правда не знал. Они больше не поднимали глаз, даже если были вынуждены находиться на расстоянии вытянутой руки, даже если слышали или чувствовали друг друга, даже если внезапно сталкивались. Каждый такой взгляд оказался бы опустошающим. Каждое мгновение — мучительно-ненавистным. Может быть, ей было чудовищно больно — только, в отличие от него, скрывающего свои истинные эмоции за ледяной маской, она по-прежнему светилась, подчас заключая в улыбках всё, что её уничтожало. Может быть, она давно вычеркнула из своей жизни то, что привело их к теперешнему неестественно-подчёркнутому безразличию. Может быть, в её звенящем смехе на самом деле звучал лишь смех. Вот только он не мог изгнать из мыслей это полубезумное «я люблю тебя». Он не мог об этом не помнить. Он не знал, был ли искренен в большей степени, чем когда-либо с кем-либо, или просто поддался секундному помешательству, или, может быть, даже солгал — просто солгал им обоим, в тот миг не осознавая ни причины, ни степени этого самообмана, ни его ужасных последствий. Сказал ли он это, забывшись, совершенно потеряв связь между разумом и словами, прорвавшимися откуда-то изнутри, или всё ещё продолжал играть своего персонажа, которому позволялось катастрофически нуждаться в её героине, который должен быть чувствовать к ней именно это? Он был почти уверен, что она желала, чтобы эта проклятая стена между ними никогда не исчезала и даже не истончалась, обращая камень стеклом, или загустевшим воздухом, или вязким дымом. Он всё ещё продолжал блуждать в темноте. — Мы должны всё это прекратить. Нам нужно разобраться с тем, что мы… — Нет. Ничего не говори. Она продолжала смеяться — одними искрящимися глазами, на дне которых отчётливо плескалось что-то исступлённое, что-то отвратительно-жёлтое. Может быть, в ту секунду, когда он всё разрушил, она едва не возненавидела его. Он знал, что теперь она практически повторила его собственные слова. Он больше не пытался сблизиться с ней. Втайне желая вернуться в тот временной отрезок, который оказался ключевым. Они больше не смотрели друг на друга — но этого и не требовалось. Остекленевшее небо, небо под коркой затвердевшего льда не должно было снова столкнуться с огненным шаром, готовым вот-вот разорваться на тысячи микрочастиц. «Я нуждаюсь в тебе». В какой-то момент он обессиленно прошептал это куда-то в пустоту. Оба неразрывно связанные с другими людьми, они не смогли бы предсказать результатов ещё одного такого столкновения. Это стало бы сумасшествием, крыльями, абсурдом или ещё одним космическим взрывом. Он был вынужден оставаться тем, кем он был, чтобы она никогда не переставала быть самой собой. «Ты ведь знаешь, что я — тоже». Едва прошелестело в ответ — тогда, когда он никоим образом не мог этого расслышать. …кажется, прошла целая вечность, прежде чем они вновь стали Эммой и Генри многие месяцы спустя. Это не было прощением, или перевёрнутой страницей, или новой ступенью их взаимодействия — они просто должны были наконец отпустить призраки прошлого, вернувшись в самое начало, — но, глядя на переполняющее её неподдельное счастье, сконцентрированное в обращённых к нему сияющих глазах, он ощущал это чувство настолько отчётливо, как если бы оно было его собственным. Словно в какой-нибудь другой вселенной они действительно воссоединились. Пусть даже для этого нужно было отыскать выход в лабиринте из тысячи стен. Словно — в этом самом другом мире — его порыв не оказался разрушительным, словно в ту секунду она осталась. Никто из них не мог вообразить, к чему бы это привело. Самое настоящее зачастую казалось самым невероятным и безумным. — Ты чувствуешь это? — крепко сжимая его ладонь на финальных поклонах. Она всегда понимала его без слов. Теперь он знал, что никогда не отпустит её. Равно как никогда больше не окажется непозволительно близко. — Я не могу не чувствовать, — почти шёпотом, словно внезапно охрипнув. Неотрывно смотря на неё, досказывая глазами то, для чего не существовало слов. Безостановочно впитывая лучащийся свет. Лишь на мгновение отпустив — чтобы вместе, вновь взявшись за руки, тотчас забыть обо всех существующих реальностях и мирах. Чтобы проникать, верить, смотреть, отдавать, чувствовать, чтобы бесконечно растворяться друг в друге каждую секунду отведённого времени. Пока не опустится занавес.