Убежища

      Картинка перед глазами теряет привычные свойства. Все видится большими цветовыми пятнами-кляксами, а вещи теряют объем. Даже собственные руки в крови расплываются, становятся разверткой, плоской и жуткой. Это та точка, где ты уже не просто оболочка — ты распластанное, распятое нечто. Или ничто.       Грань между сном и явью стирается мучительно медленно, потому как боль не дает закрыть глаза и расслабиться. Она все время держит тело на поверхности бесконечного и глубокого забытья, в которое до безумия хочется окунуться с головой.       — Эрен, пожалуйста, пойдем скорее, — Микаса взволнованно трясет за руку, которую толком и рукой назвать уже не получается.       Аккерман, не замечая, терзает вчерашние раны и будит окончательно.       — Уже пора? — еле ворочаешь языком, привычно складывая губы в полуулыбку.        — Конечно, построение через десять минут, а ты еще в постели, соня, — девушка оставляет тебя одного.       Что же. Пошли на двести тридцать пятый круг ада. На календаре передвигается флажок числом вперед. Потому что хочется, чтобы следующий день обязательно наступил.       Привод давит на самые растерзанные места, но на лице все также играет улыбка. Только глаза у тебя почти звериные и может показаться, что ты скалишься. К концу дня оскал спадает, как и любое другое выражение. Сил нет ни на что, а все только-только начинается. Самая худшая часть трудовых будней, самая страшная и тошнотворная. И в этом уже нет никакой романтики или нравоучений, просто тупая боль.       — Не ори, — а это сильнее любого кулака прибивает к полу.       И ты не кричишь больше. Крик выйдет из тебя после, вместе с тем, что ты сегодня еще не успел переварить. Крупная амплитуда размаха, и острый носок врезается в мякоть живота, смешанную с костями и кусками легких. Ощущения именно такие. А как там на самом деле, тебе уже не интересно.       Дышать буквально нечем. Из гортани вырывается сиплый выдох, и больше твое тело не способно принимать в себя кислород. А ты буквально хочешь задохнуться. Хватаешь воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег, только глаза смеются. И тебе хочется хохотать, смотря прямо ему в лицо.       В этом уже нет никакой романтики, просто избиение на грани смерти и человеческих возможностей. И тем не менее, в этом…       Должно быть хоть что-то человеческое. И слезы крупными гранатовыми каплями стекают по расцарапанным щекам. Из довольных смеющихся глаз стекают слезы, и он их замечает. Твое состояние на секунду озадачивает, приостанавливает винт следующего удара поддых:       — Не придуривайся, — и это прибивает к полу покрепче любого сапога.       Воздух по молекулам просачивается в легкие, и ты вынужден признать, что все еще жив. На твои ребра давят двести кило живого веса, приложенные четко и быстро, и ты слышишь, как что-то трещит под начищенной обувью капитана. Во рту появляется привкус чего-то металлически-горького, а затем мозг потихоньку отдает сигналы по нервам и сообщает им, что тебе невыносимо больно находиться в этом теле.       Жаль, что сапогом твою душу не выбьешь. И попросить уже нету сил.       Ты не кричишь и терпишь, терпишь жестокую, адскую боль и вспоминаешь про календарь, на котором отмечен флажком завтрашний день. И знаешь: все из-за этого маячка, который обещает тебе завтра.       Завтра настанет.       И тебя прорывает на слезы, которые ты не можешь остановить. В комнате светло, светло как в операционной, или тебе так кажется, и он точно заметит, что ты заплакал. Как гребаная девчонка. Но если не всхлипывать, то это, может, и останется без внимания.       Тела постепенно теряют объемы, и глаза забывают, что все имеет свою уникальную форму. Помещение как скопление цветовых пятен, по которым синусоидом прошлась рябь. Кабинет потихоньку перестает существовать как что-то значимое, превращаясь в математическую точку. И тело как самая затрепанная в мире развертка.       Так изо дня в день. Что такое завтра? Флажок на календаре. Что такое вчера? Размытые пятна и образы, беспокойное лицо Микасы, которая будит каждое утро и, не зная, причиняет немного боли. Что такое сегодня? Что-то вроде сна. Поверхность бесконечного и глубокого забытья.       — А теперь пошел отсюда вон, — в голосе железо и кровяные подтеки. И тебе бы и правда лучше убраться. Он не терпит слез.       До ванной три поворота, но ты не видишь ровным счетом ничего. Тело кидает из стороны в сторону, как при крупном землетрясении, а состояние граничит с обморочным. Но ты помнишь: до ванной три поворота.       Ощупью, пока что на ногах, — первый. Не дойдешь-то всего пять шагов, но уже не узнаешь об этом. Тебя найдут раньше, чем ты очнешься.       Тебе не хочется открывать глаза, потому что на веки давит сильный свет, такой, как в операционной, и ты просто лежишь на скрипучей твердой поверхности и не пытаешься даже пошевелить пальцем.       Интересно, завтра уже наступило? Ну, кто знает, что такое завтра.       — Эрен, ты очнулся? — Ханжи зачем-то щупает твой лоб, и ее руки кажутся ледяными и плоскими.       Тебя начинает знобить. Нет возможности ответить словами, и приходится приоткрыть глаза, надеясь, что это движение будет верно понято.       — Что произошло? Эрен, ты весь в крови и еле дышишь. Кто сделал это с тобой?       Ага, значит завтра еще не наступило. И милая Ханжи еще не задирала водолазку и не теряла дар речи. Ты не можешь ничего ей сказать, и от бессилия тебя трясет еще сильнее, чем прежде. Ханжи в ужасе мечется по лазарету в поисках морфия и медицинского спирта, пока Моблит спокойно готовит инструменты. В тебе немного поковыряются, Эрен Йегер.       Когда твои глаза вновь открываются, тебе хочется плакать от счастья и облегчения. Болит не везде и не все тело, а только некоторые участки, если шевелиться. И удастся поспать нормально.       До тебя пытаются достучаться и упорно не оставляют в покое. А тебе и надо всего часок, один час поспать. Жаль, что в твоем сознании все немного потеряло объем и форму, растянулось, и ты не знаешь, сколько на самом деле продлился бы этот час. Четыре дня, в общем-то.       — Эрен, нам нужно наружу и ты должен бороться, — Армин бормочет куда-то в твою подушку. Лучше ничего не придумал? Травить его надеждой выбраться за Стены. Арлерт еще и хнычет, к тому же.       Ты не говоришь. Ни с кем. Про то, что ты в лазарете знает довольно ограниченный круг, никто из которого до тебя достучаться не может.       Ты позволяешь себе наслаждаться тем, что никто не делает тебе больно, никто не выжигает из твоего сердца теплоту и любовь, которую ты мог бы щедро и бескорыстно отдавать. А все из-за маленького неверного шага, сделанного тобой в самом начале, когда-то давно, пара сотен кругов ада назад. Ты ему тоже понравился. И теперь любая твоя промашка принималась слишком близко к сердцу. Он почти ненавидел тебя за каждую из них.       Иногда ты громко плачешь и смеешься одновременно, глядя в потолок. Тебя ни разу за этим не застают, но тебе отчаянно хочется, чтобы он хотя бы однажды увидел, что сделал. Впрочем, периодически тебе все равно. Дни идут чередой, а тот флажок так и завис на одном непонятном числе и не дает тебе вырваться из его оков. Некому подойти и передвинуть его на нужную дату, а ты потерялся во времени и утратил последовательность событий. Иногда тебе кажется, что тебя избивали, когда ты уже лежал в лазарете, а иногда ты просыпаешься и думаешь, что находишься у себя в подземелье.       Ханжи, тем временем, установила, что утрата способности к регенерации была связана с долгим перерывом после последнего перевоплощения в титана. В крови осталось слишком мало активного вещества, которое восстановило бы раны быстрее. Теперь Зое добивалась от Эрвина разрешения тебе перевоплотиться в титана, якобы ради эксперимента. Командор не был в курсе твоего состояния.       — Эрен, сколько раз говорить, поешь, — Ханжи нянькой носится за тобой и следит за всем, что ты делаешь.       А тебе просто хотелось бы увидеться с капитаном и ты уже почти готов сказать ей об этом. Но снова забиваешь слова подальше в глотку и упрямо машешь головой из стороны в сторону. Тебе просто страшно снова идти с людьми на контакт.       Слабо представляется, что было бы, если бы капитан появился в лазарете. Ведь к этому человеку Эрен испытывал всю гамму чувств, включая страх. Да, наверное, ты бы промолчал, Йегер. А потом вскрыл бы себе вены, пока уверен, что они не зарастут быстрее, чем ты умрешь. Хотелось бы увидеться, как же.       — Как дела, Йегер? — Моблит подмигивает и проходит в лаборантскую мимо. Прошло всего две недели после операции, и надо обработать швы.       А тебе хочется кричать. Громко, раздирая губы, выворачивая наизнанку грудь. Потому что боль вернулась. Совсем не телесная. И пускай бы он вечно тебя бил, только был бы рядом, в зоне досягаемости. На расстоянии вытянутой плоской руки в крови. И тебя душит все это. Интересно, кончатся ли когда-нибудь слезы? Они жгут глаза и ты их ненавидишь еще больше, чем собственную беспомощность. Слабость.       Ты сам становишься математической точкой, вечно стремящейся к необъяснимому центру твоего притяжения, накручивая витки по орбите и бессильно протягивая руки к тому, к чему даже на сантиметр не можешь быть ближе. У тебя строго заданная траектория. И надо научиться с этим жить. Жалко, в шестнадцать мало кто умеет с таким мириться, и все это тебя душит.       — На тебя страшно смотреть, Эрен, — Микаса пристально вглядывается в знакомое лицо, которое постепенно утрачивает привычные мягкие черты.       Ты сильно осунулся, глаза будто очертились углем и смотрели с нескрываемой острой болью. Угловатые кости торчали из-под одеяла, раны, казалось, светились на коже, синяки и гематомы лиловой пеленой укрывали все тело. И Эрен молчал уже много дней. Со всеми. И если и был в Стенах человек, с которым бы он заговорил, то этот человек никогда не заговорит с Эреном.       Что такое завтра? Что такое вчера? Что такое сейчас? Что-то вроде сна про одержимость. И в этом нет никакой романтики, просто тупая боль.       Ты не плачешь на людях, но на твоих щеках угадываются борозды от слез. И каждый пытается выцепить из тебя хоть каплю информации.       Наконец, ты обнаруживаешь себя в силах дойти до подземелья. И у тебя есть строго определенная цель — переставить флажок на нужное число. Ты не знаешь какой сегодня день, но тебя почему-то не сразу посещает эта мысль.       Преодолевая некоторое головокружение и слабость от обезболивающего, ты медленно спускаешься все ниже по лестнице и добегаешь до нужной двери, стравливая все несросшиеся кости между собой. Около календаря ты уже почти на исходе и начинаешь понимать, что ошибался насчет своих сил и возможностей.       Флажок остается у тебя в руках, когда ты оседаешь на ледяной и влажный пол своей темницы. В голове знакомо путается и ты снова смеешься и плачешь одновременно.       Тебя находят раньше, чем ты успеваешь успокоиться. Кто-то с очень знакомыми руками и ботинками сначала пытается как-то приподнять тебя над землей или даже переложить на кровать. Но ты бьешься в его, его руках, плачешь, и он вынужден оставить свою затею. Изломанное существо, ты даже не понимаешь, кто перед тобой.       Капитан на коленях с протянутыми к тебе руками гладит большими пальцами твои заплаканные щеки. Он говорит много, больше, чем когда-либо на твоей памяти, а ты не в силах слушать. Не слышишь. Когда до твоего зрения доплыл его силуэт, ты только и смог вжаться куда-то в грудь Леви и заплакать еще сильнее прежнего.       Что такое завтра? Наверное, что-то счастливое. Что такое вчера? Нечаянно поломанный флажок, упавший на пол. Что такое сейчас? Бесконечное бездонное забытье в родных руках. Что-то вроде сна.       Долгожданный покой опускается на вас не сразу. Пока что вы пытаетесь улечься на кровать так, чтобы тебе не было больно, и капитан устал тебе это повторять. Ты просто не разжимаешь рук, сковывающих Леви в объятиях. Не слышишь тихих просьб расслабиться и успокоиться. Тебя пару раз тряхнули за грудки, чтобы прекратить истерику, но помогло слабо. Тем не менее, ты его отпустил.       Пользуясь твоей растерянностью, капитан быстро укладывает тебя на весьма жесткую поверхность матраса и ложится рядом сам. У тебя пропало одеяло и Леви греет тебя в своих руках, размеренно укачивая и не переставая гладить. Конечно он задевает все синяки, какие только были в зоне его досягаемости, но тебе уже, по большому счету, плевать.       Мир сузился до участка между шеей и плечом, где билась крупная артерия, в которую ты уткнулся носом после короткого поцелуя. И это та точка, где ты уже не оболочка - ты чуточку живой.