Двенадцать ромашек

       Каждое утро Юре приходится убирать двенадцать ромашек с его подушки.        По традиции он находит самую крупную и начинает гадать.       Не любит.       Ненавидит.       Забудет.       Он никогда не доходит до конца — на двенадцатом лепестке заходится тяжёлым кашлем, заслоняется рукой; когда приступ проходит, он видит на ладони маленький цветок.       Он прижимает Плисецкого к центру Земли, давя грузом несбыточных мечт.       Он уверен, что на него сбросили двенадцать пудов.       Потому что это число — его личное проклятье.       Его соулмейт на двенадцать лет его старше.       Он занимает первое место, обгоняя Кацуки на двенадцать сотых балла (но это в далёком будущем, конечно).       Каждое утро его ждёт двенадцать напоминаний о его страданиях.       По одной на час сна.       Скоро Гран-При, а Юре всё хуже. Он ведь давным-давно отпустил детскую привязанность к Виктору, почему эти грёбаные цветы всё ещё душат его?       Двенадцать на два — двадцать четыре. Или шесть.       Двадцать четыре — ромашка на полчаса.       Он сминает каждую, кроме самой крупной; вырывает ей лепестки с тихим бормотанием, но захлёбывается на шестом лепестке.       Он знает, что никто ему не поможет. Виктор в соседнем номере, наверное, ничего не знает.       Ой, да всё он, блядь, знает; по глазам видно.       Ромашки всё крупнее и крупнее, шансы Плисецкого умереть сразу после Гран-При больше и больше.       Сам он тает на глазах, но пока его пламя не затухло, никто не обратит на это внимания.       (Кроме Отабека)       В кафе, когда они уже друзья, Юру одолевает очередной приступ, он успевает выкашлять лёгкие и затолкать их обратно. Сжимая ромашки в руке, он улыбается и говорит: «всё хорошо», только Алтын перехватывает руку и разжимает белые от напряжения пальцы.        — Давно? — в голосе сквозит беспокойство, не скрываемое ни каменным лицом, ни ровными жестами.        — С двенадцатого декабря. Пошли уже, а.       Плисецкий не знает, нормально ли это, но следующим вечером он лежит в номере у Отабека — тихо пьёт чай с мятой (как он любит) и незаметно подмешанным обезболивающим.       Двенадцать на четыре — три.       Пятнадцать минус восемнадцать равно минус три.       Шесть плюс минус три равно три.       (Ромашки на изголовье кровати)       Плисецкий берёт одну — самую красивую — и гадает на ней. Это первый раз, когда он делает это до конца.       Свободен.       Юра улыбается и тихо обнимает ещё спящего Алтына, прислонившись к его широкой спине.       Ты намного больше похож на воина, чем сам я.       Перед вольной программой Плисецкий выпивает кружку чая от Отабека (ты просто волшебник!) и улыбается только ему, не представляя, какой ад ему приготовлен. Персональный, не поделенный на двоих, как все эмоции, которые он испытывал после встречи с казахом.       Алтын смотрит на лицо выступающего и непонимающе вскидывает бровь — видит, что Юра чуть не корчится от боли, и думает, что не так. Он специально положил сегодня три таблетки вместо двух; этого должно было хватить.       А у Плисецкого и не в груди болит.       Его метка — лёд — кажется, начинает таять. В прямом смысле.       Чуть выше локтя жжёт хуже, чем самым горячим пламенем или калёным железом; это выбивает из колеи, но он только катает программу чуть более отчаянно.       Совсем капельку.       В конце ему остаётся только упасть на лёд, прижаться полностью, боясь, что он отвергнет слабого фигуриста. Он позволил растаять ему у себя, вдруг что-то произойдёт сейчас?       Ничего не происходит.       Он встаёт, немного пошатываясь, и в проходе чуть не падает на Отабека.        Извиниться или нахамить (конечно извиниться) Юра не успевает, потому что заходится в тяжёлом кашле — куст в его лёгких разросся, щекоча горло.       (Нет)       Ромашки уходят вместе с пресловутым кашлем. Они вырваны с корнями, оставляя Плисецкого с Алтыном, новой меткой — золотым солнцем — и абсолютным счастьем.       Виктор встречает его в коридоре и порывисто обнимает. В этом неожиданном жесте Юра видит все свои уже прошлые эмоции — боль, отчаяние, страх (быть отвергнутым).       Прямо как в зеркале с заторможенной реакцией.       Это становится неожиданностью для него — Виктор ведь любит Кацуки, свадьба скоро, так чего он.. такой?       Но Плисецкий быстро берёт эмоции в кулак и уходит, не замечая лёгкого запаха поля и луговых ромашек.       Он перестал сегодня страдать, не подозревая, что передал эстафету другому.