Feelings

      У Блэк было пять татуировок, черными метками по алебастровой коже: каллиграфия на спине, незабудка на среднем пальце, птичка на ребрах, автограф Курта Кобейна на правой руке и маяк на ноге — ее первая татуировка, сделанная в салоне Рима.       У Блэк не алкоголь в крови, а кровь в алкоголе — неизменная константа, что длится, кажется, уже вечность.       На самом деле, ей жутко страшно, страшно от всего в этом неправильном мире. Страшно, что дети умирают, от рук своих отцов или матерей. Страшно, что всем на это плевать – страх правит людьми, всегда и вовеки. Страшно, что сама ничего с этим не делала. Испугалась. Ушла. Забыла. Выкинула все воспоминания. Вырвала их кусками, рваные края оставляя, не беспокоясь о ранах, что сама себе нанесла. Став тем, кем является уже на протяжении восьми лет — Блэк. Блэк.       Она не живет — выживает. Хотя могла бы жить, наслаждаться даже самым хреновым, купленным на заправке, вином и слушать безумно тупые песни по радио. Могла бы остановиться от вечного бега жизни, сойти с дистанции, обосноваться где-то в Аризоне, там где воздух днем сравним с воздухом самого Тартара, не меньше. Могла бы завести собаку или парня — собаку с большей вероятностью. Могла бы открыть лекарство от любви — главной болезни всех веков. Могла бы возглавить восстание машин. Могла бы…       Но она не делает ничего из этого.       Зато она делает другое. Безумное. Непоправимое. Опасное. Находит такого же, как и она сама. Находит и медленно отравляется им.       У ее личного яда глаза темные, опасные, кровавыми бликами отдают, напоминают гранат — запретный плод, отведанный Персефоной, и подчинивший ее воли Аида. Его глаза подчинили и ее.       У причины ее смерти, волосы в вечном беспорядке, светлые. Ее пальцы в его волосах — безумие.       У ее личного наркотика, руки сильные, властные. И пальцы, что так правильно смотрятся в ее волосах, и невыносимо правильно на ее горле.       Ее жизнь была полнейшим дерьмом, без смысла и цели. С его появлением все стало еще хуже (нет). Он проник слишком глубоко ей под кожу, проник в кровь, как вирус, от которого уже нет панацеи. Заполнил всю ее смыслом, значимостью. Она больше не была одинока. Рядом с ним она могла быть самой собой. Могла позволить ему, видеть свои слабости и показывать не лучшие стороны своей натуры. Могла быть слабой. Могла и делала это. Могла.       Она со школы еще ненавидит это прошедшее время, еще малолеткой не могла его усвоить, уложить в своей, видимо, недостаточно умной, туповатой для этого голове. Школа осталась далеко позади, затерялась в прошлом, песком меж пальцев просыпалась среди месяцев и дней, среди нескончаемого, никогда не прекращающегося бега, длинною в восемь долгих лет.       Но глаголы в прошедшем времени, отчего-то, ненавидит по-прежнему.       Могла.       Были.       Горелилюбилисмотреличувствовалипонималипозволяли.       У нее на языке горит его имя, всегда горело, кажется. С ярким, первым «Д», звонким «Ж», протяжным и саркастичным, как и он сам «О», и приглушенным, как шепот «Ш». Ей нравится говорить его имя на вдохе, чуть лениво, оттягивая гласную и усмехаясь в конце. Нравится кричать его имя, когда остальное растворяется и есть только он, здесь и сейчас. Он был у нее. Невозможный, бесячий, ухмыляющийся и такой настоящий. Он был…       Был.       У Блэк шесть татуировок. Свежее тату, на запястье горит двумя буквами «ДУ».       Мастер постарался на славу. Рука горит огнем, кожа в этом месте настолько тонкая, что прикоснешься лишний раз — прорвешь. Но на это, вот честно, плевать. Болит что-то внутри, там, где у нее должно быть сердце, но на деле сгнившая, но почему-то упорно работающая, отчаянно гоняющая отравленную кровь, мышца. И ноет, так отчаянно ноет, что выть хочется, и мозги себе выбить тоже.       Она боится признаться самой себе, но встреча с ним, когда ото всего вокруг можно было поджидать смерти, где воздух был наполнен серым пеплом и запахом смерти… встреча с ним была лучшим, что с ней случалось в последнее время. Встреча с ним — лучшее, что с ней случалось, за всю ее, как она надеялась, не долгую жизнь.       Она проживала бы эти моменты снова и снова, раз за разом, испорченный маховик времени, лишь бы вновь почувствовать все это. Она бы смирилась с тем, что он вечно говорил ее имя, настоящее имя, которое она терпеть не могла — слишком уж напоминало о прошлом. Она так хотела вновь услышать его голос, вдохнуть его запах, посмотреть в эти охеренно красивые глаза. Вновь испытать эйфорию, от того, как он прижимал ее к себе. Вновь смеяться над его шутками, и терпеть свое имя, срывающееся с его уст слишком часто. Но…       Был.       Могла.       Она жила. Он нет. И эта константа тоже неизменна, как и то, что не алкоголь в крови, а кровь в алкоголе, что каллиграфия на спине, незабудка на среднем пальце, птичка на ребрах, автограф Курта Кобейна на правой руке и маяк на ноге. Что «ДУ» на алебастровом запястье.       В противном случае, она бы исправила эту чудовищную ошибку. Чудовищную ошибку, из-за которой его у нее нет. Ее у него нет, а нужна ли?       И уже не будет.       Больше никогда не будет.