Casual Affrair

Сегодня ты стоишь около старого и пыльного зеркала немного сконфуженно, напугано и… потрясённо. Ты стоишь в одних брюках, ровных, выглаженных, идеальных и с иголочки, как и любит матушка. Матушка настаивает, чтобы ты носил ремень с острой и тяжёлой пряжкой, к которой прикасаться израненными руками ты уже откровенно боялся. Тебе приходится. Ты должен. Потому что так хочет матушка. Ведь только она была истинным правосудием. Но ты знал, что это не так. Ремень сидит туго, затянутый в шлёвки и застёгнутый подрагивающими пальцами — кожа на ладонях горела, скулила, жгла и резала, прямо как что-то, что нехорошей и холодной тенью сидело в твоих рёбрах. Ты боишься поднять взгляд на собственное отражение, боишься увидеть то, чего не должна видеть матушка (никто, никто не должен это видеть, спрячь это, спрячь), но, поддавшись какому-то особенному порыву, ты поднимаешь голову, тяжело сглатываешь и делаешь шаг вперед. На коже твоей груди зияла узорчатая дыра, чёрными молниями пробирающаяся под грудину, с хрустом вскрывающая рёбра и вонзающаяся в беспомощно колотящееся сердце. Ты часто дышишь, касаясь непослушными пальцами чудовищно-неправильного узора, красивого (нет, так не должно быть, не должно быть, он страшный, очень страшный), похожего на колючий терновник. Шипы терновника вырисовывают на твоей груди опасный и мрачный рисунок, ты касаешься его самыми кончиками пальцев и с испугом одёргиваешь руку. Но ты не смог уколоться об эти грубые шипы. Ты видел, видел такое и раньше. Как очень редко шла пара людей, одетых так просто и так изящно, они были вместе, и их связь была судьбоносной, нерушимой, ты знал, ведь на их руках, на их плечах, щеках или шеях были следы. Особенные отметины, яркие, искристые, слепящие. Парные. Чернильные шипы смотрятся на серости твоей кожи так нелепо, так ярко, так вычурно, так неправильно. Правильно-неправильно. Ты смотрел на чернильную кляксу с подступающей к горлу тошнотой, ты падал на дощатый пол коленями и хватался за раму зеркала, всматриваясь больными глазами в каждую деталь, в каждый завиток, в каждый шип, мстительно вгрызающийся в подреберье, где сидело зло (в тебе зло, мальчик, ты никогда не выберешься из тьмы, понеси же наказание и очистись). Но тебе было как никогда страшно. Оно голодно. То, что там, чуть дальше сердца, глубоко внутри. Оно темнее терновых шипов, оно вязкое, мокрое и холодное. Оно рвётся наружу, шипит, разъедает ядом каждую твою мысль, каждый порыв защититься от матушки. Ведь ты мог. Мог почти контролировать это (так пусти же, пусти, дай ему волю, выпусти-выпусти-выпусти). Мог защититься, мог сбежать, ведь ты можешь всё. Мистер Грейвс сказал, что ты особенный, что может помочь, что тебе не надо бояться. Но ты не мог сказать мистеру Грейвсу, что тебя так сильно гложет, что тебя так сильно грызёт в самую аорту, что тебе дышит в затылок и не даёт глубоко вздохнуть. Ты прячешь новоприобретённое клеймо ладонями и полузадушено всхлипываешь, прислонившись лбом к зеркалу. Твоё отражение сгорбленно, надломлено, оно устало и очень сильно хочет отдохнуть. Тебе было так одиноко. Ты запутался, потерялся, ты напуган и не можешь вздохнуть уже так много лет. Тебе хотелось выпустить всё-всё мокрое и холодное, сидящее внутри. Оно теснит тебя, твоё сознание, твои чувства, твою ненормальную любовь к человеку, обещающему помочь. Который верил в тебя. Метка горит, неприятно зудит, сдавливая тесным коконом тьму внутри тебя. Тьма раскатисто рычит, грохочет где-то в ушных перепонках — ты сгибаешься под её гнётом ещё сильнее, зажимаешь одной рукой себе рот, чтобы сдержать рвущиеся наружу надрывные всхлипы всё ещё ломающимся голосом и предательскую тошноту. Щёки обжигает влагой, а ты тихо и загнано впиваешься зубами в ребро ладони, плачешь от собственной слабости, от страха, от отчаяния. Усталость с каждым днём становилось всё более невыносимой, а темнота внутри всё сильнее и больше. В полдень на углу Олд-стрит, в переулке, ты мнёшься с ноги на ногу, заламываешь от волнения пальцы, чувствуешь, как становится душно и неудобно в рубашке и пиджаке, которые теперь отчаянно давили на свежую метку. Спал ты теперь не только в потрёпанных штанах, но и в простой льняной рубашке, которую ты купил, собрав свои маленькие сбережения. Матушка не должна видеть этого постыдного рисунка, причудливыми узорами проступающего сквозь маленькие щели между плотно застёгнутыми пуговицами. Все до единой, под самое горло, давя и удушая. Тебя не избавляет от страха даже спасительное ощущение удушения. Мистер Грейвс приходит сегодня очень тихо, стук его каблуков едва различим за гулким биением сердца в твоих ушах. Ты задыхаешься и едва не вскрикиваешь, когда под твоими ногами расплывается густая тень, а на плечо ложится горячая жилистая рука. Ты едва сдерживаешь желание рвануться в сторону встревоженным зверем, забиться в самый угол и дождаться, пока густая, мокрая и холодная тьма не начнёт поедать тебя изнутри. «Оно так голодно, мистер Грейвс» Но вслух ты не произносишь ничего, кроме сдавленного и явно ошарашенного выдоха. Этот волшебник будоражил, срывал все рамки внутри, касался, защищал, доверял. Но ты всё ещё не мог ему довериться, слишком, слишком рано. Мистер Грейвс говорит с тобой глубоким и мягким голосом, от которого липкая тьма внутри тебя заинтересованно мурлычет, хочет потянуться к мужчине тонкими-тонкими паучьими пальцами, схватить его, прикоснуться к нему. И ты как никогда сильно хотел поддаться этой тьме. У тебя было очень и очень мало времени, ты болезненно и стыдливо прятал неумело перебинтованные ладони за спиной, и не своим глухим голосом говорил, что ты снова не нашёл ребёнка, которого так ищет мистер Грейвс. Ты снова подвёл его. Ты хочешь, очень сильно хочешь упасть перед ним, бесконечно извиняясь, ведь это ты, ты тот ребёнок-не ребёнок, которого он так долго ищет. Это он, он здесь, перед ним, совершенно уставший, совершенно напуганный, неуклюжий, бесполезный мальчишка. — Мой мальчик, — ласково шепчет куда-то тебе на ухо этот загадочный мужчина, ты доверительно обжигаешься об него, кусая губы так сильно, что потом ты очень долго будешь хмуриться от наличия новых саднящих ранок от зубов. Ты сникаешь, виновато вытягивая дрожащие ладони, которыми ты едва мог держать листовки матушки. Такие ненужные, такие бесполезные куски бумаги. Модести по тихим вечерам признаётся, что она бы с большим удовольствием утопила или сожгла каждую листовку, как тех ведьм из её не самых весёлых песенок-считалок. Нельзя не согласиться. Маленький и одинокий ребёнок внутри тебя тянется к мужчине, упиваясь теплом, а тьма острыми иглами указывает на его спину, и ты едва уговариваешь её этого не делать, берёшь над ней власть и ненавидишь себя. Оно очень, очень голодно, и оно очень скоро победит. Ты опускаешь голову, задерживаешь дыхание и подозрительно пунцовеешь, когда мистер Грейвс очень медленно и аккуратно снимает с твоих продрогших больных рук бинты, скидывает куда-то в угол. Ты задыхаешься, снова всхлипываешь, когда невероятно горячие и сухие губы касаются каждого рваного следа от пряжки собственного ремня; ты почти плачешь, когда чувствуешь, что ранки затягивают с лёгким и приятным зудящим ощущением; ты бесконечно благодаришь мужчину, пряча мокрые глаза у него на плече, ты что-то шепчешь, беззвучно признаёшься ему в том, кто ты на самом деле, признаёшься одними губами в том, что заставляло тревогу где-то внутри вспыхивать с новой силой и рождать рядом с несогласной тьмой ещё одно чувство. Новое, чистое, опасное и такое нежное, что в горле собирается комок, который ты никак не можешь сглотнуть. Мистер Грейвс оставляет на твоей шее причудливый кулон, вкрадчиво сообщая, что ты всегда можешь им воспользоваться, если что-то найдёшь, если тебе срочно понадобится его присутствие рядом. Ты доверительно склоняешь голову, пряча холодный кулон к себе под рубашку. Он касается холодными треугольными гранями твоего нового горячего рисунка, и ты опять задыхаешься, ссыпаясь на землю, едва мужчина исчезает с лёгким порывом ветра. Ты надрывно рыдаешь, сжимая ладони — боже, боже, боже, прости его, он так слаб, так слаб, — на груди, на месте метки и нового кулона. Ты стираешь пыльными рукавами горькие слёзы обиды, страха, невыраженной любви и доверия, ты ненавидишь себя, так сильно ненавидишь себя за то, что не можешь решиться. Вечером того же дня ты не опаздываешь ни на минуту, являясь перед матушкой смиренно и тихо. Она цепко обводит взглядом тебя с головы до пят, ты внутренне содрогаешься, а тьма шипит, шипит и тянет скрюченные пальцы к её горлу, но ты одёргиваешь тень, не поднимаешь взгляда, заламываешь пальцы, имитируя боль и мысленно извиняясь перед матушкой за всю-всю-всю ложь. Молча смотришь в пол, не смея перечить, не смея сказать и слова против. Украдкой смотришь на Модести, сжимающую под столом крохотные ручки в кулаки и поджимаешь потрескавшиеся от ветра губы. Ты уже так сильно устал, что иногда позади себя слышишь лёгкий шорох и стук копыт, чьё-то ледяное дыхание в затылке, ты не хочешь оборачиваться, а тьма в эти моменты мурлычет особенно громко, рокочет, густым чёрным туманом обхватывая твои ноги и руки. И потому лёжа в кровати, прижавшись животом к стене, очень тяжело засыпаешь, неосознанно сжимая в руке остроконечный кулон. Он холодит ладони, которые не дрожали более от пережитых ударов острой пряжкой. Ты засыпаешь с мыслями о мужчине, которому ты почти доверился, которого ты почти бы мог любить, если бы не эта терновая метка на серокожей груди — по сложившейся привычке сегодня ночью ты очень опрометчиво забываешь надеть свою новенькую лёгкую рубашку. Мистер Грейвс приходит к спящему тебе очень и очень поздно ночью, он стоит ровно, тихо, лишь полы его пальто совсем легко развиваются от ночного ветра из приоткрытого окна. Он смотрит на тебя, накрывая твоё напряжённо спящее тело густой и неподвижной тенью, он смотрит слегка удивлённо, но заинтересованно, с нежностью и каким-то пониманием во взгляде. Ты не слышишь его, даже если бы очень сильно хотел, не слышишь, как он мягкими кошачьими шагами приближается к тебе. Ты не видишь его прикрытых тёмных глаз, ты не видишь дрогнувших уголков губ, когда, приблизившись, он видит глубокую тёмную отметину на твоей взмокшей из-за тяжёлого сна коже. Он касается затянутыми в кожу перчаток кончиками пальцев искристого узора, подобно лижущему ветру повторяет каждый контур, каждый шип, пьющий твою жизнь без остановки, обводит расплывающиеся дымчатые чернила по кругу. Он смотрит на множество болезненных эмоций на твоём лице, смотрит кошкой в темноте на твои руки, сжимающие ставшую за короткие часы такой нужной и такой важной вещь. Он смотрит на то, как ты стискиваешь острые углы и серебристые грани. И совершенно не видишь в своём глухом мрачном сне ползущую всезнающей змеёй по его тонким, почти бескровным губам улыбку. Очень скоро твой ночной гость отнимает от завораживающего чернильного рисунка руку и исчезает также внезапно, как и появился. Но ты так и не узнаешь, что сегодня мистеру Грейвсу было особенно жарко и весело — на спине, где-то между его лопаток сегодня каким-то потусторонним огнём загорелась кожа, выжигая что-то причудливое и узорчатое, что-то острое и определённо красивое. К утру твой сон становится отчего-то легче, складка между бровей разглаживается, а ты со глубоким вздохом поворачиваешься на бок, вот только совсем-совсем не зная, что скоро тьма внутри тебя, мокрая и холодная, липкая, упрямая и голодная захочет выбраться наружу и забрать то, что ты так сильно желаешь. Подавлять её слишком долго, как и свои чувства, ты так и не смог. Глупый, слабый и трусливый мальчишка.