О чем шумел город

      Когда я подошел к центральной площади, не было и пяти утра. Сам не знаю, зачем я здесь в такую рань. Но я люблю раннее утро: город необыкновенно спокоен и тих. В другое время он словно несётся меж шоссе и магистралей, огибая скверы и высотки. Мчится составами метро вдоль вертикалей, вдоль пролетов бессчётных этажей. А стоит сумеркам наступить на город, его ритм обращается жгучей кровью, которая остывает лишь в обнимку с полуночным туманом. Ночная жизнь протекает в переулках и барах, в дальних комнатах и под землей. Все остальное — её тени.       Так я и стоял в утренних сумерках, посреди центральной площади, слушая эхо ночной жизни. Музыку из бара с соседней улицы, шуршание шин о мокрый асфальт, мерный сигнал светофора. Каждый из звуков подхватывал другой, и тогда они вплетались в полотно сизого тумана: я был уверен, что так раннее утро обретало свою магию.       Тогда над моей головой мигнул и зажегся фонарь. Он жужжал, его свет не был ровным, но падал прямо на меня: я был среди темноты раннего утра, у центральной площади, освещенный фонарем, как прожектором. Словно актер на сцене.       И я услышал музыку. Это были не те дикие звуки, отголоски которых я приписал магии раннего утра, и чьим источником был бар на соседней улице. Это была другая, непохожая ни на что мелодия: то были барабаны, и они трепетали, как сердце. Я готов был поверить, что это и в самом деле моё сердце, что все это время я носил барабан в своей груди и теперь слышу его музыку, и теперь я жив, как никогда до этого. И стоило этой мысли вырваться в воздух, как она закружилась в танце, подхваченная звуками нежной флейты.       Представьте ещё раз: я стою среди площади, как на сцене, над головой прожектором сияет фонарь, а вокруг вздымается звук торжественно-робких фанфар. Меня застали врасплох; я не мог сойти с места, как не мог оставаться там, под светом фонаря, хотя бы пару минут. Та магия, что я приписал раннему утру, начинала чернеть на глазах. Меня, моё ранее утро, моё подземельное эхо, мои барабаны — всё тонуло на дне липкой банки из-под чернил.       Тогда-то и появилась она. Над её головой не загорался фонарь, но все же она шла, и от неё исходило сияние. Это не был белый свет, как не был и желтый, и оранжевый. Он был такой черный, что сиял на фоне прочей темноты.       Она могла бы быть юна и прекрасна, могла бы очаровать меня, пленить меня своей магией цвета темнее ночи. Но её лицо было испещрено морщинами и было цвета кофейного зерна; она держала голову высоко, и шла медленно и величественно, но в её походке ощущалась тяжесть прожитых лет, как чувствовалась снедающая старухины кости усталость.       Я узнал в ней Графиню. О ней шумел город. Никто не знал, когда она пришла сюда. Она просто появилась однажды: в своем длинном черном платье, ушитым перламутровым стеклярусом так, что оно мерцало, как дешевое звездное небо; в старом кожаном пальто с меховой оторочкой, поверх которого она носила домашний халат под леопарда, из-за чего её считали городской сумасшедшей. И то, почему её звали Графиней: торжественная старомодная шляпка с цветами, бисером и длинными перьями, торчавшими короной над её головой. Но, несмотря на нелепую одежду, она держалась, как Графиня, и выглядела соответствующе.       Именно она принесла в город ту историю. Ту историю, из-за которой город начал шуметь, как маленький ребенок в магазине игрушек: он начал надеяться на чудо. Я слышал сплетни о том, что Графиня рассказывает историю каждому, кто захочет услышать.       И я сделал шаг вперед. За мной потянулся луч света. Я готов был протянуть руки навстречу Графине, но она остановилась в нескольких шагах от меня.       — Я принесла тебе историю, — её голос был слаб, но не дрожал. Она говорила уверено, но мягко, и звучала, как старое радио. Я был очарован, заворожён, как может быть заворожён мальчишка старухиной магией.       — И я отдам её в твои руки, — и она улыбнулась мне, как любящая мать.       — Да, — я ответил невпопад, но не смог бы иначе. Луч света до сих пор светил над моей головой, и я стоял напротив старухи, темнота которой была ярче глубокой ночи. Я чувствовал себя рассветом перед туманом раннего утра. Я думал, растает ли Графиня с первыми лучами солнца?       Но она только запахнула свой халат, и принялась за рассказ:       — Это было давно, но не настолько, чтобы забыть. Тогда Судьба была одинока, и она пряла, вязала и резала, пряла, резала и вязала. То были её нити, особые нити: нет ни одной, похожей на другую, и каждая принадлежит человеческому существу, и у каждой есть начало, и есть конец.       Утром, когда Судьба была молода, она садилась за веретено; днем, стоило Судьбе повзрослеть, она становилась черства, и тогда бралась за ножницы; а ночью, состарившись, Судьба вязала. Это были её нити и её узы, и каждую ночь она приходила к младенцу, чтобы повязать нить вокруг него. Кому-то Судьба обвязывала пальцы, кому-то лодыжки, кому-то прикрепляла нить к самому сердцу, но никогда не обматывала нитью шею, боясь удушить человека подаренной любовью. А потом она закидывала другой конец нити за горизонт, чтобы завязать его в следующую ночь.       Ночи шли, как шло время. Тогда Судьба стала прясть нити прочнее: она вязала жгуты и канаты, ковала цепи, лишь бы не истончились узы, лишь бы смогли они выдержать вес времени, машин и денег.       Но однажды к ней пришел человек по имени Случай. Он был полон храбрости, он был полон надежд и веры, он был горд, а потому решился встретиться с Судьбой лицом к лицу. И когда Случай увидел её, то понял, что больше не сможет покинуть. Но Судьба указала на его узы, и сказала ему не играть с судьбой.       И тогда Случай взял в руки свою нить — она была цвета спелой вишни и была прочна, словно сделана из драгоценного металла, — и пошел по ней, искать ту, что предначертана ему Судьбой. И когда он нашел её, он увидел в ней часть своей души. Но Случай был пленен Судьбой, и Судьба оказалась сильнее дара любви. Тогда Случай подошел к той, кому принадлежал другой конец нити, и накинул их общую нить ей на шею, и тянул так сильно, пока последнее дыхание не покинуло её рот.       Случай плакал и каялся; их нить развязалась, упала наземь и померкла. Тогда Случай поднял безжизненную нить.       — Я принес её, чтобы связать нас, — придя к Судьбе, сказал Случай. Но, увидев, что сделал человек с её узами, с любовью, что была подарена ею, и с собой, Судьба не смогла сдержать слез. Ей было горько от того, что сотворил человек; она упивалась тем, что он сотворил это ради неё. Затем она сказала:       — Это была моя нить, и ты был связан мною до этого. Теперь ты оторван от меня, как оторван от людей.       Тогда Судьба взяла безжизненную нить и крепко повязала её вокруг шеи Случая. Он стал единственным во всем мире, связанным с пустотой.       Это было не так давно, чтобы забыть. И до сих пор прядет и кует Судьба нити и цепи, чтобы соединить ими души. И тянутся узы Судьбы через весь мир, и ходит отвергнутый Случай, и путает каждые узы, встреченные на своем пути.       И Графиня умолкла. Она смотрела на меня, словно ждала чего-то, а я стоял, растерянный, очарованный наивностью её истории и наивностью тех, кто верит истории Графини безоговорочно. Это было разочарование. Я ждал, что старуха поведает мне о том, как утроена Вселенная, а она всего лишь рассказала детскую сказку.       — И это вся история? — не скрывая разочарования, спросил я. На что Графиня понимающе улыбнулась:       — Свою нить ты сможешь увидеть трижды. Один раз – в самом начале, второй – в самом конце. Она замолчала и, казалось, не собиралась продолжать. Тогда я спросил:       — А третий?       — А третий — увидев Мир*, — и она протянула ко мне свои дряблые, кофейного цвета руки.       Тогда я вложил свои ладони в её, и Вселенная вспыхнула: я увидел, как пространство пронизывают мириады нитей, канатов, жгутов, цепей и даже гирлянд. Я видел, как они устремляются в небо или уходят под землю; сворачивают за угол или пронзают окна ближайших домов. Я видел и свою нить: синие деревянные бусы, тянущиеся от самого сердца, они стремились куда-то за горизонт.       Я мог поклясться, что в дальнем углу площади разглядел человека, который туго обвязывал мою нить вокруг столба.       А затем Графиня отпустила мои руки.       — Увидимся в самом конце, — тихо сказала она.        Фонарь, сиявший над моей головой, потух.