Love, I have wounds, Only you can mend.
Майкл не жаловался. Никогда, ни по какому поводу. Он не умел, не знал, как, не понимал зачем. Какая глупость - вывалить на близкого человека свои самые страшные переживания и чувствовать от этого облегчение. Невероятно глупо. Может быть потому у Майкла и не было близкого человека? Майкл не жаловался. Когда его просили выйти на смену в выходной, он смиренно соглашался и отменял все несуществующие планы. Выходил ранним блеклым утром. Впрочем, почему блеклым? Утро могло быть невероятно солнечным, дождливым и ветреным, словно начинался ураган, который унес Дороти в страну Оз. Майкл хотел бы стать Дороти, которая улетела в своем домике, чтобы его жизнь тоже изменилась раз и навсегда. Но Майкл садился в машину и выезжал на пустые субботние дороги, молчаливо мигавшие мутными глазами светофоров. Заезжал в кофейню на Шестой улице и брал большой латте. Неважно, было ли утро солнечным, дождливым или ветреным. Затем садился обратно в машину и доезжал до офиса за четверть часа. Пустое здание, пустые коридоры, пустые холлы, пустые лестницы, пустые окна. Пустое. Майкл чувствовал эту пустоту кончиками пальцев. Мог бы раздвигать, как занавески, но предпочитал задерживать дыхание и нырять, как в прорубь. Окунаться с головой в одиночество всегда проще. Никаких раздумий. А правильно ли? А будет ли все по-прежнему? И, наконец, самый насущный: а есть ли в этом вообще смысл? Майкл не жаловался. Он брал кабели и плоскогубцы, и шел на верхний этаж, чтобы приступить к работе. Девушка в строгом костюме и лакированных туфлях оборвала кабель уже в четвертый раз за неделю. Отдел понес убытки. Компания понесла убытки. Он чинил кабель и шел вниз. Проверяя все ли в порядке, все ли функционирует, со всей ли техникой обращаются должным образом. Майклу плевать, но он собирает забытые стаканчики из-под кофе и выкидывает в мусорное ведро. Ведь так становится чище и безопасней. Никаких жидкостей, пролитых на чувствительную клавиатуру. Никакой грязи рядом с процессорами. Никакой пыли на темных экранах. Майкл один в здании, и Майклу плевать. Он протирает экраны, поправляет провода, возвращает на место переставленные мониторы. Техника требует заботы. А у Майкла выходной. Рожица на фирменном кофейном стаканчике буквально расплылась в косой улыбке, гадко ухмыляясь. Майкл не жаловался. Парень в гавайской рубашке улыбался и желал ему приятного дня. Девушка с длинной косой наливала ему кофе. Парень из отдела графики насмешливо косился. Майкл курил, молча и тихо. Не мешая и не вмешиваясь. Осторожничал. Люди разные, недалекие, умные, прекрасные, глупые, смущенные и смущающие. А голубые глаза были у лишь у одного. Майкл жмурился. Майкл ехал в пустой машине, из пустого офиса, в пустой дом. И в груди его была пустота. Вечер перед ноутбуком, немного еды на вынос, сигарета на балконе. Миллион вечеров слившихся в один единственный, бесконечный. Майкла засасывало в глухую пустоту. Она окружала его, мягко касаясь плеч. Она нежно проводила по его щеке своей холодной влажной ладонью. Она заставляла его погружаться все глубже. В нее. Социальное дно, которое казалось настолько привлекательным, что он самозабвенно захлебнулся, чтобы быть на его песке. Он ел остывшую еду. Затем ложился в безупречно застланную постель и накрывался одеялом до подбородка, бездумно глядя в белый потолок, по которому бежали полосы света от дальних фар, проезжающих мимо редких машин. А утром он вновь заправлял свою постель, стараясь разгладить каждую складочку. Пил кофе, без молока и сахара. Курил на балконе и смотрел, смотрел, смотрел. В окна, в экран, на потолок, на страницы книги, на глянцевые страницы журналов. Пока не приходила пора вновь разбирать свою идеально заправленную серым постельным кровать. Полосы света. Одеяло до подбородка. Ночная сигарета. Утренняя сигарета. Стакан кофе. Выходные проходили. Наступала рабочая неделя. Очередной серый день, серый автомобиль, серое здание офиса. Серый пиджак, серое кресло, серая кожа на руках и в отражении. Майкл знал. Еще в детстве он понял, что что-то не так. Рассказал матери и отцу. Серые стены кабинета врача огласили серый приговор. Его жизнь должна была стать такой. Майкл не жаловался. Никто не был виной тому, что он таким родился. Он покорно терпел смешки и подколки, зная, что это не определяет его. Эта особенность не определяла его. И глупые слова глупых детей тоже. Он покорно получил справку и водительские права. Он отучился в университете на факультете серого экрана. И вечная дымка, пелена, которой были поддернуты его глаза, росла вместе с ним. Сначала он забыл синий. Он очень любил синий, но понял, что слишком давно его простыни потеряли цвет, а он и не заметил. Потом настал черед зеленого и Майкл попал в аварию. Светофор не горел, Майкл пожал плечами и надавил на педаль, продолжая свой путь. В больнице он пробыл недолго. Машину восстановил за четыре месяца. Страховку выплачивал девять. А возвращения прав добивался почти одиннадцать. Потом пришла пора оранжевого и желтого. Коричневого, красного. Палитра сузилась до нескольких тонов. Болезнь не стояла на месте. А Майкл стоял. Потому что идти было некуда. Весь гардероб пришлось сменить. Все футболки стали однотонными, все носки абсолютно одинаково черными, а джинсы и брюки идеально подходящими к любой водолазке и рубашке в его гардеробе. Он привычно добирался до работы и спускался в свой подвал, чтобы пробыть там еще один серый день наедине с собой. Он чинил, поправлял, восстанавливал. Порой хватало лишь вежливой просьбы перезагрузить систему, а порой он бледной тенью ходил по коридорам на вызовы и собственноручно исправлял баги. Пока однажды не обморозил себе сетчатку после поцелуя с северным сиянием.I guess that's love, I can't pretend.
Он помнил тот день, когда увидел голубые глаза парня из графики. Девушка, с челкой, прямой как у пони, попросила помощи. Он привычно поднялся на лифте на пятый этаж. Прошел по коридору шесть шагов и вошел в общий зал, где сидел весь графический отдел. Он поздоровался с каждым, вежливо улыбнулся всем, аккуратно исправил повреждения и направился к себе. У самого выхода его окликнула та же девушка. Она взъерошила свою челку, обнажая высокий лоб и плаксиво сообщила, что проблема не исчезла. Майкл вздохнул и вернулся, намереваясь показать простые правила использования стационарного компьютера. Но на полпути к ее столу, Майкл остановился. Пуля на вылет, оглушила и разделила жизнь на "до" и "после". И все то, что было "до" сгорело в синем пламени и осыпалось пеплом. Его рубашка была измята, а воротник поднят, словно сообщая, что он не собирался следовать нормам ношения рубашек. Он поднял кудрявую голову от чертежа и вздохнул. За ухом торчала сигарета, а пальцы были покрыты пятнами от чернил. Он устало потер лицо грязными руками и на скуле осталась черная полоса. А потом он крутанулся на своем стуле, намереваясь спросить что-то у девушки-пони, и его взгляд наткнулся на Майкла. Он равнодушно оглядел его с ног до головы, а потом задал свой вопрос. Майклу резануло глаза. Сильно, ярко, больно. Выступили слезы и он быстро принялся вытирать глаза, пытаясь понять, что произошло. Это было внезапно. Чересчур внезапно. Он не был готов. Парень еще раз взглянул на Майкла. Голубые глаза сияли, как сапфиры на снегу в солнечный морозный полдень. Голубые, как океан. Голубые, как лед. Голубые, как чертово небо в его самых ранних и детских воспоминаниях. Он не помнил тот день. И потом, спустя дни, месяцы и годы, пытаясь нашарить нужное воспоминание, в его голове обретался лишь всполох синего огня, яркий росчерк, словно на белый лист бумаги упала капля чернил. Майкл не спал две ночи. Лежал, на сером постельном, срываясь в нервную дремоту. Курил одну сигарету за другой. И отчаянно искал ответы. Он взял выходной за свой счет и записался к врачу. Офтальмолог лишь пожал плечами и сказал, что бывает всякое. Дальтонизм Майкла был странной формы с самого начала. Его глаза не воспринимали цвета, весь его мир должен был стать серым. И он позволил этому произойти. Он не мог ничего сделать. И его родители, и команда врачей, к которым он ходил в детстве. А теперь он видел голубой цвет. Он перерыл сотню форумов и поговорил с десятками людей. Это начинало превращаться в психоз. Майкла трясло, как в лихорадке. Парень с голубыми глазами занял все его мысли. Он как одержимый караулил его в курилке, в столовой, на автостоянке, в холле и, конечно, на пятом этаже. Он ловил его взгляды и едва не плакал. Три недели спустя безумство затихло. Майкл привык к успокаивающему сиянию его глаз, а парень, казалось, привык к его нервным и отчаянным взглядам. Тогда-то Майкл и понял. Глаза были лишь началом того безумия, что творилось в его тихой жизни. Кудрявые, чуть рыжеватые волосы, лежащие неровной волной. По чистой коже скул хотелось провести пальцем. Яркие губы, которые он постоянно кусал и облизывал. Маниакальный взгляд, когда ему на стол приносили проектные листы. Точные и изящные движения рук. Длинные тонкие пальцы, перепачканные грифелем и чернилами. Неизменная сигарета за ухом, порой сменяющаяся остро заточенным карандашом. Пальто на спинке стула, мятые рубашки, узкие джинсы. Яростные взгляды в сторону коллег. Едва слышные ругательства сквозь зубы. Майкл был очарован. Майкл никогда не жаловался. Майкл не знал, что ему делать с его новой жизнью, в которой появился Джеймс МакЭвой.