Если бы

Шел дождь, холодный и проливной, но Акутагава был ему рад. Как, наверное, и все мужчины из его полка, которые также собрались попрощаться. У многих на груди рыдали их женщины, отнюдь не заботясь о том, как непривлекательно выглядят их сморщенные лица. Одни их утешали, другие готовы были разреветься сами, кто-то сохранял хотя бы видимость спокойствия. Акутагаву провожал Ацуши. Подозрительно для себя тихий, вцепившийся в его руку так, что наверняка придется разжимать его пальцы самому. Сейчас взгляд его выглядел немного растерянным и был наполнен тревогой пополам с отчаянной тоской. Ужасно хотелось провести ладонью по его лицу, коснуться пальцами щек, мокрых от дождя и слез, которые он не хотел видеть, обнять и пообещать радужного будущего, скорого, общего, на двоих... но врать не хотелось еще больше. - Мне пора, - тихо проговорил Акутагава, опустив ладони на его плечи. И почувствовал, как вздрогнуло его хиленькое тело. - Ты ведь вернешься? – осторожно, робко спросил Ацуши. Вопрос неожиданно задел за живое. Теперь на самом дне этих красивых глаз он читал нечто новое – надежду, теплую и светлую. Такую прекрасную, заставляющую без преувеличения гордиться своим мальчиком, нежно любящим и преданным до конца. Будь он чуть более эгоистичным, ушел бы с этим чувством, будучи уверенным, что тихий оплот по возвращению ему обеспечен, если выживет, его дождутся. Но что даст Ацуши его надежда? Она могла стать для него спасением, но она же и погубит его, если окажется слишком сильной. Если для нее больше не будет места. Он не сможет жить, не сможет двигаться вперед, он погибнет сам, если превратится в ее пленника. Такой судьбы ему Акутагава не хотел. - Я не могу тебе этого обещать, - четно ответил он. Теперь в обращенном на него взгляде был страх. Ацуши панически дернулся, вцепился в него, вжимаясь щекой в промокший китель, мелко дрожа и отчаянно отрицая неугодную правду. - Нет, нет! – без устали повторял он. – Вернись. Я буду ждать тебя. Я тебя дождусь! Даже если ты не пообещаешь мне этого, я все равно буду ждать! И только попробуй не вернуться! Это вызвало печаль – глубокую, тяжелую, давящую – но вместе с ней и нежность. Акутагава мягко отлепил от себя мальчишку, взял его лицо в ладони и поцеловал мокрые от слез и капель дождя губы. Плевать, что их видят. Возможно, это их последняя встреча. Нет смысла таиться сейчас и скрывать их отношения. Он так и не ответил на полные отчаяния слова. Незачем тратить время на препирательства. Куда приятнее и правильнее согреть, дать немного своего тепла и нежности под конец, чтобы потом, когда нежное податливое тело в его руках станет лишь воспоминанием, не жалеть ни о чем. Таким он и запомнил лицо Ацуши – все еще мокрым, но светлым, улыбающимся, нежным, разрумянившимся, а его глаза – сияющими, блестящими. Для уходящего на войну солдата это было важным, ценным воспоминанием. Акутагава честно сражался за свою Родину, хоть никогда и не считал себя патриотом. Делал то, что ему говорили, старался выжить, а вместе с тем и убить как можно больше врагов. Отдавался эмоциям, не всегда хорошим, куда чаще – ярости, отчаянной озлобленности, которые делали его порой слишком уязвимым. Увы, понял он это слишком поздно. Война – мерзкая вещь. Слишком быстро из головы выветривается напускной патриотизм, любовь к стране становится данностью, ни на что практически не влияющей, не способной стать анестетиком для тех, кого уже потерял себя. Война – серьезное испытание, пройти которое могут далеко не все. Проверяется и сила характера, и преданность, и разум, и человечность. Когда жизнь, самое важное, на твоих глазах обесценивается до пылинки, которую легко можно сдуть с поля боя одним неосторожным движением, когда смерть повсюду, и те, с кем ты вчера ел консервы на ужин, сегодня погибают, превращаясь в кровавую мешанину, когда ты сам получаешь первые раны и понимаешь, что если бы не воля случая, осколок мог бы вонзиться и глубже, а выстрелов быть не два, а пять, - тогда очень трудно не сломаться, остаться собой. Сперва пытаешься держаться за семью, за близких, за память о них, потом за общепринятые ценности, за надежды на будущее, потом за товарищей в бою, а потом тебе все равно, ты понимаешь, что меняешься, и хочется только одного – поскорее вырваться из этого ада. Кому-то везет, кто-то доживает до конца войны в добром здравии, а затем, или разочарованный, сломанный, или напротив, радостный, счастливый, но сумасшедше, безумно уставший, только как никогда желающий просто ЖИТЬ, возвращается к близким. А кто-то понимает, что этого не будет уже никогда. Что тебе просто не повезло. И тысяча возможностей, которые были рядом, стоило только протянуть руку, которые «ну когда вернусь, уже точно!» так и останутся лишь в твоей памяти – и то, уже совсем ненадолго. «Хорошо, что Ацуши так и не попал на войну, - размышлял Акутагава, - хорошо, что он болен, и это сделало его непригодным для службы. Хорошо, что я отправил ему последнее письмо еще вчера. Хорошо, что я просил его не надеяться». А потом пришли мысли о том, чего уже не будет. О том, что он так и не сделал. Если бы он вернулся, он бы обнял Ацуши, снова ощутил бы это тепло льнущего тела, такое далекое, словно из прошлой жизни, тепло, о котором он думал холодными ночами в казарме или окопах. Он бы наконец сказал то, что так и не смог. О своей любви, пусть и порой эгоистичной, но все же искренней – сейчас он в этом не сомневался. Он бы даже не покраснел, не сомневался, но результат бы, несомненно, того стоил. Они бы гуляли. Вдвоем, по теплому весеннему городу, держась за руки, не смущаясь своих отношений. Они бы вылечили Ацуши, он бы никогда больше не болел, и они сидели бы на лавочке в парке, ели данго, разговаривали бы о глупостях и романтической лабуде. Все прежние проблемы теперь казались смешными, наивными, но чтобы понять это, ему нужно было оказаться в нынешнем состоянии. Так глупо… У них был бы свой дом, где жили бы только они вдвоем. Они бы готовили по очереди, Акутагава устроился бы на работу, а Ацуши, пока полностью не вылечится, сидел бы дома, обеспечивая жилье уютом и теплом. Может быть, они даже завели бы кошку. И цветок у окна. Они бы жили. Они бы любили. Они бы больше никогда не упустили возможности, ведь жизнь такая короткая, порой времени не хватает на то, чтобы побыть счастливым. Глупости… нет, последние мечты, которые он не смог воплотить. Законченный эгоист, погрязший в своих прежних проблемах, сделавших его резким, временами холодным, несправедливым. Какое теперь они имели значение? Если бы он был жив, он бы сделал Ацуши счастливым. Он дал бы ему тепло, заботу и нежность, а не суховатые разговоры и грубоватый секс. Если бы он был жив, все стало бы возможным. Если бы. Ацуши честно и упорно верил, надеялся и ждал. Жил ожиданием. Просыпался утром, делал свои дела, пил таблетки и ждал. Наибольшей радостью для него становились письма. Но они приходили так редко. Да и это же Рюноске! Он не писал ему часто, не писал много. Но каждое письмо Ацуши зачитывал до дыр, до заучивания отдельных строк. Акутагава рассказывал вкратце о том, что происходит в его в жизни, об ужасах, ставших буднями, совсем чуть-чуть – о надеждах и планах. Что бы он ни писал, в его строчках Ацуши обязательно находил для себя крупицу надежды – что-то бесконечно ценное, важное, теплое, позволяющее закрыть глаза, улыбнуться, представляя себе Акутагаву, который все это пишет. Выражать эмоции в словах для него всегда было проблемно, и он предпочитал действия. Но каждое новое письмо было все более и более эмоциональным, и это казалось странным. Последнее и вовсе его удивило. В нем речь шла о планах, оно было такое светлое, теплое, словно на мгновение Акутагава оказался рядом и набросил на худые плечи своего мальчишки пушистый плед. И все же, он просил не надеяться. Снова. Словно оставил теплый плед на плечах и ушел. Это жестоко! Ацуши отвечал на каждое, писал много, по делу и не только, и не всегда ему нужен был ответ. Он писал снова и снова, рассказывал о жизни, о своих мечтах, о том, куда хочет сходить с Акутагавой, когда он вернется. Делился переживаниями, мелкими событиями из жизни, такой блеклой, неполноценной без него. Описывал, какие блюда готовил сегодня – среди них обязательно было то, которое любил сам Рюноске. Улыбался, представляя, как капают слюнки у уставшего солдата, когда он читает о жареной рыбке и лапше с тушеными овощами, а потом обнимал себя за плечи, снова погружаясь в мечты. Когда он вообще так полюбил писать письма? Но для него это стало единственной возможностью ощутить себя рядом с ним. Не писал Ацуши только о своем здоровье, хотя его и спрашивали, снова и снова. Врачи говорили, что ему нельзя переживать, и тогда состояние перестанет ухудшаться. Потому ему просто нужно просто подождать, просто поскорее обнять Рюноске. Пусть он уже наконец придет и поцелует, пусть проведет пальцами по щеке, стирая слезы, пусть заберет ненужный холод, который он теперь всегда испытывал, даже кутаясь в теплый шарф. Ожидание могло выматывать, утомлять, сводить с ума. Он никогда не думал об этом ранее. Никогда не позволял себе мысли о том, что его Рю не вернется. Никогда не думал о том, как будет жить дальше, если это произойдет. Он отрицал саму возможность подобного, а если такие мысли его и посещали, начинал верить и ждать еще отчаяннее. Все больше и больше от отвергал реальность и людей, с которыми общался ранее, которые наполняли его жизнь. Все сильнее уходил в мысли и мечты, обещая себе исправить это, как только ждать уже будет не нужно. Его одолевала печаль, но он исправно с ней боролся. Потом пришла новость о том, что война закончилась. Ацуши впервые за долгое время так радовался. Ведь это означало, что скоро Акутагава вернется! Пусть даже письма от него не приходили уже довольно долго, но это ничего, просто он такой человек. Бои перед концом войны наверняка были слишком отчаянные, писать домой некогда, да и нечего – хочется поскорее закончить. Теперь осталось совсем мало. Он вернется. Он скоро будет здесь. Он придет и обнимет. Ощущение его теплых, любимых рук на плечах скоро станет реальным. Радостное воодушевление словно вдохнуло в него новую жизнь. Чтобы хоть как-то отвлечься, Ацуши достал горшок и посадил в него камелию. Совсем крохотный черенок, но ему сказали, что вырастет он быстро и к возвращению Акутагавы уже, возможно, зацветет. Или уже потом, после. Неважно! Хотелось подарить ему цветы, когда он будет здесь. Камелия росла, расправляла блестящие листики, и Ацуши ухаживал за ней, поливал, опрыскивал, даже купил книгу о комнатных цветах. Камелия теперь стояла у окна, у того самого, у которого проводил большую половину дня сам Ацуши. А потом она зацвела. Лепестки ее оказались нежными и красивыми, теплого розового оттенка. Понравятся ли они Акутагаве? Наверное, он больше оценил бы белую. Или красную. Но не покупать же еще одну или две. Позже Ацуши пересадил ее в другой горшок, и она зацвела еще обильнее, такая живая, красивая, словно олицетворяющая его надежду. Надежда… он ведь вернется. Ацуши как никогда строго не позволял себе сомневаться. Никогда, ни за что. Теперь он отказывался жить без Акутагавы. Только иногда, тяжелыми, холодными ночами, когда сердце его ныло, и давала знать о себе давняя болезнь, он позволял себе допустить… увидеть… перестать себе лгать… В первый раз он расплакался. И это были не несколько одиноких слезинок, которые он иногда ронял и ранее. Это была истерика. Ацуши ревел, трясся от бессилия, кричал, требовал вернуть ему его Рю, они не могут расстаться, не могут, не могут! А потом обессиленно лежал на кровати, невидящими глазами глядя в потолок. В следующий раз Ацуши устроил мини-погром. Дал выход пустой ярости, не в силах справиться с навалившимися на него чувствами, с надеждой, которая его душила, убивала, сжигала своим едким ядом. Наутро в квартире валялись разбитые тарелки, вазы, несколько подушек были распотрошены, включая футон, столик был сломан. Ацуши не тронул только тепло лелеемый горшок с камелией. И она продолжала цвести, нежная, розовая, сама суть его надежды, к которой он никогда не прикоснулся бы. Врачи говорили, что истерики ему противопоказаны. Как и любые волнения. Другие люди говорили, что он не вернется, прошло слишком много времени. Да что они понимают! Акутагава к нему непременно придет. Просто он задержался. Такое бывает. Может, был ранен, не мог сразу покинуть госпиталь. Может, повредил руку, потому не мог написать, рассказать о себе. Такое бывает. Ацуши все равно ждет и дождется. Потом было просто холодно. Долго, бесконечно долго холодно. Одна зимняя ночь словно забыла завершиться, окатив жестоким морозом. Было больно, словно она выжигала из него саму жизнь. «Сдавайся», - шептала ему реальность, подбрасывая все новые и новые факты, неумолимые, раздражающие. Но Ацуши только печально улыбался. Нет. Его Рюноске еще придет. Если он будет верить, все получится. Он дождется рассвета и окончания зимы. Ацуши сидел у окна, лелеял камелию, любуясь розовыми бутонами, думая о том, что они сделают с Рюноске, когда тот вернется. Пусть только он уже придет! Пусть холодная страшная ночь закончится. Пусть можно будет его обнять. Он пришел теплым весенним утром. Ледяной холод уже почти перестал его сковывать, это значило, что зима закончилась. Очередная холодная зима без него. И последняя. Он тихо встал у двери, даже шагов его не было слышно. Ацуши обернулся и несколько секунд упорно не верил глазам. Так часто мечтал об этом, столько представлял, а в итоге все вышло вот как – он смотрел в любимое лицо и не мог поверить, что это случилось. Сердце больно кололо, а в горле появился горький комок. Словно во сне, Ацуши поднялся на ноги, широко распахнул глаза и просто пожирал его взглядом. Красивый… какой его парень красивый. Ему так шла военная одежда, а бледное уставшее лицо было самым желанным на свете. Черные глаза стали мудрыми и каким-то виноватыми, от былой спеси в них ничего не осталось. Война и время меняют людей, но этого человека он любил, через что бы он ни прошел и каким бы ни вернулся. Только слов у Ацуши не было. - Ты… ты… - только и смог он выдавить. Ему ничего не сказали. Просто подошли ближе, стремительно, одним рывком, и крепко обняли, до боли, до хруста ребер. - Прости, что не пообещал вернуться, - шепнули ему на ухо, - я только после понял, как это глупо и жестоко. Из глаз брызнули слезы, дурацкие, обильные, горячие, они обожгли щеки, а уже секунду спустя превратились в рыдания. Ацуши малодушно ревел навзрыд, ткнувшись лицом в знакомый китель, не в силах поверить в свое счастье. - Придурок, - мягко пожурил его Акутагава, похлопав по плечу, - я ведь с тобой, теперь все будет хорошо. - Рю! – Ацуши ревел, качал головой, не слушая его, и крепко прижимался к знакомому телу, жадно дышал его запахом. – Рю, это правда ты! Ты пришел ко мне! Ты правда здесь! Его реакция, кажется, немного смутила Акутагаву. Потому он просто приподнял его лицо обеими руками, коснулся губами мокрых от слез губ. Ацуши уже почти разучился целоваться – так давно этого не делал, но ничего, его научат снова, теперь они вместе. В груди сразу же вспыхнул знакомый огонь, и Ацуши счастливо выдохнул в его губы. - Мой мальчик, - тихо, нежно, непривычно бережно, с болью, которую они ранее не знали, - отчаянный, глупый и такой мой. - Мы теперь будем жить вместе, - продолжал Ацуши болтать, беззаботно щурясь, - я не хочу оставаться один. Хорошо? И будем гулять в парке, там теперь столько всего настроили… и сходим на озеро. И поужинаем в новой раменной на соседней улице. Я покажу, что научился готовить! И куплю новый футон, старый я разорвал… прости, так получилось. Во взгляде Акутагавы появилась какая-то странная печаль, которой не было ранее. Словно он знал нечто такое, чего сам Ацуши пока не понимал. Но неважно! Теперь уже ничего неважно, теперь они вместе! Все остальное – мелочи. - Вот! – вспомнил вдруг Ацуши, подбежал к окну, подхватил горшок с камелией и вручил ее Акутагаве. – Я растил ее специально для тебя! Я знаю, ты такое не любишь, но вернувшимся с войны положено дарить цветы, и я решил, что в этом нет ничего плохого. - Да, верно, - согласились с ним, но горшок тут же убрали на столик, вместо этого снова обняли Ацуши. - Тебе не понравилось? – расстроился тот. Тогда Рюноске просто опустил голову, собирая губами слезы в уголках глаз. - Цветок красивый. Теперь мы будем всегда вместе, не сомневайся, - пообещал он, обнимая своего мальчишку за плечи. - Да! Я так счастлив… - Я тоже. За такой тон любимого голоса – теплый, нежный, полный любви, Ацуши раньше отдал бы половину своей жизни. А в момент ожидания отдал бы и всю. Это даже не плед, которым можно укутать, это сама любовь, сотканная из ниток заботы, надежды, тепла и страсти. - Идем, - улыбнулся Акутагава, беря парня за руку, - нам пора. Теперь мы вместе, я с тобой. - Да, - Ацуши снова ткнулся лицом в его грудь, вдыхая любимый запах, - идем… идем куда угодно. И они молча покинули домик. Домик, стоявший на самом отшибе поселка, в котором уже несколько лет мало кто жил. Домик, который долгое время пытались продать, но так и не смогли, потенциальных покупателей пугали россказни о печальном призраке молодого мужчины у окна, который сидит рядом с большим горшком камелии и ждет кого-то. Ждет уже более пятидесяти лет. Горшок давно превратился в труху, потому что парень погиб одной холодной зимней ночью спустя год после окончания войны, с которой так и не вернулся его любимый человек. Погиб от хронической болезни сердца, которое остановилось, не выдержав без столь необходимого ему тепла. Погиб, но так и не понял этого – слишком важным для него было дождаться любимого. И тогда пришлось сделать исключение.