Белые одежды

Когда Орсон, полностью униженный и разрушенный, лишенный не только своей неприкосновенной вишнёвой белизны, но и вообще всего, что было в нём привлекательного, кое-как ушёл, унося с собой всё самое разбитое и больное, был ли у Таркина повод надеяться, что теперь всё закончится? Надежда была зыбкой, но всё же он позволил себе на неё опереться и прожил на её основе целый следующий день. Один из самых коротких дней в жизни, в течение которого он убеждал себя, что раз непритязательное обаяние непорочности разрушено, то и тянуть к нему больше не должно. Куда там. Волнение, какая-то нетерпеливая изводящая тревога, с которой Таркин был косвенно знаком (её смутный отголосок изредка его касался, когда всё в его жизни только начиналось), находила на него изнутри, волнами, как потоп на прибрежный речной город, и без того погрязший в густом тумане. Ещё и двадцати четырёх часов не успело пройти, как у него уже выли в голове волки. Он не столько мучился чувством вины, сколько мучился опасением, что Кренник, будучи слабым и безвольным, не найдёт лучшего выхода, чем выход самый очевидный. Вряд ли ему хватит храбрости что-то с собой сделать, но он вполне может попытаться сбежать или сделать какую-нибудь ещё более бессмысленную глупость… Но что же, Таркину теперь опуститься до «присматривания» за ним? До приставления к нему тайной охраны, может ещё извиняться пойти? Нет уж. На то Кренник и пёс, чтобы всё пережить… Да и вообще, пускай он делает что хочет. Уилхафф должен думать о себе, должен оберегать свой драгоценный покой и обязан как-то восстановить нарушенное внутреннее равновесие. Он должен это не только себе, но и империи, безопасность которой не в последнюю очередь от него зависит. А всякие глупости нужно оставить. Тем более что он уже и так окунулся в них с головой, дошёл до самого дна и до края, сделал всё, к чему могла эта порочная связь привести при успешном раскладе… Хорошо было бы теперь избавиться от Кренника раз и навсегда, чтоб не напоминал о том, что любой, даже самый сильный, влиятельный и умный, не застрахован от беды. Тут не уместно слово «влюбиться». Тут скорее подойдёт «неконтролируемо увлечься». Это всё равно как если на твою планету внезапно упадёт метеорит. Надо просто как-то это пережить. Все дело в тщательности убеждения. Таркин не жалел растрачивать на это душевных сил. И не уставал начинать каждый новый день, а то и каждый новый час с краткой назидательной лекции, которую проговаривал и слушал внимательно, со всей искренностью впуская её в себя, совсем как трудный школьный урок, который непременно надо выучить. Он говорил себе, что не имеет права усугубить ситуацию и сделать что-то плохое ещё раз. Он и так уже пал настолько низко, настолько это вообще возможно. Так сильно запутался, так много воли себе дал и так много контроля потерял, что, вот, пожалуйста, повёл себя как дикое животное, одним этим перечеркнув всё, что столько лет в нём строили и он сам в себе строил. Конечно, небольшое искупление можно теперь найти в том, что черта эта, как и это падение, никому не видны… Никому, кроме него самого, но это и есть самое ужасное. Он сам к себе потерял уважение. Сам к себе потерял доверие. Впрочем, доверие к себе восстановилось довольно быстро, однако монументальная уверенность в собственной непогрешимой адекватности была повреждена серьёзно. И воссоздать её можно только если он отныне и навсегда будет отдавать себе строгий отчёт о каждом своём шаге. И каждое своё действие будет продумывать. И не будет делать и даже думать о том, что ему не нужно. И конечно никогда больше не даст никаким чувствам, эмоциям и желаниям управлять собой… Но всё это Уилхафф должен был пройти ещё десяток лет назад. Так и есть. Прошёл. Так всё же почему он так бесславно и глупо прокололся на пустом месте? Даже если копать и разбирать со всей придирчивостью, нельзя найти более внятной причины, чем сам этот Орсон. От него пошла беда, от его белой одежды и болезнетворного очарования. Глупо перекладывать вину на него, но если бы не он, ничего бы не случилось… Из-за него сработал некий человеческий фактор. А значит теперь единственным разумным решением будет обезопасить себя от Кренника, чтобы никогда больше не подвергнуться его опасному и растлевающему влиянию снова. Однако, убить его? В злом пылу восстановления внутреннего порядка, Уилхафф готов был пойти даже на это, но потом опомнился, вновь разумно на всё взглянул и увидел, что за смерть Орсона, если таковая состоится, будет себя винить. И никакое ежедневное и ежечасное отрицание не поможет… Даже если он сможет постоянно держать себя в руках, всё равно подсознательно будет жалеть. Это сожаление будет мешать ещё хуже, чем сейчас мешают совесть и втоптанная в грязь гордость. А они, не унимаясь, грызли за то, как недостойно Таркин поступил. Недостойно по отношению к собственному благородству, которое считал неколебимым… Но если так, то не будет ли правильным переступить через себя ещё раз и взглянуть на дело с другой стороны? С самой сложной и неприятной для самолюбия стороны — признать, что был не прав? Что вёл себя как слепой дурак каждый раз, когда осознанно унижал Кренника в собственных глазах. Когда ни во что его не ставил — так было проще любоваться им, конечно, называть его псом, считать глупым, несуразным и всячески вытирать об него ноги — это ли не поведение заносчивого, лицемерного идиота, которому противопоказана любая власть? Да, да, именно в этом кроется главная ошибка. Так же, как в сложном математическом примере: допусти одну оплошность и вся конструкция посыпется и не решится. Но не нужно торопиться и реабилитировать Орсона в своих глазах, нет. Пусть остаётся тем, кто он есть, директором отдела разработок. Результаты покажут, хорошо ли он справляется со своей должностью, и если хорошо, то… То какого чёрта Уилхафф так старательно смешивал его с грязью? Известно, почему. Потому что Орсон был красив и от этого необходимо было как-то защищаться. Защищаться действительно надо. Но защищаться, не убивая и не строя крепостные стены, а защищаться, контролируя себя. Только и всего. К этому Таркин пришёл за неделю. Пришёл, сделал вид что простил и забыл, и всё-таки решил, что ему не нужно каким бы то ни было образом извиняться перед Кренником (ни лично, ни письменно, это всё же лишнее. Уилхафф не должен ни перед кем унижаться. И не должен считать людей, в том числе Кренника, безвольными игрушками. Именно поэтому Орсона нельзя унизить болтовнёй о том, что случилось. Если ему тяжело, легче от разговора с насильником ему не станет. Если он справился, то не стоит его снова мучить. Помочь ему можно только лишь оставив его в покое и не напоминая об их несложившихся отношениях). С этим относительным покоем в сердце Таркин сделал всё возможное, чтобы с Орсоном никак не пересекаться, и вернулся к своей прежней жизни и службе. Все свои обязанности Уилхафф теперь старался выполнять с ещё большей тщательностью и строгостью, чем раньше. Борьба с повстанцами требовала от него безжалостности и он не скупился её проявлять, но при этом для профилактики каждый раз напоминал себе, что все враги империи имеют по-своему бесценные жизни. Так проходили месяцы, идущие быстро и долго одновременно. Всё было в рутинном порядке и Уилхафф вполне мог быть собой доволен и снова мог себя уважать. Император и прочий командный состав ценили его авторитет и никто бы не решился сказать ему лестную правду: что за последние полгода он будто преобразился, став увереннее в себе, но в то же время как-то умереннее, человечнее и яснее для окружающих. Наверное, так и было. Таркин выглядел и вёл себя идеально сообразно своему статусу, хоть, казалось, и раньше был идеален. Однако выяснилось, что если подпустить к себе немного стыда, сожаления и подавляемого горя, то тогда излишняя, а от того вредоносная самоуверенность (уверенность в себе и самоуверенность это вещи, оказывается, разные) сгладится и превратится в один единственный из ста процент осторожности и аккуратности в общении с людьми, что поразительным образом меняет дело, и окружающие неосознанно это чувствуют и ещё более неосознанно начинают испытывать признательность. В итоге можно было даже заключить, что это происшествие пошло Таркину только впрок. Полезно иногда убедиться в иллюзорности собственной всесильности… Именно в этом Уилхафф себя убеждал. Но внутри он чувствовал одну только волчью тоску. Особенно тогда, когда приходилось выпускать из головы сотни рабочих мыслей и оставаться в тихом и холодном беззвёздном одиночестве. Например перед непродолжительным необходимым сном или в моменты перехода от одной работы к другой. Таркин не давал себе бездействовать дольше минуты, но и за этот незначительный отрезок времени он то и дело успевал, злясь на себя, всеми силами борясь с этим и сопротивляясь, почувствовать, что он просто умирает от грусти. Разваливается изнутри от беспрерывных сокрушений. И развалился бы на части непременно, если бы стал жертвой неспособности держать себя в руках. Будь он немного слабее, он не смог бы ничего делать. У него не было бы желания шевелиться и он не мог бы себя заставить. Всё казалось бы пустым, бессмысленным и бесконечным. Вся жизнь виделась бы проживаемой зря. Всё на свете обернулось бы темнотой и болью, которым так тянет отдаться и вместе с ними веками лежать где-нибудь на камнях и, не засыпая, спать, спать, спать, пока не умрёшь, тихо горюя и вздыхая в надежде, что всё это кончится. Но и конца никакого не нужно. Ничего не нужно. А на самом деле. Был бы только шанс исправить главное. Исправить незначительное. То, из-за чего всё и рассыпалось… Но настолько далеко заходить в своих дискредитированных мыслях Уилхафф себе не позволял. Он вообще не давал себе возможности думать на отвлечённые темы. И только так и работал, только так и жил, порой на какое-то расчистившееся мгновение искренне удивляясь, что и впрямь может так жить. Без радости и без мук. Просто так. Как машина. Ну разве он не молодец? А потом вдруг в чернейшей пустоте бесконечности промелькнуло серебро, долетевшее упоминанием из другой части галактики. Уилхафф несколько месяцев запрещал себе вспоминать Орсона. Строжайше не позволял в голове возникнуть какой-либо его детали — всё подчистую выметалось и раз за разом дезинфицировалось. В разуме и в сердце поддерживалась полная стерильность. Однако, что это была за защита, если Орсон, как только ему могло понадобиться, мог легче лёгкого, красиво, словно свет, снова войти в так старательно оберегаемую от него безгрешную чёрную жизнь? Да нет, всё в порядке. Всё дело в силе убеждения. Так и должно быть. Уилхафф запрещал себе каким бы то ни было образом стремиться в сторону Кренника, однако наоборот, в противоположном направлении это произойти вполне могло. Совершенно естественным рабочим путём. Отделу, которым руководил Орсон, потребовалось расширение финансирования, и не было более логичной вещи, чем обращение к начальнику. Это должно было рано или поздно случиться. Незачем оттягивать неизбежное. Незачем его звать. Уилхафф поспешно старался внушить себе, что он не должен и не станет радоваться этой встрече, ведь она сулит ему только опасность. Она не принесёт ему ничего хорошего. Поэтому он должен защитить себя единственным действенным образом — полным самоконтролем. Да. Именно так. Он выслушает подчинённого, разберётся и решит, нужно ли увеличивать финансирование. После этого они снова расстанутся на неопределённый срок и нужно надеяться, что навсегда, хоть, слава родным небесам, навсегда вряд ли. С помощью силы убеждения можно справиться с некоторыми трудностями или с ранним горем. Но какой бы ни была сила убеждения, ей не справиться с радостью. С безотчётной, безумной, так и рвущей тряпичную клетку, в которую Уилхафф её кое-как запер, едва узнав, что ему придётся встретиться с Кренником. Они увидятся. И словно издеваясь над ним, над всем его хвалёным, но на деле беспомощным самоконтролем и над всеми приложенными стараниями, сердце его билось так, словно каждый удар состоял из десяти хлопков птичьих крыльев и с каждым часом их количество увеличивалось. Из-за волнения Уилхафф едва ли не шатался, когда ходил, но это было такая светлая, щемящая, бесстрашная и выматывающая нервы тревога, что казалось, что не шатается он вовсе, а отрывается от пола, потому как искусственное притяжение не способно больше его удерживать. Из-за этого то и дело перехватывало дыхание. Горло сводило дрожащей судорогой, приятной, но болезненной, вплоть до тошноты, которой не было, потому как причиной её были некие невидимые насекомые, устраивающие бурю в животе, а потом с писклявым рёвом взлетающие вверх. Справиться с этими короткими приступами можно было только если получалось закинуть голову, закрыть глаза, покорно выдохнуть, выталкивая сияющие обломки крыльев, и снова вдохнуть. Но побочным эффектом было то, что сразу после этого на лицо требовала быть выпущенной улыбка. Уилхафф удерживал её внутри, как только мог, но это было трудно, ведь она, вооруженная иррационально прекраснейшим настроением и желанием делать всё быстро и легко, так и грозила разорвать его на части. Но Таркин всё ещё себя контролировал. Всё ещё не давал себе говорить с подчинёнными ласково, не давал себе растеряно вглядываться в зеркало, не давал нетерпеливо выкручивать пальцы, ёрзать на стульях и кусать губы. Самое главное — не давал себе считать дни, часы и уже, пожалуй, минуты перед встречей. Не давал ничего. Боролся. Но словно на зло, любая работа в руках спорилась, любое дело решалось на раз, а все встречные оказывались замечательными людьми, настолько хорошими, славными, честными и ответственными, что огромных трудов стоило не смотреть на них с теплотой и не говорить с ними как с детьми. Теплота добавляла больше всего проблем. Её пока не было, но можно было почувствовать, что она готовится. Какие-то внутренние диверсанты, предатели и саботажники (которых шаг отделяет от звания героя гражданской войны за свободу и независимость) вовсю раскладывали в его душе дрова для костров и вычищали от золы печи. Спички и горючие смеси они держали наготове и грозили ими вот-вот воспользоваться. Затравленно, беспомощно и практически несчастно, Уилхафф понимал, что ради всего святого должен отказаться от встречи с Орсоном и каким-нибудь образом её избегнуть. Его первейшая обязанность перед собственными ответственностью и совестью — не позволить себе рухнуть в пропасть, из которой во второй раз выбраться может уже не получиться. Он всё это понимал. Понимал, что вновь идёт на поводу у своих чувств, которые снова берут над ним вверх. Понимал, но ничего не мог поделать. Всё было против него. Он сам. Сам оказывался противником своей безопасности. Сам себя убивал. И тот, кто радостно и оголтело убивал, оказался сильнее того, кто изо всех продолжал действовать разумно. Если бы было место в груди для отчаяния, Таркин был бы в отчаянии. Но нет, всё было забито беспочвенно счастливым предчувствием. Несмотря на всю им проделанную работу, он не мог взять себя в руки. А значит он оказался совершенно бессильным, бесполезным и беспомощным. Значит он только игрушка для своих чувств. Неужели всё напрасно? Всё напрасно. Все итоги прошедших месяцев, вся сила бездейственного убеждения, все успехи… Всё это пыль. Всё это не стоит ничего. Всё это можно сразу выкинуть на помойку, как своё отслужившее и больше не нужное. Всё это обесценилось. Обесценилось в тот долгожданный и неотвратимый момент, когда Кренник вошёл в его кабинет и с порога забубнил, невнятно, но голосом таким хорошим, что его хотелось слышать всегда. Конечно, он пришёл в белом плаще, точно такой же, как раньше. Может, не столь идеальный как в предыдущий раз… Но так, как сейчас, было только лучше. То ли со счастьем, то ли с горечью Уилхафф принял как данность, что каким бы Орсон ни пришёл, так было бы только лучше. И ничего тут не исправишь. Это конец. Хорошо бы убить себя, дабы избавиться от дальнейших развенчающих падений. Но разве это возможно? Нет. У Уилхаффа теперь сердце всё внутри заполонило, в одно мгновение совершило давно уже заранее подготовленный очевидный дворцовый переворот, заняло власть и теперь, наклонившись с трона, и разуму и телу царственно вещало. Что довольно жить в тени. Отныне мы живём в почёте и в радости. Отныне, ведь мы рядом со своей судьбой. Мы расцветаем, мы любим и мы живём осмысленно. Он нужен нам. Он нужен нам. Он нужен нам. Давайте скандировать вместе… Мы его не потеряем. Мы будем ходить по краю пропасти ради него. Мы умрём ради него. Только бы не слышать эти обезьяньи вопли в голове, Уилхафф поднялся с кресла и обошёл свой стол. Каждый шаг кричал всё ещё действующими сиренами, что любое уменьшение дистанции смертельно опасно. Что чем ближе к Орсону и к его затихшему хрипловатому голосу, тем более велика теоретическая вероятность, что только какое-то одно неверное движение отделяет Таркина от того, чтобы снова накинуться на объект своей любви и вожделения и на этот раз уже не пережить… Впрочем, нет, сирены ревут напрасно. Тут не в неверных движениях дело. А кое в чём другом… Медленно стеля лисьи шаги, Уилхафф подошёл к нему и остановился. Посмотрел на его лицо и окончательно убедился в непререкаемой истине: это лицо было создано для того, чтобы Таркин его увидел, ведь только он может увидеть в нём эту красоту, невидимую никому другому. Без обид, так уж сошлись звёзды. Метеориты падают на планеты и никто от этого не застрахован. Да и плевать на красоту. Бог с ней, она своё отрешала. Теперь она только тихо ложилась вокруг, как музыка. Совершенно ничего не чувствуя, весь превратившись в неизвестную науке, звенящую натянутую радиоволну, Уилхафф попросил его посмотреть и Орсон сразу поднял глаза. Как раз такие, какие Таркин ожидал увидеть. В них были тонко прочерченные слёзы, затравленная покорность и страх, но в то же время что-то из самых прекрасных чувств. Или же только их плывущие отражения. И что-то из чувств самых болезненных — злость или ненависть. Презрение и гнев. Но ничего этого не было. Всё это сентиментальные выдумки. И без них нежно-синие глаза были прекрасны как сон. Узором по краю радужки в этот самый момент (этот момент был запланирован много лет назад) они перекраивали жизнь Уилхаффа и строили её как великолепный, никогда не потребующий обновления дом. Вот и всё. Он покорен и покорён. Очарован и сине окольцован. В его голове легко и просто, словно на бумагу, лёг единственно верный план: не совершать ошибок. Не торопиться. Не делать больно. Показать, что Орсону нечего бояться. Приманить Орсона к себе. Делом объяснить ему, как он важен (но не огорошивать его этими новостями, с которыми он просто не способен справиться). Приручать его постепенно. Пусть сам подходит. Пусть берёт что хочет и пользуется, если это не принесёт ему вреда. Пусть сам однажды простит и пусть сам однажды научится и почувствует что-то в ответ, ведь нежность такого высокого рода не может остаться безответной. Пусть только будет счастлив. Пусть будет рядом хотя бы иногда. Пусть освещает жизнь своим голубовато-белым звёздным светом. Пусть даёт смысл. Одним лишь фактом своего существования. А Уилхафф будет за ним присматривать. Будет его псом. А за что Орсону такие почести? А просто так. Так получилось. Уилхафф не был против. Вернее, был бы миллион раз против, был бы возмущён и разгневан собственной дуростью при любых других обстоятельствах, но только не тогда, когда стоял и заворожённо смотрел в милые усталые глаза напротив. При любых других обстоятельствах поцеловать Орсона было бы безумием. Безумием это было и сейчас, но безумие иногда так и делает — нападает на совершенно здорового человека, словно метеорит на его планету падает. А Уилхафф и так был не вполне здоров, так что ничего удивительного. Ничего удивительного, ведь в его голове за несколько секунд уже успели пронестись мысли о том, что он всенепременно добьётся Орсона, его доверия и его, если не любви, то хотя бы расположения и благоволения. Да, почему бы и нет? Таркин и более сложные сделки проворачивал. Потому он и решил, что начать можно прямо сейчас. От Кренника пахло нежной щенячьей шерстью и чем-то чистым и таинственно домашним — так всегда пахнет в домах безмерно дорогих твоему сердцу людей — их персональной личной тайной постелей и ванных комнат, где они вершат повседневное таинство жизни, которая приводит тебя в восторг каждым своим проявлением. Кожа Орсона оказалась мягкой, дыхание — сухим как горячий песок. Уилхафф едва успел его коснуться, как тот завырывался и забился как дикий волчонок. Если бы Таркин послушно его отпустил, то тогда не миновать было бы банальных слов, оскорблённых взглядов, криков и отрицаний. Нет уж. Таркин удержал его, благо чувствовал себя в тот момент самым сильным в этой части галактики. Сжать его милое маленькое тельце в своих объятьях — разум тут же затопила туманящая нежность, но ей в противовес мигом явила себя собственническая охотничья ярость, поскольку тельце было совсем не маленьким и Уилхаффу пришлось приложить усилия, чтобы удержать его, дурака и паникёра, на месте. А это было очень опасно, ведь на крайне коротком поводке злость вела за собой высшее проявление любви, которое выражается в столь не свойственном разумным людям физическом насилии. Но Уилхафф смог взять себя в руки. Да и Орсон перестал вырываться, хоть застывшим напряжением всех мышц продолжал сопротивление. Так или иначе он был рядом. Таркин мог чувствовать его биение, дыхание, стук и расходящийся от него волнами страх, полный отвращения и непримиримости. Как с этим бороться, Уилхафф не знал, но знал, что бороться будет. Кожа Орсона была чуть сладковатой на вкус. Это было иллюзией. Но Таркин легко поддавался на этот обман покрывая мелкими и медленными, будто пробующими поцелуями тот участок головы, что можно было достать, не выпуская Кренника из рук. До последнего Уилхафф отказывался замечать, что Орсон потерял сознание. Это показалось ему забавным, очень милым и ужасным, наряду с причинами: безобидными — Таркин, словно тщедушного котёнка, сжал его слишком сильно, и жуткими — Кренник настолько сильно его боится и не переносит. Как бы там ни было, Уилхафф не собирался пользоваться его беспомощностью. Он осторожно усадил Кренника в кресло, после чего углубился в изучение принесённых бумаг и тем самым не смущал Орсона излишним вниманием, пока тот приходил в себя, пыхтел, шёпотом ругался и закрывал лицо руками. Таркин всё подписал и одобрил, сам подошёл к креслу, подал Креннику папку и не смог удержаться от того, чтобы провести по его щеке пальцами свободной руки. От этого прикосновения Орсон не дёрнулся, но то, как напряжённо замер, едва заметно задрожал и задержал дыхание, говорило о ещё большем неприятии такого жеста. Уилхафф улыбнулся ему, надеясь, что улыбка получилась хорошей, ну да, конечно, почему нет, его улыбка всегда была очаровательной, но очень мало кто её видел. Но на Кренника это не подействовало. У него явно дёргался под веком в левом глазу оборвавшийся сосуд и он смотрел непониманием и дикостью, совсем как пойманный в капкан волчонок. Как можно добрее и вежливее Таркин сказал ему, что Орсон может обращаться к нему в любое время. Не удержался и сказал так же, что сожалеет о том, как завершилась их предыдущая встреча, за что он просит прощения и надеется, что это не помешает их дальней совместной работе, тем более что он готов искупить свою вину. Глаз у Орсона задёргался ещё сильнее, он резко поднялся, выхватил папку и ушёл, при этом довольно сильно толкнув Таркина плечом. Это было немного больно.