Белые одежды

Много лет спустя то, что Таркин все эти годы к нему испытывал — преображаемое и изменяемое временем, но всегда белое, с серовато-синим, сиреневым оттенком и искрящей золотой окантовкой, вожделение, которому не было больше выхода, отторжение, которое приходит после любви, но ревниво тянет обратно, неимоверное раздражение вкупе с выжженной из души, но всё равно оставшейся на её дне жалостью, чувством неудобства, чувством собственной ущербности, что не смог сражаться как следует и отвоевать у себя свою любовь, которая могла бы быть лучшей из когда-либо написанных, а так стала только подлым поводом изводить, презирать свысока, унижать и спорить. Как немного в холодной воде солнца, так же немного боли в загнанных поглубже и так и не прошедших сожалениях и в небольшом чувстве вины. Что испортил. Сначала испортил, потом заставил возродиться, а потом снова уничтожил. Измотал, словно пёс затравленную кошку. Замучил. Кренник через многое прошёл. Через непонимание, бесполезные обиды, отчаянные шаги, просьбы, безумства, падения и унижения, через смятение, раннее горе, отрицание, принятие и снова горе. Через самый огонь и через оледенелые степи. Этот дурачок ведь и правда полюбил. Всей душой и всеми стремлениями, так нельзя было бы привязаться, если бы путь к этому не пролегал по извилистой дороге преодоления страха и ненависти. Но его отвергли. Но не сделали это сразу — всё равно как больной хвост не отрубили одним ударом, а медленно пилили и резали по частям, максимально болезненно и долго, то позволяя ему на мгновение подумать, что всё вернётся, то снова и снова грубо лишая его этой иллюзии и отшвыривая всё дальше. Если бы его оставили в покое, он бы проще это пережил. Но Таркин не мог его оставить. Но ничто не может длиться всегда. Орсон тоже через годы и через расстояния окончательно понял однажды, что это всё. Но переживать не перестал. Он к тому времени огрубел, отрастил когти и научился, как постоять за себя, как бороться с предательствами и диверсиями, как говорить с безмерно любимым человеком с вызовом, как каждый день противостоять ему и себе. Кренник научился быть бессердечным и язвительным. Таркин научился, да и всегда умел, быть по-садистки жестоким в своём упорстве оттолкнуть от себя, при этом не лишаясь власти. Таркин нисколько его не жалел. Жалел только его красоту, удивительно не померкнувшую, но благородно преобразившуюся с годами. Ставшую вещью великой красоты. Вещью неприкосновенной и бесценной. И тем бесчеловечнее и неправильнее то, что с ней сотворили проклятые мятежники и Дарт Вейдер, и сам Таркин, пачкающий не замешанной с кровью грязью, но словами, которых не было холодней и уничижительней. Да и что сама судьба сделала с Орсоном и с его пронесённым через все унижения, разбитым и кое-как сросшимся заново сердцем, с его красотой и белизной? Они все заставили его ненавидеть и на любую угрозу отвечать агрессией. Так было проще, чем страдать. Он стал по-новому идеальным, теперь уже ради злости, элегантной свирепости и тяги к справедливым убийствам. Мятежники сделали с голубым и белым, нежным и тёплым Скарифом, по сути то же самое, что Таркин сделал с его одеждой и душой. То же, что и Вейдер сделал с его кожей. Все они вместе его перепачкали, закидали пальмами, взорвали и разрушили. Выстрел по базе на Скарифе был лишь последним, что ещё можно было сказать. Таркин на тот момент уже давно его не любил и не испытывал к нему никакой привязанности, лишь горький лукавый послед невозможности оставить в покое — всё ещё немного совестливых сожалений, когда-то не надолго показавших ему, что и он может быть живым. Но всё это не так уж важно. Бледная кожа за годы стала тоньше и обтянула острые кости, что грозили вот-вот её прорвать, как кремниевые лезвия. Болезненная худоба стала ещё резче. Осталась лишь потребность брать в руки розы и присаживаться перед ними на колени в поле. Но цветочные поля остались где-то прошлом. Сплошная выжженная поверхность внутри, как сухие листы учебных книг, давным-давно ничего не просила, кроме как положения конца безобразиям и завершения этой долгой, одинокой и печальной жизни.