Апельсиновый

Ты всегда будешь любить яркое и вкусное, светлое, ароматное. Чтобы грело и давало возможность пощупать себя, как какой-нибудь лучший друг, чтобы было приятным и красочным. Один из твоих знакомых такой (или стал таким) - сгусток света, настолько приятный и теплый, что ты готова простить ему его язвительность и навязчивость, его самоуверенность и гордыню, и самое главное - его воровство. Свет любит воровать себя же у других, пополнять запасы своей удачи, высасывая из окружающих все до капли, каждую блестящую слезинку, каждый озорной вздох. И он сосет из тебя. А ты и не против, потому что чувствуешь к нему доброту и собственное расположение, потому что он греет тебя, потому что он - тепло. И пусть он даже утянет всю твою удачу прямиком из твоего мятного сердца, ты будешь смотреть (обнюхивать) его с восхищением и зарываться еще глубже в свой сумасшедший фанатизм. Ярко-желтый, светлый, он может быть ярче солнца, укравшего твои глаза, он может быть настолько ярким, что когда-нибудь выжжет твою душу, а ты будешь не против. Свет крадет твои усмешки, скрывающиеся за упавшими на лицо патлами неухоженных волос, крадет тепло из твоих пальцев - то немногое тепло, оставшееся в сине-зеленой крови, которым ты не дорожишь вовсе. А ему оно и не нужно, ему необходимо чувство превосходства, воровской азарт, когда свет утаскивает всю тебя по кусочкам, выжигает в груди рану формы "безответная любовь" и уходит, и выбрасывает ломтики тебя по дороге, чтобы после прийти еще раз, чтобы после выбросить еще. Твоя боль заключена в опустошении и знакомстве с миром без света. Она таится в холодных стенах отсеков и неприятных, кисло-металлических на вкус дверных ручках, прячется в постукивании трости там, где ты хотела бы пройти за руку, зажимается в глубине дыры, оставленной чужими лучами в твоем тощем теле. Они и греют, и отбирают, и тебе холоднее после этого их ухода, чем было после прошлого, и когда-то, ты знаешь, тепла вообще не останется, ты сожмешься комочком на ледяном полу, ненужная свету с того момента, как последняя капелька души перельется из твоих губ на его ладони. Это будет твоим несчастьем, ты сможешь умереть там от голода или отчаяния, или проткнув себя своей же тростью где-нибудь повыше, чтобы хоть чем-то заполнить кровоточащую дыру. Образную, нематериальную, но приносящую столько боли, сколько ты и представить себе не смогла бы еще пару оборотов назад. Особенно когда глаза были целы. Особенно когда света не существовало. Может быть, все будет по-другому. Может, пятно просунет свою светлую руку через твою грудь и навеки врастит в тебя эту конечность, объединяя свои вены с твоим умирающим сердцем. Ты будешь бороться против него, ты возненавидишь этот навязчивый симбиоз, не приносящий тебе ничего, кроме боли, не меняющий ничего, кроме цвета крови твоей, смешивая ее с темно-синей, но ярко-светлой кровью чужих вен.  И свет заставит тебя принять, потому что станет твоей частью, согреет тебя изнутри. Не будет больше причин ненавидеть, только дышать апельсиновым и лимонным (и немного черничным), только любить и искренне улыбаться, и всегда нести в себе частичку прекрасного и нежного, касаясь подушечками пальцев места чуть ниже груди. Было бы хорошо, если бы не могло произойти еще кое-что. Кое-что, чего ты до дрожи боишься. Оно ложится на душу грузным камнем и сдавливает легкие по ночам (дням) ((?)), запрещая тебе дышать до того момента, как ты убедишь себя - ничего не произойдет. Но знаешь, что может произойти, знаешь, поэтому ладони нервно бегают по внутренним стенкам восставанны, цепляясь за скользкие кривые неровности. Так хочется чувствовать свет рядом с собой, в такие моменты - особенно сильно, пусть он хоть всю за раз украдет, только бы не сгнивать самой изнутри от мыслей смертьсмертьсмерть только бы не чувствовать холод, струящийся из твоего приоткрытого рта волнами дыма. Ты сжимаешься в комочек на самом донышке восставанны и представляешь раз за разом, как проткнутое тело летит с обрыва вниз, расплескивая шоколад вокруг себя. Он попадает на твои очки (любимые очки), на твои волосы и лицо, и запах шоколада сменяется гадкой вонью, и ты понимаешь, что в комнате с кучей рожков теперь нет тролля, который смог бы заставить улыбаться любого нытика, выдыхая облачками корицы и горячего сахара, целуя в щеку конфетно-сладко, так, что в сердце что-то щемило, а на глаза наворачивались случайные слезы, мятные и счастливые. Тебе в нос бьет оттенками коричневой вони, и ты невольно отворачиваешься, морщишься и тоже начинаешь плакать, чувственно-горько, необъяснимо тихо, немного вздрагивая. Свет его не любил. И тогда новое видение приходит на ум так же быстро, как старое уплывает от тебя ручейками яблочной слизи сквозь пальцы, другое, жестокое и бесцветное, как сырой бетон, через который сочится, вытекает наружу черничный сок - много, быстро, попадая тебе на руки и затягивая разум в бездну, глубокую и невероятную. Ты проваливаешься и понимаешь, что сделала нечто ужасное, и черника больше не черника, а давленые пиявки, кровь и кишки. Осознаешь, что кричишь, но ничего не можешь с собой поделать. Слезы стекают по щекам на подбородок и на пол (в пустоту), и ты кричишь кричишь кричишь кричишь и не имеешь сил остановиться. Свет больше не горит для тебя, вот он, распластался, подрагивая, апельсиновой лужей, вот он, угасающий, теряет запах и пропадает из памяти. И ты делаешь это, хватаешься руками за волосы и повторяешь: "Н3Т Н3Т Н3Т Н3Т Н3Т". Твоя собственная боль вылетает изо рта облачками пыли и оседает на кислых лимонах, на сочном апельсиновом, насыщая его мятными оттенками. И все умирает, как пропадает цветочное поле после месяца дождей из слез и кислотной горечи. И остаешься только ты. Пустая и темная, как дыра в небе, всасывающая в себя чужие улыбки, потерявшаяся, безумная, истеричная, мерзкая, бесполезная, без цвета и запаха, без ухмылок и румянца. Ничего, кроме оболочки и пустотыпустотыпустоты, и слез, и памяти прошлого. ради воспоминаний ты вылезаешь из слизи в отведенное для этого время и ради воспоминаний же не касаешься столовым ножом тонкой кожи запястий, не думаешь о смерти, лишь мечтая еще раз вспомнить, утешить себя и забыться в давности, в робких улыбках, в алом азарте, в лучах сконцентрированной удачи, которой больше нет, которого больше нет, которых больше нет. А образы смываются с каждой новой слезинкой за завтраком, за переписками, улетучиваются во сне, и вскоре ты остаешься пустой. Неживой, непонятно зачем существующей. --- Она приходит к тебе к началу перекуса, садится, опираясь на твою спину, через плечо бросает: - Эгберт опять задал жару 8сем на с8ей смешной планетке! Хочешь послушать, что я ему наговорила? - Вриска, видимо, не отстанет, пока ей самой не надоест с тобой разговаривать. Знакомая дрожь проходит по твоей шее и спине - ты опять чувствуешь ее запах, апельсиновый и лимонный, и немного черничный, и тебе совсем капельку хочется плакать. Ты ухмыляешься. - Я сказала ему, что могу помочь 8 игре, и 8т как мы сделаем... - ТЫ УВ3Р3Н4, ЧТО Я ХОЧУ ЭТО ЗН4ТЬ, ВР1СКА? - тебе кажется, что скоро от твоего разума не останется ничего, кроме памяти несовершенных действий. Ничего, кроме ностальгии по ненастоящему, и это сводит с ума. И заставляет ценить каждое новое мгновение. - МН3 К4З4ЛОСЬ, Я Н3 З4К4ЗЫВ4Л4 ДЛЯ С3БЯ Л1ЧНОГО МОЗГОВЗРЫВ4Т3ЛЯ, Р4ЗВ3 Н3Т? Она самоуверенно смеется тебе в спину и выгибается, толкая как бы из дружелюбия. - Ты 8се ра8но будешь слушать, так что гото8ь с8и ушки, Пайроп, пока они еще целы, - от новой волны смеха становится тепло, как тебе бывает только с ней, а губы растягиваются в улыбке еще шире. Совсем рядом с тобой сидит твое собственное пятно света и подпитывает тебя энергией, воруя внимание, и ты несказанно рада этому. И всему, что происходит или не происходит, всему, чему суждено случиться, ты рада, пока ноздри забивает сладкий апельсиновый, пока чужие жесткие волосы царапают твою шею, пока вриска рядом с тобой. Когда она рядом, ты готова на все.