Гвоздика полосатая и роза красная

      В пять она уверена, что иметь соулмейта - это прекрасно. Она смотрит на улыбающихся родителей, на чьих запястьях цветут кроваво-красные розы с небольшим вкрапленьем невинных маргариток. Ей говорят, что так будет всегда. И она верит, держа родителей за запястья, которые пестрят алым и белым.       В десять ей начинает казаться, что соулмейт - это не так хорошо. Родители все чаще ссорятся, а алых роз на их руках все меньше и меньше. Вскоре на них остаются лишь жёлтые гвоздики и гортензии. Она уже не верит и старается побыстрее спрятаться в комнате, когда начинает разгораться очередной скандал.       В тринадцать она окончательно понимает, что не желает даже знать своего соулмейта. Ей не хочется в объятья матери, чьи руки теперь в руте и белых гвоздиках. Руки отца она не видела уже год, но подозревает, что они пестрят тем же.       В пятнадцать она приносит на могилу своей матери черные розы. Такие же, какие и оплетали её руки последние полгода.       В шестнадцать на одной руке уверенно распускаются полосатые гвоздики. На другой же робко оплетают запястье первые красные розы. Она уже ненавидит эти алые цветы. Ведь знает, что они не навсегда. С каждым днем она все больше замечает гортензии и латук на одной руке и красные тюльпаны вперемешку с колокольчиками на другой. С каждым новым нежеланным цветком она лишь горько улыбается и старается спрятать его всеми силами.       В восемнадцать цветы на её руках ведут неравную борьбу. И почему-то эта злосчастная пурпурная сирень с вкраплениями амаранта перевешивает. Она носит свитеры под горло с длинными рукавами, так как к восемнадцати годам цветы на обеих её руках пестрят от запястий до сонной артерии.       В двадцать один она понимает, что устала вести эту войну. Кажется, что фенхель, буйно цветущий на её грудной клетке, плотно сжимает легкие и сердце, мешая дышать. И с каждой новой незабудкой у сердца её становится легче. Тогда она впервые благодарна своему соулмейту, чьи цветы ослабляют эту удушающую боль. Теперь перед сном она иногда мечтает о нем, а фенхель у сердца уступает место первым робким цветкам мелиссы. Каждый новый, пусть и маленький колокольчик поднимает настроение. Она понимает, что это уже цветы её чувств.       В двадцать три, стоя у метро, она впервые встречается с тем, по кому уже третий год цветет акация. Спотыкаясь на ходу, она только и успевает ухватится за куртку идущего рядом человека. А после видит руки незнакомца, на которых пестреют цветущие не первый год алые розы на одном запястье и робкие цветки акации на другом. Они же цветут и на её запястьях. Сначала все это кажется бредом, и она, тихо извиняясь, старается скрыться в толпе. А потом, уже, кажется, не удивляется, когда через квартал её затягивают в узкую улочку, и знакомый незнакомец предельно вежливо просит показать её руки.       В двадцать пять она уверена, что иметь соулмейта - это прекрасно. Она беззаботно улыбается и идет, держась за руки со своей родственной душой, а их запястья теперь оплетают кроваво-красные розы с небольшим вкраплением невинных маргариток. Она верит, что так будет всегда.