At the other end of the world.

Впервые я узнал, каково это – оказаться на краю Вселенной, когда он не пришел на нашу с ним встречу. Впервые я почувствовал на себе, каково это – стоять на самом краю пропасти и не знать, за что можно ухватиться. Это встреча должна была быть одной из немногих за последнее время, и, пока я собирался на нее, каждая клеточка моего тела, казалось, жила своей жизнью, заставляя меня переживать эмоции, которых я не испытывал ранее. Что-то сладостное, тягучее, мягкое, похожее на мед, разливалось по всему телу, пока я подходил к киоску с цветами – нашему постоянному месту встречи. Когда прошел час, от прежней сладости не осталось и следа. Когда через два он не ответил на телефонный звонок, я понял, что он не придет. Ни сейчас, ни завтра, никогда. Железный Бастиан выходит на поле. Железный Бастиан настойчиво требует внимания к своей персоне. Он отдается главной страсти – футболу – до самого последнего конца. Железный Бастиан не знает жалости – ни к другим, ни к себе. Зато он точно знает, что я сейчас жадно наблюдаю за каждым его жестом. И ему наплевать. Когда после тренировки я тяну его за руку и заявляю, что нам необходим разговор, он резко вырывает свою руку из моей и смачно выругивается. Помню, как удивляюсь, когда он начинает говорить первым. Он говорит много и без умолку, тараторит, что абсолютно не в его стиле, порой опускаясь до грубостей, но я ничего не слышу. Единственное, что я помню, – это то, что он просит писать не так часто. А еще лучше – никогда. Когда я выхожу из раздевалки, я лишь помню, как ловлю на себе пристальный взгляд Йоахима. Он смотрит на меня печально и ни слова не говорит. Он знает. В две тысячи четырнадцатом он становится народным героем. Железный Бастиан гордо выходит на поле боя. Он – сплошной оголенный нерв. Сгусток энергии, лихорадочно мечущийся по полю, разрушающий преграды на своем пути. Когда основной элемент немецкой машины ломается, и железный Бастиан прячет лицо в ладонях, размазывая по щекам свежую кровь, я понимаю, что мы состоим с ним из одного вещества. И все с такой же жадностью смотрю на него, как и тогда. Внезапно меня посещает мысль, что я так и буду сидеть на скамейке запасных до конца своей жизни. Пока он не посмотрит на меня в ответ. После игры я иду за ним в номер. Он не говорит ни слова, не жалуется, только изредка шипит, стиснув зубы, аккуратно проводя пальцами по ноющим ранам, долго смотрит на них в зеркало. Чтобы как-то облегчить его боль, я подхожу к нему и легко, почти невесомо, касаюсь губами его виска, пробуя на вкус запекшуюся кровь. В зеркале все кажется иным. Будто бы оно является отражением той жизни, которую мы не прожили. Я с мазохистским удовольствием наблюдаю за тем, что делаю, и одновременно понимаю абсурдность сложившейся ситуации. Он вздрагивает, но, к моему удивлению, не отстраняется, и лишь тихо говорит «спасибо». А я до сих пор гадаю, за что. *** Прошло уже несколько лет, но он все еще разрешает мне иногда прикасаться к его вискам, щекам, и я понимаю, что для него это уже много. Тот цветочный киоск давно закрыт, а дерево рядом с ним выжгла молния. Иногда мне нестерпимо хочется вернуться, но я больно хлопаю себя по щеке, и желание отпадает моментально. Вечерами он возвращается в свой дом, а я в свой, и наши пути никогда не пересекаются. В такие дни Стамбул почему-то кажется мне не жарче дождливого Манчестера, появляется желание плотно занавесить все окна в квартире, а еще лучше заклеить их темной пленкой, чтобы солнечный свет больше никогда не проникал в это помещение. Не так давно я купил себе точно такое же зеркало и, бывает, смотрю в него часами, в надежде увидеть знакомую картину. Бывает, все так же касаюсь его висков и только иногда позволяю себе немного больше, каждый раз забывая, что это просто фотография. Иногда мне действительно хочется думать, что на другом конце Вселенной он делает то же самое.