- - - - - - -
Раз, два. Три, четыре, пять. Шесть. Семь. Он смотрит в потолок и считает шаги; собственные шаги, которые ему надо было сделать, чтобы не напороться на вражеский меч. Ровно семь шагов до благополучного «хэппи энда» — вот всё, что надо было, а не «жан, я могу». Взгляд соскальзывает на тряпичную стенку, а потом на кровать рядом — она пустует. Это и слава Айке, думает Анэй, потому что больше пустующих больничных коек — меньше больных. Или меньше здравствующих? Анэй закрывает глаза. А Жан его, кажется, смог сюда донести — это же значит, что он сам даже и ходить может? Он жив? Пустующая койка рядом начинает раздражать.- - - - - - -
Шелия влетает с утра и остается до самого вечера, а днем еще приходит Титания; скучать не приходится. Шутки, слезы, песни; потом он смотрит на дрожащие руки сестры и понимает, что она по его вине чуть не потеряла часть себя, по сути; уже не до шуток, песен и слез. Он ненавидит себя, но считает, что это надо закопать внутри. Он смотрит в холодные глаза Титании, и они кажутся ему сейчас спасением.- - - - - - -
— Посмотри на меня, — просит Шелия, оборачиваясь. Анэй смотрит. — Нет, — Шелия качает головой с горькой улыбкой. — Посмотри на меня так же, как на нее. Анэй смотрит. Затем комкает простынь в ладонях. Она остается на всю ночь, держа его дрожащее и ослабевшее тело в своих руках, а он плачет и клянется, что не хотел умирать; что не оставил бы ее. Жалко и глупо клянется в ее руках, в общем; а она понимает и плачет тоже.- - - - - - -
Раз, два. На третий день он спрашивает у Шелии — как и где Жан. Не потому, что хочет спросить — а к слову приходится, речь о нем заходит, зацепилось, спросилось само. Спросилось к слову. Шелия говорит, что живой и пес с ним. Анэй улыбается и выдыхает с облегчением. Ж и в о й.- - - - - - -
Раз, два, три, четыре. Пять, шесть. Семь. Дверь после стука каблуков шуршит и на секунду впускает вечернюю прохладу в пропитанную запахом лекарств и крови палатку. Потом снова шуршание и ни звука. Каждый раз после ухода сестры наступает тишина. В палатке, все-таки, холодно; Анэй проводит пальцем по стене и кутается в одеяло сильнее. Ему страшно, на самом деле; как бы он ни улыбался и ни смеялся с сестрой, сколько бы он ни повторял, что в порядке — страх все равно захлестывает изнутри и топит в себе. Его колотит: все тело ходит ходуном, а от того, что эту дрожь он пытается сдержать, колотить начинает сильнее. Вообще, еще немножко двоится в глазах, еще немножко хочется спать, но Анэй боится проваливаться обратно в темноту — в ту самую темноту, которая накрывала его собой еще в детстве. Стать частью этой темноты — еще хуже, но ведь именно ее частью Анэй и стал всего пару дней назад, и остался бы, может быть, в ней навсегда, если бы его не вытащили и не собрали заново. Анэй вспоминает рассказы других раненных эльтеров: кто-то с улыбкой и восхищением говорил, что на грани жизни и смерти ему снился лабиринт, и был он какой-то крохотной точкой в этом лабиринте; кто-то шепотом смеялся, что будто тонул в апельсиновом соке; кому-то свезло побывать в райском саду. Анэю не снилось ничего. Абсолютно. Он пытается вспомнить: ну было же что-то еще, ну хоть что-нибудь, ну почему всем что-то снилось, а он — он всего лишь был частью чертовой темноты?! Ничего не вспоминается; только резкие голоса лекарей и четкое «проснись». И — и еще помнится собственная беспомощность. Тот момент, когда все слышишалось, чувствувалось, понималось, но тело — застыло между временем и тьмой; и не дышится, и хочется тонуть в этом омуте; а потом слышатся голоса. А потом — надо бороться. Анэй вспоминает, как когда-то давно хотел испытать на себе состояние полусмерти и бьет себя кулаком в грудь, проклиная свои глупые мысли. Именно в этот момент он слышит, как дверь палатки приоткрывается. Сестра ушла совсем недавно — нехотя и посылая под нос проклятия майору, который вызвал ее; что-то забыла, что ли, думает Анэй, и слегка поворачивает голову. Жан стоит на пороге и смотрит в упор.- - - - - - -
Раз, два, три. Четыре, пять, шесть, семь. Секунды идут, а Жан все еще молчит; Анэю ничего не остается, кроме как первому сказать хоть что-то, чтобы это неловкое и долгое молчание наконец прекратилось; и чтобы избавиться от комка в горле. — О…дарова, — он машет рукой и натягивает улыбку. Где ты был все это время. Боже. Жан вздрагивает, как будто выбирается из омута своих размышлений, потирает плечо, отводит взгляд в сторону, а потом молча подходит. А потом — потом он падает на колени прямо перед кроватью, и вот от этого — мурашки по всему телу. У него у самого раны еще не зажили; запястье одно перебинтовано, плечо правое — тоже, на левой щеке пластырь. Какого хрена он нацепил одну майку и тонкие брюки в такой холод — Анэй не понимает, и уже приоткрывает губы, чтобы отчитать его, чтобы сказать, что, вообще-то, он может простудиться и пойдут осложнения, но… — Эй, — Жан не смотрит в глаза. — Ты… как? Анэй не знает, что ответить кроме четкого «никак». Но ответить что-то надо, и обязательно — улыбаясь; Анэй привстает, уже кривит губы, но тут же, жмурясь, падает на спину — резкая боль в животе невыносима. Жан быстро поднимает голову, у него в глазах — страшная тревога, он подается вперед. Анэй раскрывает глаза. Они ловят взгляды друг друга и молчат. У Жана взгляд холодный; веки прикрыты слегка, а цвет глаз — серо-голубой. Глаза, похожие на зеркало, думает Анэй и выдыхает. — Я в полном порядке, офицер, — почему-то Анэй выбирает время сказать это именно сейчас, на одном дыхании, очень приободряюще и с улыбкой. Почему-то именно когда Жан так близко. Почему-то быстро. Почему-то лишь бы скорее нарушить чертову паузу. Лишь бы скорее не молчать. И — не отражаться вот так в зеркальных глазах.- - - - - - -
Ветер сегодня в Амарканде завывает страшно вообще целый день, но только сейчас Анэй слышит его отчетливей. В палатку слегка задувает — дверь приоткрыта; Жан встает и закрывает ее. Анэй замечает, как дрожат его руки. — Что говорят лекари? — Жив… и пес со мной? — попытка пошутить выходит неудачной, но оба усмехаются одновременно. Когда Жан подходит, то садится уже на край кровати и осторожно дотрагивается рукой до лба. Анэй пытается вспомнить, кем приходится ему Жан вообще — почему-то именно сейчас он думает об этом, когда холодная рука догтрагивается до его лба, а глаза Фенриха наполнены болью и чем-то еще. Анэй пытается понять — кто ему этот чертов Жан, который вечно рядом и вечно ворчит, к которому тянет невыносимо с самой первой встречи, которому рассказано слишком многое и даже больше. Кто ему — этот самый Жан, которого он видит перед собой и у которого руки непривычно дрожат? …кто ему этот дурацкий кусок метеорита. Этот звездный кретин, этот… Анэй выдыхает и слегка мотает головой. Руку убирают. Резкая боль в животе заставляет шипеть. — Больно? — тихо и отрешенно спрашивает Жан. Анэй только слегка раздраженно фыркает и с усмешкой откидывает одеяло. Потом с усмешкой указывает на шрам. Потом усмешка сползает сама, когда Жан сглатывает и сжимает простыню. Кто ему — этот чертов Жан, которому он даже свой шрам демонстрирует? Кто этот мальчик-из-легенд, которого так отчаянно сейчас бы просить остаться рядом? Кто ему он, тот, кто нес его на руках до самой палатки и умолял держаться до конца? Кто ему этот дебильный стрелок, который спас его, который убил его, который… Кто? Кто? Кто.- - - - - - -
Раз, два, три, четыре, пять, шесть. Жан дотрагивается пальцами чуть выше живота, а потом он ведет вверх; так невесомо и осторожно, что будто рука и не его вовсе, а еще ладонь у него дрожит. А еще Анэю плакать хочется от того, как сильно он, кажется, доверяет каждому этому движению; и от того, как безнадежно и глупо он влюблен. Не надо. — Пузо, не боли, — срываясь на хриплый и тихий смех, произносит Жан, а Анэй закусывает губу и закрывает глаза — все чертово безнадежное отчаяние может уместиться только в этой эмоции. Да им обоим, наверное, больно; только Анэй, в общем-то не скрывает этого, а вот у Жана боль всегда читается в смехе. Вообще Жана по смеху всего читать можно — Анэй это понял давно, еще, быть может, почти в первую встречу, и каждый раз проклинает себя за это понимание; тяжело осознавать, что кто-то смеется только для того, чтобы заглушить отчаяние внутри, и ты, ты, тот, кто это понимает и знает — ничего с этим сделать не можешь. Анэй открывает глаза, чувствуя чужие ладони на своем лице; Анэй готов задохнуться от тихого «ты чего?» в свой адрес; Анэй мотает головой и не понимает, какого хера Фенрих все это делает. Зачем ты дразнишь меня. Зачем даешь надежду. Зачем ты такой. Зачем. Ладони теплые и шершавые; Жан проводит большими пальцами по вискам, потом одной рукой по лбу, убирая рыжие волосы назад, снова — по вискам, а дальше слегка касается шеи. Это все — невыносимо больно чувствовать, на самом деле — блядь, это слишком близко, это ведь — прикосновения, это — доверяться надо, это то, что так нужно сейчас, это то, чего ни в коем случае нельзя делать. А потом Жан наклоняется, и хочется, очень хочется немедленно зажмуриться и вообще не пытаться думать о том, что будет дальше: просто слишком страшно осознавать, насколько же он близко, и насколько же близко его Анэй вообще к себе подпустил. Дыхание на висках, на щеках, на лбу, теплое, такое искреннее, и, блядь, как же ощущать его хочется, как давно хотелось, как давно мечталось, и случайно вырывается тихое «не уходи», а в ответ прямо около уха шепотом «никогда», и слезы уже просто сдерживать не получается, как и собственные руки. Анэй обхватывает шею Жана и притягивает его к себе настолько близко, что сердца обоих, кажется, соприкасаются. Страшно. Анэю действительно страшно от того, что он так чувствует Жана. Что он так хочет его чувствовать, вернее. Ты сам виноват. Ты. Ты. Ты. А шрам не болит; Жан просто не дотрагивается до него, не трогает, как будто наоборот — оберегает. И обнимает в ответ. Анэй всхлипывает от боли, которая, кажется, передается с каждым стуком железного сердца, и сам будто отдает крупицы своей собственной. Б л я д ь. Так и задохнуться можно. Но отстраниться не выходит ни у одного из них. Смешно до хрипа: оба они — прокляты недоверием ко всему и преодолевать это просто невозможно практически, но, но, но, богиня, что еще остается, когда так тянет? Анэй не знает, о чем думает Жан, и действительно боится — чересчур боится, что тот сейчас оттолкнет или просто встанет и с виноватой улыбкой уйдет, или еще что угодно в этом духе — боится тысячи раз, и подрагивающими пальцами поглаживает мягкие белокурые волосы, сам не зная зачем, а еще все внутри у него ходуном ходит и отдает прямо в недавно зашитую рану. С ума сойти можно от этого состояния. Жан слегка отстраняется и смотрит в глаза, и Анэй уже сглатывает, и внутри пробегается холодок, и вот, вот он ждет уже, когда Фенрих виновато улыбнется и уйдет, и вот он уже сжимает губы, и… — Тебе не больно? — смотря в глаза. Не больно? Мне? Не больно? Анэй хочет задушить его. Здесь и сейчас, а облегчение растекается теплой волной по телу. Не больно? Серьезно? Да это невероятная боль, Фенрих, думает Анэй. Да я орать хочу, думает еще. Да у меня ходуном ходит все, почти говорит. — Нет, — выдыхает. Сумасшествие какое-то просто.- - - - - - -
— Как же мне благодарить теперь спасителя своего? — Анэй смеется и потягивается. Солнце слепит глаза, а ветер — свежий и чистый. Выпрямиться полностью не выходит, зато руки развести и закрыть глаза, отдаться свободным от пропитанной запахом лекарств палатки — очень даже. — Жить и не тужить, — смеются в ответ хрипло чуть поодаль. Анэй кивает согласно и говорит «да без проблем, офицер», а потом оборачивается и подступает к Жану на шаг, потом еще на один, и еще, потом замирает, глядя в голубые глаза. Четыре, пять, шесть. Семь. Анэй стоит перед ним так близко, что можно шептаться.- - - - - - -
— Спасибо, — глядя в глаза. Седьмой шаг, все-таки, был, наверное, лишним, но до благополучного «хэппи энда» в прошлый раз не хватило именно такого количества; так что от греха подальше. Жан слегка напряженно и удивленно смотрит, а Анэй, ожидая хоть улыбки в ответ, считает веснушки на его лице. Раз, два, три... Без проблем, наверное, все-таки, не получится.