the last memory

Я всегда смотрел на тебя. Еще когда мы только поступили в академию, нам было всего по двенадцать-тринадцать лет. Я смотрел на тебя уже тогда. Сначала ты казался мне таким смешным: низкий, патлатый, молчаливый, разглядывающий все вокруг своими огромными голубыми глазами. Что-то произошло, когда эти глаза встретились с моими. Где-то глубоко внутри я тогда понял, что в тебе есть кое-что особенное, но значения этому не придал — ведь сколько мне тогда лет было? Шло время, мы становились старше, ты становился выше, шире в плечах и серьезнее, хотя по сравнению со мной все еще выглядел маленьким и хрупким. Помню, как я любил шутить над тобой, твоим таким сильным умом и духом, но слабым телом. Это всегда казалось забавным — до тех пор, пока я не понял, что именно это в тебе меня и привлекает. Не скажу, что мы сразу же стали лучшими друзьями, но ты правда иногда понимал меня даже лучше, чем Марко. Именно ты растаскивал нас с Эреном в разные стороны, когда мы опять собирались подраться посреди ужина. Именно ты пытался втолковать своему неуравновешенному другу, что я не имею ничего такого в виду на самом деле, что я просто такой же дурак, которому некуда направить свою энергию. В чем-то ты был прав, знаешь. Ты был прав во многом. Я всегда пытался отплатить той же монетой — помогал и объяснял, когда у тебя не получался какой-то прием, учил тебя подтягиваться и отжиматься, а очень редко даже подговаривал на какие-нибудь мелкие розыгрыши над сокурсниками, которые всегда заставляли тебя смеяться или хотя бы по-детски радостно улыбаться, хоть ты и говорил, что такое не одобряешь. А мне нравилось, когда ты улыбался. Я любил, когда ты улыбался из-за меня. И вот, мы даже не успели заметить, как уже закончили академию. Три года обучения пролетели, как несколько минут, и мы, вчерашние курсанты, разошлись кто куда. Практически все — в военную полицию, предпочтя прожить спокойную размеренную жизнь, чем быть заживо съеденными титанами, а я, вспыльчивый идиот, которого всегда было легко убедить, и, очевидно, самоубийца, я вошел в то меньшинство, что подалось в разведывательный отряд. Как и ты. Ты — слабый, робкий и такой далекий для моего понимания — с уверенностью отдал честь нашему уже командиру Эрвину Смиту и ни разу даже не вздрогнул, не оглянулся, только сверлил взглядом землю перед своими ногами, в то время как я нерешительно переминался с ноги на ногу, боясь уходить, но и боясь остаться, и пытался подавлять слезы, судорожно выдыхая и прикладывая правую руку к груди. Ну кто бы мог подумать, что ты окажешься гораздо сильнее меня? Когда Марко умер, я чуть не сошел с ума. Все стало только хуже, когда я нашел его труп (вернее, его часть) спустя несколько дней, но об этом лучше вообще никогда не вспоминать. Как и о тех кошмарах, что потом мне снились месяцами. И снятся порой даже сейчас (просто их давно уже вытеснили еще более устрашающие и приводящие в такой ужас, что я не раз просыпался посреди ночи в поту и больше не мог заснуть). Думая о своем будущем, я всегда представлял рядом с собой Марко — как нечто само собой разумеющееся, неотделимую от общей картины часть, — но потом он просто бросил меня. Ушел, даже не попрощавшись, за что я до сих пор на него зол. И тут же рядом оказался ты, взглянул на меня своими кристально-голубыми глазами, и я сразу же почувствовал, что могу дышать свободнее. Ты был — и есть — моей опорой, моим маяком, моей небольшой причиной, помогающей выживать мне в этом мире. Ты не позволил мне стать сумасшедшим или, что еще хуже, мертвым. А ведь ты даже и не старался — просто был рядом, словно читал мои мысли, потому что всегда знал, когда ты мне нужен. Но лишь об одном ты не догадывался — но об этом, наверное, я и сам не подозревал. Мы через столькое прошли вместе — и каждый раз твой задумчиво-спокойный обычно и нервный, но уверенный во время битвы взгляд был устремлен на меня, словно ты искал от меня поддержки также, как это делал я. И я всеми силами старался не разочаровать тебя, старался всегда быть рядом, всегда словами и поступками показывал, что никогда тебя не покину, пока буду жив. Я еще столько всего могу вспомнить — как мы сидели рядом вечерами у костра и наши колени соприкасались, как ты всегда просил меня брать совместное дежурство, потому что именно рядом со мной — не с Эреном, Микасой или кем-либо еще, черт побери — тебе было спокойнее всего, как ты пристрелил ту несчастную девушку, чтобы спасти мою жизнь. Как я не сделал в ответ для тебя почти ничего. Знаю, что ты в это никогда не верил и не веришь, но теперь можешь быть спокоен, потому что я наконец-то чувствую, что больше тебе не должен. Я смотрю в небо и вижу там твои голубые глаза. Твои слезы, катящиеся по бледным щекам и падающие мне на лицо, так похожи на дождь, на дождь, что шел в тот день, когда ночью было удивительно светло, а мы снова вдвоем были на дежурстве, сидя на ступеньках лестницы штаба, и вокруг было ни души. В свете факела и висящей на безоблачном небе луны ты выглядел так красиво, что я невольно засмотрелся на тебя и спохватился лишь тогда, когда ты медленно придвинулся поближе ко мне и молча положил голову на плечо. Так мы и проспали до того момента, как рано утром весь отряд вышел проветриться, а Ривай потом чуть не пинками погнал нас нарезать круги вокруг штаба и отжиматься по пятьсот раз за такой прокол. Тогда между нами точно что-то произошло, но ни ты, ни я не хотели это признавать, не хотели разбираться в своих чувствах и все усложнять. Ты помнишь? По глазам вижу, что помнишь. Ты смотришь на меня, и в твоих сверкающих глазах я вижу отражение всего, о чем я вспомнил или подумал. Вижу тот же самый немой вопрос, которым задаюсь уже довольно долго. Который не дает мне покоя даже сейчас. Скажи, Армин, почему мы с тобой никогда не целовались? Неужели мы так боялись перейти грань? Знаешь, я всегда хотел. Всегда втайне смотрел на твои губы и представлял, как коснусь их своими, как ты положишь ладони мне на плечи и слегка приподнимешься, чтобы казаться выше, — тебя всегда бесила наша разница в росте. Мне так нестерпимо хотелось тебя поцеловать иногда, что я на целый вечер уходил куда-нибудь далеко от всех остальных, чтобы меня никто не видел и не слышал, плакал и ненавидел себя за свою нерешительность, проклиная весь мир. Может, я просто боялся, что привяжусь к тебе. Я знал, как будет больно потерять тебя после сближения. Знал, что это окончательно сломает меня. Знал, как больно стало бы тебе, если бы погиб я. А ты ведь хорошо понимаешь, что я люблю лезть в самое пекло и жертвовать собой ради других. Ради тебя. Поэтому же ты тоже так и не сделал первого шага, верно? Я не без труда подавляю сковывающий горло кашель и хрипло, едва слышно говорю: — Поцелуешь меня, пока я еще не помер? Сам не знаю как и почему, но на моих окровавленных губах вдруг появляется слабая улыбка. Ты смотришь не удивленно, скорее отчаянно; ты знал, что я попрошу об этом. Или хотел предложить сам? Молчишь, но я-то знаю, что просто не хочешь разреветься еще сильнее. Я поднимаю правую руку — единственную конечность, которую еще пока могу чувствовать, — и провожу трясущимися пальцами по твоей щеке, успокаивая, ободряя, как делал всегда, но тебе, кажется, становится только хуже. Ты мертвой хваткой вцепляешься в мою руку, прижимая ее к своим губам, и тихо шепчешь что-то, что мой ослабленный слух уже не в состоянии уловить. Холодные слезы капают мне на ладонь. — Армин… не плачь. Не надо. Постепенно каждый вдох, каждое слово отдаются жуткой раздирающей болью в груди, и я понимаю, что до конца осталось совсем недалеко. Я осознаю, что каждый мой выход может стать последним, а ведь, если подумать, я еще столько всего не успел в этой жизни увидеть, почувствовать, понять. Я никогда не смогу стать свидетелем того, как человечество восстанет из-под более чем столетнего гнета титанов, никогда не смогу стать частью этого, чтобы потом рассказывать историю своей жизни детям и внукам, не смогу этих детей и внуков даже иметь (но какие еще дети, если ни о ком кроме тебя я так серьезно никогда не думал). Хотя, черт, да мне ведь повезло, что я не умер на следующий же день после вступления в разведотряд. Я прожил достаточно долгую для солдата, постоянно сражающегося с титанами и висящего на волоске от смерти день за днем, жизнь и пожертвовал ее ради самого дорогого мне человека. Мне больше не о чем мечтать. Разве что пусть он меня поцелует, и тогда я могу умирать спокойно. Но сомневаюсь, что ты так считаешь. — Не смей умирать, Жан, не смей. Мы тебя отсюда вытащим, ты просто… просто держись, ладно? Армин, а ведь ты такой же наивный и глупый, как и всегда. Посмотри на меня и поймешь — я без пяти минут мертв. Я уверен, ты помнишь того парня из разведотряда, который погиб всего лишь из-за потери крови — уж не знаю, не повезло или не успели помочь, но он просто потерял ногу. А я ранен гораздо сильнее и, вообще-то, не Эрен, чтобы спокойно отрастить недостающие конечности, как ни в чем не бывало. Да и все равно сделать уже ничего нельзя: не могу это объяснить, но чувствую, что я одной ногой на том свете. Но если это тебя утешит, то мне больше совсем не больно. Разве что из-за того, что делаю больно тебе. Я горько улыбаюсь и отвожу взгляд в сторону; ты моментально понимаешь, о чем я думаю, и твои колени, на которых я лежу, напрягаются, а взгляд становится тверже и вместе с тем еще потерянней. Я вижу, что ты злишься, и догадываюсь, что, скорее всего, на себя. Ведь я лежу на залитой кровью земле и боковым зрением наблюдаю (хотя на самом деле вижу лишь размытые очертания, перед глазами все плывет), как наш отряд сражается с гигантами, сам не в состоянии не то что им помочь, но даже встать, и далеко не потому, что я не успел отреагировать и случайно попался в руки титана, как это происходит с большинством — да почти со всеми — солдат, а намеренно, можно сказать, полез ему прямо в рот и даже не стал сопротивляться, когда острые зубы сомкнулись прямо на моем теле. Лишь только чтобы спасти тебя. И ты можешь целую бесконечность задавать мне один и тот же вопрос, пока не надоест, но я всегда буду отвечать: нет, я не жалею. Я бы сделал это еще раз, если бы мог. Ради тебя я убью кого угодно, даже себя. Ведь какой поступок может быть благороднее, чем спасение чьей-то жизни ценой своей? И снова я до сих пор жив лишь благодаря тебе. Ума не приложу, как до этого момента, постоянно участвуя в операциях за стенами, ты умудрился так и не столкнуться лицом к лицу ни с одним гигантом, но это факт — тот титан, что чуть не сожрал меня только что, стал твоим первым убитым. Доказательством тому служат сточенные чуть ли не под основание перепачканные кровью клинки, валяющиеся неподалеку от нас, и полыхнувшие в глазах искры, каких я раньше в твоем взгляде никогда не видел, прежде чем ты понял, что титан на самом деле покалечил меня сильнее, чем показалось на первый взгляд (сначала даже я понадеялся на то, что он не задел ничего жизненно или просто важного, но все-таки почему-то не огорчился, когда понял, что не чувствую ног). Я и не замечаю, когда ты перестаешь плакать и теперь лишь неуверенно шмыгаешь носом, глядя на меня сверху вниз. Ты все еще не можешь осознать, что через какие-то несколько минут — это если повезет — меня может просто не стать. Ты ведь всегда был уверен, что именно я в разведотряде протяну дольше всех с моей-то живучестью и умением выкручиваться из любых проблем — стоит просто вспомнить, сколько раз я оказывался на самой грани смерти, но, тем не менее, мне удавалось снова и снова ее избегать. Но иногда и от везучих отворачивается удача. Впрочем, и везение тут не причем: я вполне осознанно, по своему желанию (если так вообще можно сказать) позволил случиться тому, что случилось, и, правда, совершенно не жалею. Хотелось, конечно, пожить подольше, полюбоваться на красоты внешнего мира, полностью очищенного от титанов, когда-нибудь, возможно, даже понянчить детей своих друзей из сто четвертого кадетского корпуса… столько всего сказать тебе и так много времени с тобой провести, но не всем мечтам суждено воплощаться в реальность, и мы с тобой, как никто другой, об этом знаем. Мы оба молчим уже довольно долго; тебе, наверное, просто нечего сказать, а мне, напротив, хочется сказать слишком многое. Не отрывая взгляда, ты тонкими пальцами перебираешь мои спутанные волосы и проводишь иногда ими по моему лицу, стараясь запомнить как можно больше деталей и сохранить в памяти мое изображение, но сам же понимаешь, что это нисколько потом не поможет, а сделает все лишь еще хуже, как и моя эгоистичная просьба поцеловать тебя — я спокойно умру, получив желаемое, а как потом ты будешь с этим воспоминанием жить? Но ты, кажется, ни секунды об этом не задумываешься, ни на мгновение не сомневаешься, когда понимаешь, что наступает тот самый момент, когда можно смело сказать «или сейчас, или никогда». Чуть не запутавшись в рукавах своей куртки, стаскиваешь ее и подкладываешь мне под голову, отодвигаясь так, чтобы твое лицо находилось прямо над моим. Ты медлишь, своим любимым жестом заправляя за ухо висящие на лице пряди — что сразу поднимает во мне бурю воспоминаний и эмоций, — последний раз долго-долго смотришь мне прямо в глаза таким взглядом, что я начинаю ненавидеть себя так же, как Марко, за то, что оставляю тебя. Я никогда тебе не говорил, но я вообще-то верю в параллельные реальности, перерождение души и всякое такое. Думаю, что через много лет мы снова встретимся в абсолютно другой вселенной, другом мире и при других обстоятельствах, которые — очень на это надеюсь — не будут включать в себя вечную опасность, смерть, страх и сожаление. Мы уже настрадались достаточно. Так что я обязательно найду тебя в следующей жизни, Армин (думаю я, когда ты накрываешь мои губы своими — кажется, по всему телу, даже по отсутствующей руке, пробегает крупная дрожь, и перехватывает дыхание, я закрываю глаза, четко осознаю, что та самая причина (ты сам — не в счет), держащая до сих пор меня в сознании, исчезла), и тогда-то мы будем счастливы. Обещаю.