Вечерело на заброшенной крыше...

Вечерело на заброшенной крыше. Небо представляло собой незавершённую работу талантливого кондитера, где сквозь нежную коралловую глазурь протянулись багряные ленты. Рваные пушистые облака марципановыми белогрудыми конями замерли в необъятном поднебесье, а сквозь них тлеющими рубиновыми угольками-вишенками пробивались рассеянные солнечные лучи. Все выглядело настолько сочно и насыщенно, что хотелось попробовать небо на вкус, распробовать сладость розовых узоров и выпить тонущее в вечерней красоте лимонное солнце. Желудок активно пожирал сам себя. Безмолвная зрительница рассвета невольно схватилась за пустой живот, чувствуя лишь твердость выпирающих костей от недельной голодовки. Если бы только волчий, безжалостный голод ненасытно обглодал ее до этих костей в отчаянной попытке облегчить жизнь. Холодный ветер развевал волосы, спутывая давно нечесаную редеющую копну ещё сильнее. То, отчего она отказалась в первую очередь: от ухода за своей внешностью. Скулы заострились, некогда бездонные, удивительно выразительные круглые глаза вспыхивали нездоровым животным блеском, словно рассудок слишком усердно поддерживал в ней жизнь, вызывая бесконтрольные вспышки энергии, выражающиеся в невыносимом гневе и злости на весь мир. Тонкие костлявые пальцы зарылись в отросшую чёлку. Она знала, что если убрать руку — на маленькой, испещрённой посеревшими рубцами и царапинами ладони останутся тусклые пшеничные кольца волос. Все те разы, когда она слишком трусила, отказываясь от рисков, отзывались мучительной, сжимающей тугим жгутом болью в груди, которую она неумело, по-детски серьёзно, воображая себя умудрённой проблемами взрослой женщиной, заливала дешевым алкоголем, обжигающим горло. Казалось, что она глотает раскалённую древесину, давится ей, но не отпускает бутылку. Девушка глядела сколь стекло, отчего весь мир слегка плыл, тонущий в зеленом болоте. В детстве она любила глядеть сквозь телескоп на благородный сапфировый шёлк ночи, где игриво искрились звезды и нестрашный чернильный дракон завладевал вселенной, погружая в щемящее небытие, где фонтанировали необыкновенные идеи и мысли, стремящиеся к серебристому фейерверку из созвездий. Наполненная жизнью, страстью, желанием узнать, как нечеткие мерцающие линии соединяли звезда в Большую медведицу, будто беря друг друга за руки и танцуя яркий хоровод, она запрокидывала голову, ощущая себя странницей по галактикам и далеким, неизведанным мирам. Она сидела на краю, свесив ногу не толще палочки, похожая на нескладного кузнечика, готовящегося прыгнуть в другое измерение. Промозглый ветер обвивал ее, бережно удерживая от падения за плечи, нашептывая о чем-то чрезвычайно важном и незначительном одновременно. На языке задержались горькость от алкоголя и невысказанные слова, отчего она иногда приоткрывала пересохшие, потрескавшиеся полные губы, словно пытаясь поделиться своими печалями со своим единственным другом — прохладным порывистым ветром. Она рассказала бы ему о том, как отчим, высокий коренастый мужчина с заострёнными уголками глаз, отчего взгляд казался острым и режущим, как бритва, выставлял за дверь, когда хотел заняться своим родным ребёнком. Как запирала в шкафу мать, не в силах стерпеть позора в виде запуганной, забитой маленькой девочки, вздрагивающей от каждого шороха и которая была не в силах связать два слова, давясь слезами и стыдом от своей нелепости. Как ломала и забирала себе ее игрушки сестра, отбирала одежду, заставляя ходить в грязных, не глаженных, изношенных тряпках, беззастенчиво воруя все, принадлежащее и любимое ею, отрывая кусочки жизни, оставляя незаживающие, кровоточащие прозрачными каплями на ресницах проплешины. Она, плачущая и завывающая, как нежеланный, выброшенный за шкирку преданный щенок, всем телом прижималась к двери, вставшей непреодолимым железным занавесом между ней и домом, где слышался радостный смех и тёплые, согревающие слова, впитывала в себя эти эмоции, никогда их не испытывая. Опять позволила учителям унижать себя, метать в неопрятную причёску уничижительные взгляды, ведь светлые струящиеся пряди закрывали всю левую часть бледного худого личика, покрытую россыпью фиолетовых синяков. Опять вызывали родителей демонстрировать безнадёжную, бездарную ученицу, будто безобразного, умалишенного клоуна в цирке уродов. За это и была исключена из неидеальной, но стабильной и привычной обители. Вот такой она была — лишь обезличенным зеркалом, принимающим в свою гладь обрывки из книг, фильмов и чужих историй, которые и составляли ее личность. В неё надменно и раздраженно глядели ледяные глаза, в глубине сузившихся зрачков которых отражались лишь презрение и жгучая, тошнотворная ненависть. Она заворачивалась в потрёпанный клетчатый плед, наверное, стремясь заполнить щекочущей ноздри шерстью нос, от всей души желая задохнуться. А, может, просто наивно верила в то, что это спасёт ее. Крыша обшарпана, белила облезли, беспорядочно разбросаны куски фанеры. С определённого угла она напоминала снесенную бомбой психиатрическую больницу, где вместо потолка остался лишь многоцветный небесный купол. Девушка дрожала от страданий и холода, сидя лишь в школьной форме с короткой чёрной юбкой. Благо до истёсанных колен натянуты толстые гольфы, а то она отморозила бы себе стопы. Плотная обтягивающая блузка, тесный старый лифчик и разбитые бутылкой, выпавшей только что из ослабевшей руки, надежды не давали полноценно вздохнуть, набраться сил на очередную борьбу, глупую, бессмысленную. Она вспомнила, как наказывали грешников, заставляя в нескончаемой пытке по дороге катать тяжелённый валун, а, как только камень достигал вершины, он стремительно катился вниз, вынуждая спускаться и начинать все сначала, повторять одно и то же в замкнутом круге безумия. Одинокие кирпичные дома, заполнившие просторы города, походили на бесцветный мел, записывающий события, случающиеся внутри себя. Они, разумеется, выцарапали запись о тощей девочке, склонившей, как падший воин перед жестоким завоевателем, голову, покорно подставляя ее под грубые руки. Они видели зияющими глазницами тёмных окон без стёкол, как ей угрожали расправой за то, что попыталась вернуть себе еду на шестой день без завтрака. За что? За какие грехи она страдала? Чем не угодила милосердному, великодушному Богу, любящему всех одинаково? Сквозь сомкнутые усталостью и опьянением веки бесцеремонно проникали счастливые зайчики, отчего бодро заплясали бесчисленные радужные круги, как будто она вращала сказочный калейдоскоп. Девушка проваливалась в несуществующие картинки, потянувшись за образами чего-то уютного, как горящий камин в новогоднюю ночь, чего она никогда не переживала. Она бежала по облачному снегу на небесах наперегонки с ветром, осколки от раскрошившейся бутылки колют голые, онемевшие от детских туфель распухшие ноги. Ей не были нужны перчатки — горячие алые ссадины согревали рассеченные плеткой запястья, ей не нужна была куртка, если за неё пришлось бы отплатить наказанием в виде порки. Ей не нужна была жизнь, если за неё потребовалось бы отплатить болезненной, жалкой смертью. Внезапно в померкнувших глазах вызвала рябь вспышка, будто в небо взлетела ослепительная золотая птица-феникс. Солнце последним ударом своего сияющего кинжала сразило полумрак, отдавая жизнь падшего героя, натягивая невесомую иссиня-чёрную шаль на засыпающий город. Ветер выдохнул в лицо неповторимый запах свежести и свободы, отбрасывая сонливость. Новый день начнётся с чистоты и правильности, лишенный обузы, нежеланного ребёнка, молящегося Богу о прекращении терзаний. Вечерело на заброшенной крыше. Зашло кровавое солнце, пронзив насквозь доверчивое девичье сердце. Блеснула заострённая бутылочная стекляшка, словно подмигивая своим изумрудным глазом девочке. Пора. Птицей с поломанными крыльями она падет вниз, в объятия ветра, своего верного товарища, забирающего все ее мольбы и грусть прочь. Всем будет лучше без неё.