there is no god

Криденс молится, сложив руки вместе и закрыв глаза, безостановочно шевелит обветренными губами и иногда едва заметно кивает головой. Он ужасно замерз, раздавая листовки целый вечер на морозе, и сейчас перед ним стоит большая кружка горячего и ароматного чая, но он все никак не приступает к ней, продолжая беззвучно шептать молитву. Грейвс смотрит на то, как быстро двигаются губы, лишь изредка замедляясь, когда мальчишка вспоминает, о чем еще стоит попросить, или за что еще отблагодарить Господа. Грейвсу думается, что Криденсу совершенно не за что благодарить Бога. Он живет в ветхой заброшенной церкви, стены которой не защищают от холода, а окна в его комнате давно пробиты и покрыты трещинами, отчего по ночам ветер разгуливает по спальне так же уверенно, как и по улице. Криденс никогда не пробовал ничего вкуснее овощной похлебки и пресной каши, пока Грейвс не взял в привычку приносить ему что-то из пекарни или закусочной, и, когда мальчишка впервые попробовал шоколад, он чуть не разрыдался прямо на улице. У Криденса много шрамов. На бледных хрупких ладонях, на запястьях, даже на лице — небольшой неровный шрам на правой стороне челюсти и совсем маленький, но красный и заметный, под левым глазом. Грейвс почти уверен, что он остался от какого-то осколка. Криденса избивали в приюте, его бьет фанатичная мать и унижает собственная старшая сестра, а он сидит у него за столом перед полной остывающей чашкой чая и усердно молится, бормоча благодарности своими сухими, потрескавшимися губами. Грейвс не хочет думать о том, что за чувство трескается у него в груди, когда он смотрит за Криденсом во время молитвы. Нет, он вовсе не может ревновать мальчишку к Богу, вот только Бог не кормит Криденса, это Грейвс кормит его. Бог не избавляет от кровоточащих ран на дрожащих ладонях, это делает Грейвс. Бог не греет Криденса, не укутывает его в свой шарф, не отдает свой свитер, чтобы мальчик втайне от матери надевал его на ночь и не дрожал до утра от холода. Если Бог и существует, на Криденса ему откровенно плевать. Грейвс хочет сказать об этом. Хочет сжать подрагивающую от усталости руку, хочет заставить его открыть свои прекрасные чистые глаза, заставить посмотреть на себя и сказать, что Криденс идеальный, идеальный мальчик, чистейшее совершенство, и они вдвоем, вместе, справятся и без молитв. Ведь холодными мучительными ночами, когда Криденс не может улечься на своей старой жесткой кровати ровно из-за глубоких кровавых ран от ремня на тонких плечах и спине, он молится мистеру Грейвсу, а не Богу, и мистер Грейвс, совсем не далекий, совсем не великий и не святой, еще ни разу не проигнорировал его молитв. Персивалю хочется сказать об этом, но он лишь шумно выдыхает и, видя, как мальчик неуверенно приоткрывает глаза, отчего длинные черные ресницы слегка подрагивают, спрашивает: — Ты закончил? Криденс поднимает на него взгляд (он научился делать это совсем недавно, прежде никогда не рискуя подниматься глазами выше шеи мужчины) и коротко смущенно улыбается, кивая головой. — Да. — Пей свой чай, — кивает Грейвс и касается палочкой глубокой кружки, отчего от остывшего чая снова начинает идти пар. Криденс улыбается этому чуду и обхватывает холодными бледными ладонями кружку, тут же довольно охая. У Криденса совершенно красивые глаза. Не так давно они окончательно избавились от глубокой, мучительной грусти во взгляде, и теперь блестят, когда мальчик улыбается. Грейвс замечает этот блеск каждый раз и каждый раз желает продлить его настолько, насколько это только возможно. Бэрбоун пьет чай молча, иногда смущенно поглядывая на тарелку с печеньем, но не решаясь протянуть руку и взять. Персивалю всегда приходится очень внимательно смотреть за ним во время еды, чтобы не упустить тот момент, когда Криденс чего-то захочет, но будет бояться попросить. Пока Грейвсу хочется верить, что он не упустил еще ни одного. — Возьми, пожалуйста, печенье, Криденс. Оно твое, мой мальчик. Грейвс пододвигает к мальчику тарелку, и тот снова улыбается, после чего, наконец-то, берет одно и начинает с аппетитом вгрызаться, словно не ел ничего целую вечность. Персиваль смотрит на него с едва заметной довольной усмешкой: у Криденса совершенно смешно торчат волосы из-за того, что он недавно снял шляпу. Грейвс давно заметил, что, снимая ее, Криденс всегда сразу начинает приглаживать прическу ладонями, чтобы волосы не торчали, но сегодня его руки так замерзли, что он едва чувствовал их, а потому пригладил совершенно не там, где надо было, и почти не спас положения. Грейвс, конечно же, не говорит об этом мальчику. Когда его неровно подстриженные им же самим волосы немного торчат, Криденс выглядит более настоящим и живым, а не той тенью Криденса, которую Грейвс когда-то встретил на площади. Впрочем, сам Персиваль не удерживается и протягивает руку к Криденсу, сам приглаживая его волосы, а на деле просто перебирая темные пряди и чуть поглаживая кожу головы. Бэрбоун замирает на мгновение, его глаза стекленеют, но через какое-то время он снова расслабляется и отпивает немного чая. — Как прошел твой день, Криденс? — спрашивает Грейвс, скользя рукой чуть пониже и устраивая ее на холодной тонкой шее. Его рука широкая и теплая, такая сильная и мягкая одновременно, что Криденс моментально краснеет и пытается прикрыться большим стаканом, делая сразу несколько шумных глотков, только бы мистер Грейвс не заметил, как он залился краской. — Хорошо, спасибо, мистер Грейвс. Нам… нам пожертвовали много книжек сегодня. Я хотел почитать их, но половину мама сразу выкинула, потому что они греховные. Она сказала, я и так испорченный, а, если прочитаю их, стану еще ближе к дьяволу, — говорит он, и Персиваль лишь закатывает глаза. Еще ближе к дьяволу мальчишка уже точно не станет: дьявол и так слишком близко, поглаживает тонкую шею, забирается теплыми пальцами под воротник поношенной рубашки и мягко скользит по нежной бархатной коже, не смея даже задеть ногтями. — Модести еще пожертвовали куклу, но… если честно, она совсем даже некрасивая. Я бы не стал с такой играть, — тихо, словно по секрету, сообщает Криденс. Словно сейчас ворвется его мать, заставит его снять ремень и выпорет за то, что он не ценит пожертвования. Будто бы она сама не выкинула половину книг, потому что их «коснулся дьявол». — Это все? — Нет. Еще я сегодня гладил собак, когда раздавал листовки. Дворовых. Но они были ласковые и большие, — Криденс смущенно улыбается, облизывает покрасневшие от горячего чая губы, и Грейвс не может оторвать взгляда, чувствуя, как желание впиться в них своими выходит уже за всякие рамки. — Потом ко мне, правда, пристали какие-то парни. Они… Криденс запинается, явно стесняясь продолжать рассказ, а, может, виной тому рука мистера Грейвса, не прекращающая ни на секунду лапать его чувствительную шею. Криденс чувствует, как у него в животе что-то сводит, в самом низу, и молится про себя, чтобы это немедленно прекратилось, пока он не умер от стыда. Когда однажды у него такое случилось, его мать избила его прямо при бездомных детях, а, когда она узнала, что он запустил руку под покрывало ночью, Криденсу досталось так, что он больше ни разу не касался себя. — Они что? Что, мой мальчик? Это «мой мальчик» звучит так тепло и мягко, что Криденс тихонько, едва слышно всхлипывает и снова облизывает губы, на этот раз от нервов. — Смеялись. Спрашивали, с кого я снял свою одежду, и что с моей прической. Кричали, что я псих. Внутри Грейвса вместе с возбуждением вскипает еще и режущая ярость. Он пододвигается ближе, кладет вторую руку на слишком острое колено и сжимает, мерно поглаживая его. Криденс льнет к его рукам, но тут же одергивает себя и останавливается. Стыдно. Не будь ему сейчас так тяжко внизу живота, он бы обнял мистера Грейвса, но Криденс понимает, чем может сейчас обернуться для него любое лишнее прикосновение и вцепляется тощими пальцами в края стула так, что пальцы моментально белеют. — Тише, Криденс, милый. Ты расстроился? — Нет. Я… я совсем даже не расстроился. Я… я ведь знал, ч-что совсем с-с-скоро увижу… у-увижу Вас… Криденс едва успевает договорить, как Персиваль не выдерживает. Желания выходят из-под всякого контроля, он подается вперед и по-хозяйски, уверенно и глубоко, целует губы Криденса, придерживая ладонью за затылок, чтобы тот не отстранился. Криденс совершенно не умеет целоваться. Он предпринимает какие-то нелепые попытки отвечать, делает неуверенные движения губами, и, в конце концов, просто послушно приоткрывает рот, давая языку мистера Грейвса хозяйничать у себя во рту. Рук мужчины слишком много: они гладят колени, скользят по животу, нетерпеливо расстегивают его рубашку и стаскивают ее, тут же касаясь высоко вздымающейся груди. Без рубашки Криденсу почему-то совсем не холодно, а горячо, чертовски горячо, когда мистер Грейвс гладит его, как что-то совершенно божественное, прихватывает теплыми пальцами чувствительные соски и срывает с губ Криденса чересчур умоляющий стон. Криденс не позволяет себе касаться мистера Грейвса, его руки по-прежнему сжимают стул, потому что он ужасно стыдится трогать чужое тело. Хочет, но стыдится. Персиваля, впрочем, это совершенно не смущает: он ласкает худощавое тело, скользит пальцами по выпирающим ребрам, нежно гладит кожу и трет пальцами сосок Криденса, второй рукой уже стаскивая с него ненавистный ремень. Бэрбоун совершенно не замечает, как вместо стула, он оказывается усажен на стол, как лишается собственных штанов и как кусает свою ладонь, стыдясь громко умоляюще стонать, когда горячие губы мужчины скользят по его пяткам, пальчикам, тонким лодыжкам. Мистер Грейвс целует его коленки, гладит бедра, тянется к его белью, но Криденс отчаянно хватается за его руку, останавливая в последний момент. — Мистер Грейвс! — буквально вскрикивает он, и в его идеальных глазах одновременно плещется столько эмоций: желание, возбуждение, восхищение и нескрываемый страх. Он тяжело дышит, краснеет, жмурится, будто пытаясь уговорить себя, но, так и не находя ответа на задаваемый самому себе вопрос, снова поднимает глаза на Персиваля. — Мистер Грейвс. Разве это не грех? — голос Криденса жалобно дрожит, и его всего трясет, он мертвой хваткой держит руку Персиваля на своем белье. — Это не грех, потому что Бога нет, мой мальчик, — шепчет Грейвс, скользя горячей ладонью по коже под самой коленкой Криденса. Он смотрит на тонкую нецелованную шею, покрытую старыми бледными шрамами грудь, трогательные острые ключицы и совершенные красные губы. — Кроме тебя. Криденс хлопает своими идеальными глазами, не понимая, как кто-то может смотреть на него с таким восхищением. На него! На угловатого слишком тощего мальчишку в поношенной одежде, с дурацкой прической, у которого нет ни гроша в кармане, а все тело — один сплошной шрам, но мистер Грейвс смотрит на него именно так, с нескрываемым бесконечным обожанием. Криденс целует его сам, сам неуверенно скользит ладонями по широким плечам, сам стаскивает дорогую идеально выглаженную рубашку и, какое-то время смущенно помявшись, сам расстегивает штаны на мистере Грейвсе. Это оказывается больно. Больно и некомфортно, а еще ужасно странно и мокро, но мистер Грейвс целует каждый сантиметр его шеи, гладит дрожащее тело и шепчет своим бархатным голосом на самое ушко, чтобы его мальчик был послушным и постарался расслабиться. Криденс действительно пытается, но получается у него не с первого раза и даже не со второго. Когда же ему наконец-то удается, мистер Грейвс двигается уверенно, глубоко и — о Господи — так идеально, что Криденс стонет в чужие губы, всхлипывает и пытается получить еще больше. Он крепко прижимается к мистеру Грейвсу, и Персиваль обнимает его в ответ, и Криденс готов поклясться, что никогда еще не чувствовал себя настолько прекрасно. Криденс чувствует себя порочным, Господи, таким порочным, что ему точно готовят место в аду. Вот только ему глубоко плевать на это, пока мистер Грейвс кусает его за ухо, целует шею и заполняет собой не только весь мир и всю жизнь Бэрбоуна, но и его самого. — Мистер Грейвс, — бормочет он, обнимая острыми коленками чужое тело и нелепо пытаясь погладить ступней бедра Персиваля. — Я… я чувствую, что… я чувствую…это. Грейвс хрипло смеется в покрасневшее от его поцелуев ушко, совершенно очарованный тем, что Криденс не имеет ни малейшего понятия об оргазме, и двигается резче и глубже, пока мальчик с громким умоляющим всхлипом не кончает, прижимаясь так крепко, что его слабые бледные руки, покрытые шрамами и порезами, начинают крупно дрожать. Персиваль целует полностью расслабленного Криденса, сжимает его тонкую ладонь в своей и изливается глубоко внутрь Бэрбоуна, повторяя, какой его мальчик красивый и совершенный. Идеальный. Он целует покрасневшие щеки, прикрытые веки, влажные от пота волосы, аккуратный нос, не может не целовать. Не умеет.

***

Когда Криденс дрожащими и непослушными от удовольствия руками пытается застегнуть на себе рубашку, Грейвс аккуратно перехватывает его руки и, укладывая их на своих плечах, сам приводит мальчика в порядок, нарочно слишком медлительно застегивая маленькие пуговки. Криденс видит на полу разбитую тарелку с печеньем, и его щеки моментально стыдливо вспыхивают. — Простите! — смущенно бормочет он, но совершенно не пугается, и это уже огромный рекорд для них обоих. Грейвс не ругается, конечно, а только целует его в лоб, прижимая к себе и обнимая крепче. — Уже так поздно. Мама будет… ругаться. Криденс морщится, потому что его мама будет не только «ругаться», если он появится дома в такой час, с зацелованной и покрытой следами шеей, припухшими от поцелуев губами и искусанными ключицами, но говорить о том, что с ним сделают, у Криденса нет сейчас совершенно никакого желания. Впрочем, в этом и нет никакой нужды, потому что Грейвс и сам прекрасно все знает. Это же он при каждой встрече первым делом проверял ладони мальчика и старательно залечивал их, когда те были покрыты свежими ранами и следами. Это же он несколько раз приходил ночью в тесную холодную спальню и забирал Криденса к себе, чтобы тот успокоился и перестал плакать. Это Грейвс гладил его по волосам и целовал в макушку, когда Криденс рассказывал ему, как остался на нем тот или иной старый шрам. — Скажем так, мой мальчик. Тебе необязательно возвращаться домой, — шепчет мистер Грейвс, перебирая пряди теперь уже слишком сильно взъерошенных волос. Потому что, может, Богу и плевать на Криденса Бэрбоуна, но точно не Персивалю Грейвсу.