Старые собаки умирают в одиночестве

Вспышка. Поезд летит словно сквозь туннель, через прошлое и настоящее. Когда она была девочкой, такую метафору делали в конце фильмов, чтобы показать первую брачную ночь. Смешно. Поезда не похожи на секс. Скорее, они похожи на смерть. Губы у ее уха, ладонь на ее шее. «Если тебе все равно, куда, останешься со мной?» Вспышка. Девочкой, когда шли с отцом мимо вокзала, ей всегда хотелось вдохнуть поглубже металлический запах рельсов, прогорклой еды и электричества; запах путешествий. Не мечталось никуда ехать самой — только бы замереть где-нибудь в уголке и смотреть, смотреть, вбирая в себя, как мелькают туда-сюда люди по своим таинственным делам. Вспышка. Потом по долгу службы часто ездила куда-то. Еще чаще встречала сама. Смешно; никогда не вспоминала свои первые вокзальные впечатления, никогда не ностальгировала. Но именно поезд привез ее сюда. Железная ниточка связи с Аместрис, с прежней жизнью. Вспышка. Мимо мелькают горящие окна, за каждым маленькая жизнь, вроде трагедии. Вспышка. Самый дорогой человек приносит куриный бульон. Она улыбается — здесь не так-то просто достать курицу, здесь разводят индюков. Но у индейки мясо совсем другое… Самый дорогой человек сжимает ее руку. Вспышка. Десять лет. Десять лет назад… за окном был февраль. За окном весна даже не думает начинаться. Мокрый промозглый февраль. На юге это уже совершенно весенний месяц, когда деревья одеваются зеленым пухом, а из влажной земли начинают пробиваться первоцветы. Здесь же, в Централе… У Лизы болят суставы на левой руке. Артрит, наверное. Но она продолжает спокойно и размеренно укладывать вещи в чемодан. Много ли надо? Пара смен белья, пара комплектов верхней одежды… Гражданские шмотки еще кажутся странными и непривычными. Последние годы, когда Лиза надевала гражданское, это всегда было для какой-то секретной миссии. Что-то надо было доставать для Роя, разведывать. — Ты уверена, что хочешь уехать? — у Карины по-настоящему взволнованное лицо. — Абсолютно, Кари. Карина помогает ей с переездом. Не то чтобы было с чем помогать, но все-таки приятно, что в пустой — и все более пустеющей с каждой секундой — государственной квартире есть еще одна живая душа. Кто-то, от чьего дыхания на стекле оседает туманная муть, и знакомый сквер за окном сменяется вытянутыми зелеными линиями. Как ей осточертел этот сквер за тридцать лет. — Ты точно не хочешь остановиться у нас? — спрашивает Карина, закусив губу. — Дети тебе будут очень рады. — Надо мне уже кончать прислоняться к чужим семьям, — улыбается Лиза. — Мы не чужие, — мягко говорит Карина. Вместо ответа Лиза обнимает ее и целует в щеку. Она ей правда нравится и нравилась всегда, хотя Гресия удивлялась — Лиза чувствовала. Вдова Хьюза (все еще вдова; она так и не вышла снова замуж, хотя предложения были) смотрела странно, будто спрашивала: «Как ты миришься с таким предательством?» А не было никакого предательства, но это даже Гресии Лиза не могла рассказать. Десять лет назад Рой отчаянно напился у Лизы под дверью, колотил и умолял впустить — единственная некрасивая сцена за всю историю их отношений. Пришлось резать по живому. Наверное, операция была произведена слишком поздно, потому что больно оказалось непомерно. Карина появилась через несколько месяцев после того случая, и Лиза сказала себе, что чувствует облегчение. На самом деле боль не проходила… Но боль боли рознь. Недостаточно любить человека, чтобы сделать его счастливым. Правильно ли она выбрала тогда?.. Может быть, надо было пустить Роя, отдать ему еще и это… Нет. Карина стала ему куда лучшей женой, чем Лиза могла бы когда-нибудь. Конечно, на двадцать лет моложе, но… это значит, что сейчас ей сорок с лишним, а тогда было тридцать. Не девочка. Приструнила обоих своих пацанов, которые унаследовали горячий мустанговский темперамент. Дом у нее полная чаша. Двое собак… (Рой всегда любил собак, так же, как Лиза. Но Лиза после смерти Хаяте не стала заводить нового щенка: недосуг.) Вспышка. Они на вокзале: не только Карина, но и Рой пришел проводить. Вокруг, конечно, охрана, адъютант. Лиза вообще удивлена, как Рою удалось выбраться: без малого сорок лет в роли его личного помощника — она представляет, сколько дел ему надо распихать! Не завидует она тем бедным детишкам, которых взяли на ее место (сразу троих; быстро стало понятно, что в одиночку никто не справится). Мальчишки, сыновья Роя, бегают вокруг охранников — этих армейских дубов — словно вокруг настоящих деревьев в роще, играя в прятки при помощи широких шаровар и кавалерийских юбок. Рой только ухмыляется, поглядывая на это: маска фюрера сегодня висит на нем косо, криво, будто сползает с одного уха, держась на завязочке. Карина очаровательно озабочена и пытается навязать Лизе корзинку с пирожками. — Милая, тебе еще рано становиться бабушкой, — говорит Лиза. — И уж точно не в отношении меня! Но пирожки берет: у Карины они всегда выходят отменно. И готовит она сама — единственная из всех знакомых Лизе генеральских жен. Но ведь и Рой — не обычный генерал. И даже не обычный фюрер. Рой обнимает ее на прощание крепче, пожалуй, чем стоило бы. Маска слетает — того и гляди не удержится. — Мне кажется, моя жизнь кончается, — глухо шепчет на ухо. — Так оно и есть, — отвечает Лиза. А потом добавляет мягко: — Вы привыкните, сэр. Недостаточно любить человека, чтобы сделать его счастливым. (И это она не про себя в отношении Роя. Она это про Роя в отношении себя.) Вспышка. Когда впоследствии Лиза пытается вспомнить, почему она взяла билет в Ишвар, у нее не получается. Как будто не было какого-то сознательного решения. Сперва она поехала в Ризенбург навестить Элриков, — это ясно. Она думала, что у них будет шумно, многолюдно, весело и крикливо. То, что нужно. Увы, у Лизы как-то вылетело из головы, что последний раз была там уже лет двадцать назад. А теперь дети старшей пары Элриков разъехались, при них осталась только последняя: тихий подросток-книгочей. А младшие Элрики со своими детьми давно уже почти постоянно живут в Сине, с тех пор, как там окончательно утряслись волнения и вышел на марш демократический режим… Лиза думает, что в этом есть своя ирония: Рой хотел устроить в Аместрис демократию, но так толком и не сумел. Хотя старался, и Лиза старалась вместе с ним. Парламент, конечно, есть, но до сих пор выполняет скорее декоративные функции при фюрере, пусть даже пост фюрера оброс массой законодательных ограничений. А в Сине наличие императора не мешает развитию представительской власти — хотя Лин Яо вроде бы не декларировал такую цель, когда всходил на престол. Вот и конституцию они все-таки приняли, хотя сколько копий сломали… В общем, дом Элриков стоял полупустой: Уинри была все время занята в своей мастерской, Эд писал диссертацию — кажется, уже третью… Они обрадовались ей, но Лиза еще раз повторила себе: хватит прислоняться к чужим семьям. И вот почему-то Ишвар. Нет, хватит врать — почему. Она отлично помнит, как попала сюда раньше. Тоже на поездах. Первый раз пахло портянками и виски, все вагоны были синие от униформы. Второй раз было больше черных шинелей комсостава, пахло бумагами и горячим кофе. Ветка была взорвана во время геноцида; они обсуждали планы по восстановлению железной дороги, и… Вспышка. В общем, она стоит на перроне с использованным билетом в Ишвар в руках и щурится. Почему-то она не ожидала, что небо тут будет такое синее. Ее никто не встречает: она даже в гостиницу не додумалась позвонить. Она вообще не уверена, что тут есть гостиница… Вокзал тут совсем маленький. Это маленький сонный глинобитный домик с двумя залами. В одном из залов на чемоданах и вещмешках сидит группа молодых людей, болтают о чем-то. Стараются вести себя тихо, это видно, но до Лизы все равно иногда доносятся взрывы хохота, когда она листает телефонный справочник. Совсем еще дети. На нее они не косятся: подумаешь, какая-то старая аместрийка, сюда сейчас не так уж мало народу ездит по делам... Она старается не думать о таких же смуглых беловолосых мальчишках, срезанных свинцовыми очередями. Книга начинает дрожать в руках. — Простите… — один из молодых людей подходит к ней и обращается на хорошем аместрийском. — Прошу прощения, если навязываюсь, но вы выглядите растерянной. Вас не встретили? Нужна помощь? ...Когда-то, до войны, Ишвар славился своим гостеприимством. Предыдущий хоровар вроде бы не старался возрождать эту традицию. Как-то само получилось. Нынешний, кажется, даже слишком лезет из кожи, чтобы подчеркнуть интеграцию в Аместрис и дружелюбие — Лизе он не очень нравится. Но, конечно, лучше так… — Нет, спасибо, леле, — отвечает Лиза, машинально используя ишваритское «мальчик», хотя, конечно, такой взрослый молодой парень мог бы и обидеться. — Я просто ищу гостиницу. Глаза юноши слегка расширяются. — Полковник Хоукай! — говорит он. — Лиза Хоукай, это ведь вы? Лиза напрягается. Мальчишке едва стукнуло двадцать, он никак не может помнить ее снайперские подвиги. Но что если у него есть отец или дед? — Вы меня не помните, — продолжает юноша тем временем, — но я вас помню! Вы приезжали вместе с фюрером Мустангом десять лет назад, приходили к нам домой. Я разговаривал с вами по-аместрийски, и мама сказала вас не беспокоить. Лиза силится вспомнить. Домой? К кому домой? Они с Роем действительно приезжали в Ишвар тогда, но разве они заходили в чьи-то дома?.. И тут Лиза вспоминает. Да, конечно. Они наносили визит тогдашнему хоровару — он как раз собирался сложить с себя полномочия, и Рой приехал отчасти для того, чтобы уговорить его остаться. Конечно, не вышло. Этот упрямец если уж решил, то все. — Вы — сын Шра… — Лиза вовремя поправляется, — Андакара Рухада? — Младший, — он улыбается. — Меня зовут Сани, Сани Рухад, к вашим услугам. До’иштеве на Ишвар, полковник! — Не полковник, — Лиза качает головой. — Я вышла в отставку. — Хорошо, госпожа Хоукай, — Сани улыбается еще шире. — Отец всегда так хорошо говорил о вас! Это странно. Да, до некоторой степени они все примирились с потерями, но… хорошо говорил? Это Шрам-то? — Он не простит мне, если я не позвоню и не сообщу о вашем прибытии, — продолжает Сани, блестя глазами. — Сегодня пятница, выходной, занятий в школе нет. К тому же в наших краях никто не ночует в гостинице, если в городе живут родственники и друзья! — Нет, — говорит Лиза, — это будет слишком неудобно. — Никакого неудобства, — машет рукой Сани, — сколько себя помню, у нас дома всегда кто-то ночевал! А сейчас вы все разъехались, я вот в Син на работу еду, отец будет рад компании! Вообще-то вежливые, но твердые протесты Лизы ставили на место генералов и глав правительств. Однако Сани настолько полон жизни, доброжелательности и кипучей энергии, что с него отработанные интонации как с гуся вода. И вот уже в трубке звучит голос Шрама — странно обычный, как будто утративший с годами свою мрачную, драматическую гулкость. — Полковник Хоукай? Разумеется, приезжайте ко мне. Гостиница все равно на ремонте, почти все номера закрыты. Вспышка. Какой у него большой и пустой дом. Это даже странно. Лизе казалось, что Шрам может жить только в маленькой, по-спартански обставленной квартире. Но нет, тут когда-то обитала большая и дружная семья. Это чувствуется: по удобно расставленной мебели, по развешенным по стенам безделушкам, по просторной, с умом обихоженной кухне. Но сейчас семьи нет. Жена Шрама умерла пять лет назад: Лиза помнит, что отправляла соболезнования, и официальные, и лично от себя и от Роя. У них было четверо детей… кажется. Или пятеро? Старшая девочка приемная, ей уже за сорок. Младшему, вот, выходит, недавно стукнуло двадцать, и он только что укатил в Син на заработки. А сколько лет Шраму? Кажется, он ровесник Роя… или немного старше? Сказать по его виду невозможно: он как скала. Волосы не поседели, потому что у ишваритов они и так белые. Тяжеловесное лицо прорезали морщины, но они кажутся вырубленными по камню. Мощный старик. Можно дать и пятьдесят, и семьдесят. Он встречает Лизу на пороге и серьезно кивает. — Я постелю вам в гостевой комнате, — говорит Шрам. — На ужин я делаю плов. — Спасибо, — отвечает Лиза. Это почти все слова, которыми они обмениваются в первый вечер. Вспышка. В субботу у Шрама в школе уроки. Лиза сама удивлена тем, что она попросилась пойти. Школа почти ничем не отличается от аместрийской, только в коридорах дети не шумят и не бегают — правда, у них для этого есть большой двор. И в классах парты совсем низенькие, перед каждой подушка. Дети сидят на полу, скрестив ноги. Шрам — директор, уроков у него немного. Лиза почему-то думала, что он будет преподавать старшим, но она попадает на урок к пяти- или шестиклашкам. Дети учат родную речь. Лиза знает ишварский ровно настолько, чтобы кое-как следить за ходом урока. Шрам объясняет сложноподчиненные предложения. Дети такие потешно-серьезные. Частенько кто-нибудь начинает дергаться, и Шрам на удивление мягко одергивает нарушителя, велит следить за осанкой. Кто-то исподволь сморкается — Шрам замечает и это тоже. — Вот кто настоящий ястребиный глаз, — говорит Лиза после урока. Шрам улыбается. Нет, честно, он улыбается! Едва заметно, но Лиза это не придумала. — Я думала, вы будете преподавать историю, — продолжает Лиза. — Я преподаю родной язык, географию и культуру, — отвечает Шрам. — В основном потому, что я исходил всю эту географию своими ногами и попробовал культуру на себе. Что до истории… — он дергает плечом. — Раньше я ее действительно преподавал. Потом решил, что лишние разговоры о политической ангажированности школе ни к чему. Надо же, думает Лиза, он может произносить фразы длиннее шести слов не только по работе! — Кстати об истории, — Шрам внимательно смотрит на нее. — Не хотите прийти на один из наших уроков, поговорить со старшеклассниками? — Я? — у Лизы непроизвольно холодеет кровь. — Как вам пришла в голову такая мысль? А вот на Шрама ее интонации действуют. — Прошу прощения, — он чуть наклоняет голову. — Мне не легче вашего было бы прийти в аместрийскую школу. — Ну почему, вы Андакар Рухад — герой Аместрис, — замечает Лиза. — Лидер ишварского отряда, перекроившего ход переворота Черного Солнца. — А вы — Лиза Хоукай, человек, приложивший массу сил к восстановлению Ишвара, — произносит Шрам. — Тоже… герой. Да. Я понимаю. Ни его, ни ее слова не были индульгенцией, и они оба это чувствуют. Просто — взаимное признание. Вспышка. Они идут по берегу Халика, вдоль чьего-то виноградника, между кривыми и перекрученными деревьями хепер. Под ногами иногда попадаются мелкие желтенькие цветочки. Они неожиданно остро, сочно пахнут медом, и Лиза зачем-то начинает собирать из них букет. Может быть, отчасти, чтобы доказать себе, что все еще может согнуться столько раз подряд, и спина болеть не будет. Шрам держится чуть в отдалении, на расстоянии. Подумав, Лиза начинает рвать еще и траву, вплетать цветочки в жесткие стебли. Получается венок. — У вас хорошо выходит, — говорит Шрам. — Когда-то я любила мастерить руками, — отвечает Лиза. Солнце опаляет кожу знойным жаром, Лиза кажется самой себе медовой, иссохшейся и горькой. Почти молодой. Идти бы и идти вот так, не думать ни о чем… Вечером они сидят в гостиной Шрама у очага — привычка чуть ли не с первого вечера. Шрам достает откуда-то коробку, полную бумажных гирлянд, фигурок с крыльями, причудливых резных звезд. — Через неделю первый день весны, — говорит он. — Новый год по старому календарю. Принято делать украшения, как в Аместрис на зимнее Солнцестояние. Если хотите, можете помочь мне с этим. — Охотно, — отвечает Лиза. Ноги у нее еще гудят после сегодняшней прогулки, по жилам приятно растекается тепло коньяка. К тому же хочется убедиться, что руки хорошо ее слушаются. Они вырезают гирлянды до поздней ночи, а на следующий день Лиза идет вместе с Шрамом в школу, чтобы помочь их развесить. Дети тоже приносят украшения — каждый класс свои — а Лизины оказываются в учительской и в коридорах по всей школе. Вспышка. Первый день весны Лиза празднует вместе со всеми на школьном дворе: все водят сложный сомкнутый хоровод, где нужно держаться за руки, потом меняться и перехватывать. Школьники и учителя ходят змейками, разрывают цепочку и сплетаются снова. Кажется, совсем без усилий. Как это у них получается — сколько лет они репетируют? Лиза не сбивается тоже: ее поставили между двух старшеклассниц, которые, гордые оказанной честью, каждый раз тихонько шепчут ей, куда свернуть. Это славные девочки, которые, вот странно-то, почти сразу начинают смотреть на Лизу с восхищением. Хотя что она сделала такого? Была пару раз на занятиях веры — факультативном чтении Книги Ишвары после уроков. Посидела, послушала, задала пару вопросов… Руки Лизы передают из одну в другой крепкие молодые ладони. Вокруг нее хоровод смуглых красноглазых лиц — и она их легко узнает, хотя еще не знает по именам. В школе всего-то двести учеников, для ее тренированной памяти это пустяки (пока пустяки). Шрам живет школой — это понятно. Но как Лиза оказывается втянутой в эту жизнь? Она сама не знает. Но это жизнь, самая настоящая, солнечная, яркая, а не перестук рельсов и не поездка из ниоткуда в никуда без цели и без смысла. И это все, что Лиза сейчас может просить у судьбы. Вспышка. Они вновь в гостиной у очага, но теперь Шрам не сидит в аместрийском кресле-качалке — он расположился на полу рядом с маленькой печкой. Лиза сначала удивлялась этому полуоткрытому огню в жарком климате, пока не вспомнила, что Ишвара изначально — бог огня и солнца. Лиза покидает покрытую вышитыми половиками скамейку, на которой сидела — вышивку делала жена Шрама, и за все эти годы стежки почти не обтрепались. Садится на пол рядом со своим гостеприимным хозяином. Он поворачивает к ней лицо, на котором безжалостное пламя высветило каждую складку, каждую морщинку. Теперь он кажется старше, безвременным, будто ишварская пустыня. От берегов Халика сухая, заросшая колючками земля уходит дальше, на юг, где превращается в барханы, за которыми развалины Ксеркса и Син… Там поезда не ходят: песок мешает. Поезда берут более кружной маршрут, вдоль предгорий. Вспышка. — Зачем ты приехала в Ишвар, Лиза Хоукай? — спрашивает Шрам. — Не знаю, — честно отвечает Лиза. — Мне было все равно, куда идти. Обычно люди в моей ситуации либо затевают новое дело, либо путешествия. Но мне дел хватало и на старом месте. А ездить просто ради езды я тоже никогда не любила. Несколько ударов сердца Шрам молчит. Потом все с той же священнической серьезностью произносит: — Если тебе все равно, куда ехать, оставайся здесь. Лиза кладет ладонь ему на щеку. Вспышка. Они целуются нежно, неторопливо. Лиза никогда бы не подумала, что Шрам хороший любовник, но это ощущается даже в поцелуе. Он не перехватывает контроль, предлагает ей вести, но Лиза более чем готова поддаться его спокойной уверенности. Пожалуй, он даже слишком спокоен: когда Лиза нетерпеливо начинает дергать складки традиционного ишварского одеяния (ей никогда не доводилось снимать такие с живых мужчин), он останавливает ее пальцы. — Что… — начинает Лиза, но Шрам просто подхватывает ее и несет в спальню. У него очень сильные руки. Когда Рой носил ее на руках, Лиза всегда чувствовала, что ему тяжело. Нет, она не боялась, что он ее уронит, но… ощущалось. Шрам, даже в свои семьдесят, идет с ней так, как будто может прошагать много километров. Лиза думает: он хорошо придумал. В спальне темно, он не увидит ее… Но Шрам зажигает лампу. Лиза стесняется своей обвисшей груди, дряблой кожи на бедрах, шрамов. Мускулатура у нее все еще сильная — сказываются регулярные тренировки. Впрочем, любовник многократно ее превосходит и по части мускулатуры, и по части шрамов. — Ты прекрасна, — говорит Шрам, беря губами ее сосок. Он невыразимо серьезен, и Лиза сразу ему верит. С Роем они постоянно иронизировали во время секса, обменивались подколами. С Шрамом… но нет, какое может быть сравнение? Различия буквально во всем, в каждой мелочи. Так, Рой все время старался доставить удовольствие Лизе, любил доводить ее до оргазма один, два, три раза, прежде чем наконец брал сам; шутил, что только в эти моменты срывает с нее маску невозмутимости. Шрам действует иначе. Он ласкает Лизу долго, неспешно, но к оргазму они оба не подходят и близко: она это чувствует. С другой стороны, они уже не в том возрасте, когда люди вспыхивают, как спички. У нее не было секса… боже, сколько уже? Точно еще до Карины, они с Роем почти перестали… Но все мысли о прошлом неспешно покидают Лизу, одна за другой. Шрам очень методичен. Он гладит ее большими ладонями, и мысли о возрасте, о боли и потерях, уходят. Остаются только они, мужчина и женщина друг напротив друга. Шрам шепчет что-то — по-аместрийски, не по-ишварски, но Лиза не в состоянии понять — а потом входит в нее плавно, спокойно. Так приятно, когда кто-то внутри. Лиза охватывает его талию и начинает вскидывать бедра в такт. По ее лицу стекает пот, и Шрам, наклонившись, глубоко вдыхает. — Мне нравится, как ты пахнешь, когда потеешь, — говорит он. Лиза думает, что со стороны это могло бы показаться смешно. Но она не в стороне, она здесь, в кольце рук Шрама, которыми он опирается на подушку по обе стороны ее головы, и она благодарна ему почти до слез. — Мне не следует… кончать в тебя? — спрашивает Шрам. — Я правильно вспомнил слово? — Я не могу забеременеть, — отвечает она, тяжело дыша. — Я… не о том… — шепчет. — Просто вежливость. Теперь Лиза все-таки смеется, потому что для ее чувства юмора, воспитанного чертовым Роем Мустангом, это немного слишком. Но отвечает серьезно: — Если бы я не хотела, чтобы ты в меня кончил, я бы сказала сразу. После оргазма он сразу выходит из нее, хотя Лизе хотелось бы задержать дольше. Выходит — и ныряет головой ей между ног. Вот теперь Лиза стонет, потому что язык у него… впрочем, она уже говорила, что его опытность чувствуется по поцелуям. Он дразнил ее слишком долго: она кончает почти сразу и долго еще дрожит, пока он держит ее в объятиях. Вспышка. Лиза думает, не уйти ли ночью, пока Шрам спит. Но это было бы слишком мелодраматично. В тридцать еще можно так поступить, даже в сорок. Но ей пятьдесят семь; немного поздновато становиться мудаком. Даже если от мысли о еще одном разговоре начинает невыносимо ныть шрам на спине. И к тому же Шрам встает так рано, что даже армейская выучка Лизы не помогает ей подниматься одновременно с ним. Наверное, этому человеку достаточно спать часа четыре в сутки. Когда она спускается на кухню, завтрак уже готов. Шрам поднимает на нее взгляд от чашки с ароматным синским чаем. — Ты все-таки собралась уехать, — говорит он ничего не выражающим тоном. Заготовленные извинения замерзают у Лизы на языке. Она никогда не умела говорить много. — Рада умерла от болезни, — говорит Лиза. — Семь лет назад она заболела, два года это тянулось… Зачем тебе в доме еще одна умирающая женщина? — Ты умираешь, — так же ровно, без всякого окраса произносит Шрам. — Хуже, — отвечает Лиза. — К смерти я привыкла. — Руки, — говорит Шрам. — Ты мастерила, чтобы проверить… — он хмурится, пытаясь вспомнить аместрийское слово, — мелкую моторику? Лиза кивает. — Рассеянный склероз? Она кивает снова. — В любом случае, позавтракай со мной, — просит он. Лиза не может отказать. Еда на завтрак очень простая — лепешка и каша — но вкусная. Она помнит, что жена Шрама, Рада, готовила превосходно. Должно быть, он чему-то научился от нее. А может быть, научился еще раньше, во время своих странствий. Она где-то на середине тарелки, когда Шрам говорит: — Я никогда раньше не спал с женщиной, которая не была бы моей женой. Лиза чуть улыбается. — Я никогда не спала с мужчиной, который не был бы Роем Мустангом. — Что ж, я предлагаю тебе выйти за меня замуж, — серьезно произносит Шрам. — Сменить имя и фамилию я, конечно, тоже могу, но меня вряд ли поймут. Особенно мои дети. Лиза смеется, до того его слова неожиданны — она не думала, что он способен шутить, да еще в такой обстановке. Шрам, к ее удивлению, тоже улыбается. — Аместрийцы считают, что люди приходят друг к другу, чтобы приносить радость, — говорит Шрам. — Раньше я считал, что это эгоистичный подход. Теперь я вижу в нем свои достоинства. — А для чего же приходят друг к другу ишварцы? — спрашивает Лиза. — Ради горя? — Ради урока, — отвечает Шрам. — Иногда это урок о том, как быть счастливым, радуясь. Иногда это урок о том, как быть счастливым, служа тому, кого любишь. Лиза отводит глаза. Шрам добавляет: — Это были ужасные два года. Но они стоили всей остальной моей жизни. У Лизы вертится на языке ядовитое: «Так понравилось быть мучеником? Хочешь искупить грехи молодости?» Она молчит. — Но я не думаю, что это урок для меня, — спокойно говорит Шрам. — Я думаю, что это урок для тебя. Мустанг знает? — Нет, — она качает головой. — Тогда я вдвойне прошу тебя принять мою помощь. Твое общество будет для меня честью и счастьем все то время, пока оно длится. Лиза хочет чуть улыбнуться, отвести глаза, сыронизировать. Хочет вспылить: я говорю о своей смерти, а ты об уроках! Не может. Шрам слишком долго был ее врагом, а потом союзником. Она знает, как он думает. Она знает, когда он честен. Это так соблазнительно — отдаться его силе и уверенности, впервые в жизни. В конце концов, она действительно больна… — Я поеду дальше, Андакар Рухад, — качает она головой. — В Син. Навещу Альфонса Элрика. Путешествие на поезде встает перед ней, жаркое и долгое. Железная дорога огибает барханы по предгорьям, но печет в поездах от этого не меньше. — Тогда я поеду с тобой, — отвечает Шрам как о деле решенном, как будто это ничего для него не стоит: бросить школу, бросить детей, поехать с женщиной, которой когда-то дали медаль за сто пятьдесят девять застреленных ишварцев… — Это неразумно, — только и может сказать Лиза. — Возможно, — Шрам делает еще глоток чая. — Даже эгоистично с моей стороны. Думаю, вы, аместрийцы дурно на меня повлияли. Но если ты права, это ненадолго. Сколько тебе дают врачи? — Года два, — Лиза небрежно пожимает плечами. Вспышка. Они все-таки поехали, но быстро вернулись? Они не уезжали? Лиза не может вспомнить. События давние еще приходят к ней, но события последних десяти лет подернулись маревом, расплылись. Она знает, что десять лет, только потому, что сегодня к Шраму приходила его внучка Гири, дочь второго сына. — Мне уже десять лет, баата Лиза, — смеется она и целует Лизу в щеку, по своей детской привычке пытаясь разгладить морщины у глаз. — Деда говорит, столько же лет, сколько ты живешь в Ишваре! Самый дорогой человек приносит Лизе куриный бульон и улыбается. Она с трудом берет чашку дрожащими руками и улыбается в ответ. Вспышка. Поезд входит в тоннель.