Самое обидное, что я даже знаю главную твою тайну. Имя Моего Творца канет со мной в безвестность.
Как только дверь соседствующей с моей комнаты громко закрывается, а в коридоре гулко звучат уверенные знакомые шаги, я набираюсь смелости и выхожу следом, тенью иду попятам, соблюдая дистанцию. Останавливаюсь за поворотом на лестницу, откуда открывается прекрасный вид на нижний этаж, где вовсю кипит жизнь: бегают двуличные шустренькие официантки, разносящие по столикам заказы преимущественно из эля и чего покрепче, скрипят прогибающиеся под усталыми путниками половицы, в самых неприметных углах на наших глазах (но без нашего ведома) могут совершаться решающие политическое устройство сделки. Где сидит Он и пьет свой морс, хмуро буравя тяжелым взглядом стену. Я не могу разобрать его мыслей, его настроения, хотя раньше такое не составляло труда.Просто Художник всегда чувствовал, что его читают. А читать его мог только один человек. И этому человеку на самом деле давно пора быть далеко отсюда – в целой другой жизни.
Я ловлю каждое движение, абсолютно: от мелко дрожащих пальцев, до размашистого поднятия из-за стола. Мастер себя контролирует из рук вон плохо, задевает вещи и людей (хотя эти два понятия, кажется, сейчас для него неотличимы), чуть не спотыкается о собственные ноги, весь тянется к полу, словно тот может одарить прежним стержнем и непоколебимостью. На него смотреть очень больно, безмерно больно и жестко понимать, что запомнится он именно таким: не безумным доктором из лаборатории, не заботливым сумасшедшим, корпящим над своими произведениями, не гениальным ученым и механиком – а лишь несчастным, опустошенным человеком, потерявшим все, чем обладал. Не мои ли омуты наполнились твоей жизнью? Не это ли приближает тебя ко мне, простому смертному? Быстро ретируюсь обратно в комнату, как только все-еще-мой Художник порывается подняться по лестнице. Следующий час проходит в бессмысленном воссоздании той комнаты по отзвукам глухого вальса его шагов с мебелью. Я понимаю, где находится кровать и какого она размера, где коврик есть, а где его проела моль, сколько ярусов у тумбочки и даже, пожалуй, могу предположить, из какого дерева комод. Судя по всему, постоялец не собирается покидать свой ночлег. Но почему? Заметил меня или ждет вестей?.. Первое сулило бы срочный обыск любого уголка в несчастной гостинице, второе же, что первый посетитель раскроет мое местоположение по щелчку пальцев. Мастеру только дай надежду на горизонте, он сделает все, чтобы меня найти. А время неумолимо дышит в спину. Я вынужден отложить стакан, который сослужил хорошую службу усилителя своеобразной мелодии другой комнаты, и начать собираться. Уходить нужно через дверь, а не окно (а жаль), потому что хозяйка может прийти с визитом к нерадивому гостю, который даже предупредить о готовности номера к уборке не изволил. Нужно ли об этом знать соседу, который пребывает в полной уверенности, что больше никто не решился спать на разваливающихся кроватях? Так же кладу мешок под одежду, сутулюсь, репетирую хромую ходьбу, отмечая про себя, что хромых с тихой поступью почти не бывает. Одно печалило куда больше (если забыть о мыслях про почти-не-моего Художника) – отсутствие сажи. С волос еще вчера вечером почти все стерлось, а я выглядел, будто растрепанный в локальных птичьих боях воробушек или как внезапно поседевший юнец. От горя, вестимо. У меня всего несколько минут на то, чтобы окончить рассказ о моем прошлом: хочу шагнуть в новую жизнь с полным пониманием, что прошлое окончилось и не тянет меня вниз или назад. Я просыпаюсь от удушливого кашля. Не моего, от этого еще страшнее и резче он слышится. Пора бы привыкнуть, говорю себе, и зажигаю лампаду (другого источника света в нашем доме нет), чей тусклый отблеск выявляет фигуру старика, совсем бледного, измученного плеядой бессонных ночей. Меняю холодную тряпку на вспотевшем лбе, беру такие же холодные, как и вода, руки в свои, не разрешаю ему говорить. Мы оба знаем, к чему ведет его болезнь и алые распыления на тыльной стороне ладони, которыми он прикрывал рот. Мы оба не хотим терять ни секунды на пустые разговоры. За свою усталость я не прощу себя никогда. Ложусь рядом, осторожно прислоняюсь к его плечу, все так же судорожно сжимаю руки в своих, изредка позволяя освободить одну – чтобы она подавила душераздирающий кашель, поправила волосы деду или легко потрепала меня по голове. Говорю непривычно много (мы поменялись ролями), о том, как прошел день, о нашем будущем, о том, что он обещал научить меня так же вкусно запекать в углях рыбу, сочиняю на ходу какие-то небылицы и сказки, даже заставляю его смеяться. Но не так, как раньше. Тускло и почти безжизненно. Как же это низко – оставить человека умирать в одиночестве! Хотя я не думаю, что он был бы рад, запечатлей я в памяти последние мгновения его жизни. Просыпаюсь от лютого холода. Морозное утро, желтое солнце слепит, насмешливо играет зайчиками в глазах. Просыпаюсь и падаю, отшатываюсь от постели, как от прокаженной ведьмы. Мой старик лежит совсем бледный, совсем безжизненный, совсем уже… Я не помню, как оказываюсь в воде. Она, верно, придает мне своеобразный синюшный оттенок, но вернуться на остров выше моих сил. Не получается даже схватиться за доски, чтобы поддержать себя на плаву. Зубы стучат, ног я подавно не чувствую, как и рук, только преследует ощущение, что дрожь колотит совсем и не от холода. Не замечаю ничего вокруг. Даже того, что какая-то неведомая сила подхватывает меня за шкирку и водружает на мокрое от меня же дерево: лодка. Слова. Не могу разобрать. Осознание того, что сосед деда (с которым мы лишь пару раз пересекались) интересуется о состоянии моих умственных способностей и причине столь странного положения, доходит не скоро. Еще позже возвращается способность ответить. Локации меняются с дикой скоростью: вот я на его острове, вот меня ведут в комнату, вот укутывают в плед и дают грелку с подогретой на костре теплой водой, а здесь уже отпаивают чаем. Прежде, чем я успеваю что-то сказать о своих мотивах, из дома старика возвращается тот самый сосед, который туда отправился, как только понял, что от меня осмысленного предложения не добиться. Заставить себя остаться на похороны даже пробовать бессмысленно, поэтому я просто отсыпаюсь на матрасе в предоставленном мне закутке. У этой семьи слишком много голодных ртов, чтобы я имел возможность остаться, да и сама идея, сама такая жизнь на плавающем в море деревянном острове теперь претит. Не могу совладать со своими эмоциями только под вечер: захлебываюсь слезами, сгибаюсь пополам, меня ломает от этой боли, и, слава всему святому, никто не смеет меня трогать. Утром добросердечный рыбак переправляет меня на остров, отдавая мою одежду из старого дома, сложенную в большой вещевой мешок. Туда вернуться я так и не смог. Еды, мне выданной, хватило на три дня, растягивать краюшку хлеба было уже некуда, а в моем пристанище – прибежище всех бездомных и обездоленных – за нее могли и прирезать без сожаления. Строящийся дом, вот только рабочие уже несколько дней бастовали, не желая выходить из домов, и оставляя холодные стены в качестве спасения народу всякого сорта. В конце концов, мне пришлось думать, что делать дальше и забывать о своей личной трагедии. Полицмейстерам, ровно как и служителям церкви, попадаться все еще было опасно. В районах, где мне, мальчишке, можно было найти работу и какой-никакой кров, царствовала ведьма-шарлатанка, и она бы нашла в старых манускриптах (если бы умела читать) метод, как меня выпотрошить и привлечь удачу к ее обители. Оставалось лишь одно: просить подаяние. Просить милостыню там, где обо мне еще наверняка не слышали. Частные дома ютились на окраине города и выглядели неприступными особняками, такими холеными и теплыми изнутри, что стучать в каждый становилось все страшнее и страшнее. Но, как ни странно, везде сразу же находилась работа, пусть даже и не для моих рук: перетащить вещи из одной залы в другую, отнести одежду прачке, передать гневное письмо соседям из дома напротив. У богатых свои причуды – думалось мне. Одна прекрасная дама взяла меня как манекен. Призналась, что приняла меня за девчонку, впрочем, я был не особенно в обиде – ее вину полностью искупил хороший ужин и пара теплых вещей. Вы уже догадались, кто жил в последнем особняке? У меня совсем не остается времени! Обещаю себе по дороге кратко вычеркнуть основные события в памяти, а сам уже в полной готовности выскакиваю за дверь. За моей спиной то же самое делает мой сосед, а я пытаюсь не подавать вида, что вздрагиваю от каждого оборота ключа в замке и прожигающего лопатки взгляда. Почти не слышу скомканное «Простите, но я должен это сделать», зато в ужасе оборачиваюсь, чувствуя, что Мастер потянул мой натянутый по глаза капюшон. Он, почти зачахший в своих переживаниях, верно, и сам от себя не ожидал такого резкого порыва. Чертово время. Это непростительная ошибка, непростительное промедление, которое я не должен был себе позволить. Теперь я за несчастное мгновение оказываюсь прибитым к полу, а шансы, что меня примут за какого-то постороннего человека, тают, словно снег в апреле. Не стоило раскисать и давать себе ложные надежды! Не стоило ставить под удар весь пройденный путь! Но разве не это мое самое сокровенное желание?Встречаемся взглядами. Мои голубые и его стальные.