Увидеть дождь

      Дождь не стучит — ласково гладит покатую крышу: шшшур, шшшур, шшшур. Запоминаю: наверное, так дышит сам Нирн — влажно, простуженно. Кутается в дождь. Шорохи — они сейчас везде, тише и громче, звонче и глуше — только слушай, слушай. Вот дробит мелко по палой листве, топчется вприпрыжку. А вот тут, слева, звонко в старую бочку — плюмк, плюмк. До краёв бочка, а он всё плюмкает, настырный. Надолго это в предгорьях, зарядит так зарядит. Вот говорят — стеной, а я не стену слышу. Гобелен звуков. Оркестр: шшшур-шшшур по крыше, монотонно, и вдруг плюмк в бочку, и прищёлкивает по крыльцу, будто ритм задаёт. И ведь ладно как выходит, и впрямь словно песня, протяжная, заунывная — а не прискучит. Красота. Слушал бы да слушал.       А пахнет-то как, пахнет! Влажной землёй, сладковато да с прелостью. Стволы деревьев горче, обречённее пахнут, чем в летний дождь: никому, чай, неохота в спячку, в голую стылую зиму, когда неведомо, придёт ли весна, разгонит ли соки под сморщенной сухой корой. А мне не страшно, я своей зимы дождался. Не боюсь земли — кому, может, не по нраву, а мне этот влажный, густой, прелый запах осеннего дождя хорош. Осенью бы в могилу, вот в такой вот дождь. Чтобы пел надо мной шуршащий оркестр — и нескучно лежать будет. Да уж в эту, видать, не успею, придётся будущей ждать. Постою зимним деревом, подержусь ещё за жизнь голыми ветвями-руками: обидно в холода помирать. Вот и всё понимаю, а — страшно в стылую неглубокую могилу. Не хочется. И весной не хочется, и летом — там солнце, птички, под землёй, поди, и не слыхать их. Нет, дотерплю уж до следующей осени. Пусть в такой вот дождь.       А потрогать бы сейчас кору. Какая она, когда мокрая? Я уж подзабывать стал. А что терять? Отпускаю перильца и шагаю в дождь, как в бездну. Ай, хорошо! Сперва обжигает, льёт за шиворот, по голове моей почти лысой стучит холодными пальцами. Роба вмиг намокает, тяжелеет. Щекотно. Смешно. Когда мне последний раз было щекотно? Тогда, когда и смешно… прошлой осенью. Вот так же выходил тогда в дождь. Поднимаю лицо к небу. Наверное, там есть небо, где-то далеко, за дождём. Ох, затекает в нос, в рот… Девять, вкусно-то как! Ловлю капли открытым ртом, смеюсь… или кашляю. В ушах тоже мокро, и под ногами лужа, мягкие мои тапки как губка — до ночи теперь хлюпать буду по пыльным коридорам, пугать сонную тишину. Поджимаю пальцы — мокро; и всё равно неведомо кому назло перебираю ногами, иду — голова запрокинута, руки вперёд — дерево, вишь ты, потрогать вышел. Дурак старый. Теперь точно будущей осени не дождусь, сточит кашель, сырой и бесконечный, как дождь осенний. Ну и ладно, зато кору потрогал… Ель. Девять, ель, пахнет-то как одуряюще, а вот и иголки под ногами колются сквозь ветхие подошвы. Пружинит на земле хвоя, пухлая от влаги, проминается неохотно. А я нюхаю. Ствол шершавый под рукой, весь изрезанный, бугристый. А если повезёт… повезло. Смола. Пальцы прилипают сразу, накрепко — не оторвать, если не тянуть сильно. Я не тяну. Прилип к мокрой ели да и стою так, нюхаю, слушаю. Мокну.       Одного жаль — не вижу.       И говорю себе — на что в осенний дождь смотреть, серое, смурное, всё одно ни зги не видать. А жаль. Многое видел, так насмотрелся, что аж тошно уж от всего — а дождь бы увидеть в последний раз хоть.       Тяну повязку с лица. Не поможет, знаю. Но когда капля прямо на беспомощный, голый, широко открытый глаз — кажется, что вижу.       И смола эта под пальцами, живое дерево, не перильца, моими и чужими руками до фарфоровой гладкости затёртые. И шшшур по разлапистым веткам над головой другой, не как по крыше — нежнее. И дождь тут меньше, почти и не капает, так, изредка крупно щёлкнет по щеке, по плечу. Хорошо.       — Мастер!       Вот тебя не хватало. Молчу, слушаю.       — Мастер! — кричит настойчивее. Обиженнее. Дурак-дурачина. Под дождь ему не хочется, сразу слышно. Ай, вот и не отзовусь. Потом, через полвека, может, вспомнишь, как приходилось по лужам, по мокроте бегать за старым мастером, не иначе как из ума выжившим.       — Мастер! — уже почти в ухо мне. Я его слышу, чую, вот-вот коснусь — а он в двух шагах меня, слепого, разглядеть не может. И вдруг жалобно так говорит, дурак этакий: — Простудитесь же, мастер, кашлять будете. Ну пойдёмте внутрь, там тепло, а брат Силла уже вина согрел, как вы любите, с яблоками.       Яблоки люблю, тут он знает, чем меня купить. Осенние они, сладкие. Солнцем пахнут. А в горячем вине у брата Силлы и вовсе хороши. С медком да с корицей… Осень.       — Не шуми, — говорю ему. — Дождь спугнёшь.       Ворчит он по-стариковски: на меня, сбежавшего, на дождь, на осень, на горы. Он ворчит, мне смешно. Так и идём до крыльца. Я его ладонь нарочно смолой пачкаю. Хочется — и пачкаю. Мне можно, я спятивший слепой монах. Хочу — под дождь сбегу, хочу… да вот хоть в липком и душистом всех вымажу. Или вина выпью. Что хочу, в общем, то и делаю.       — Я орла видел, — говорю ему, когда доходим до крыльца. — Золотого. А из глаз — слёзы рубинами катятся. И на когтях, чёрных, страшных, тоже рубины.       Он замер, аж дышать боится. Ему-то Свитки ничего не открыли пока. А мы, старики, редко говорим. Не любим. Выжжено оно в нас, в наших белых бельмах, в наших серых душах — выжжено. Дорого обходится Свитки читать, а толку — чуть. Гадай, гадай, мальчик, по ком мой орёл рубинами плакал. Всё одно не догадаешься. Злые они, Свитки. Никому никогда не помогли.       — А лицом тот орёл, — наклоняюсь, будто на ухо сейчас тайну открою. Молодая кожа, мокрая от дождя, пахнет-то как дивно, и волосы… Он, наверное, рыжий — уж больно солнцем даже в осени от него веет. И сердце как стучит, аж слышно: сильное, ярое, гонит по венам горячую кровь. — Так лицом, говорю, тот орёл был точь-в-точь брат Силла.       Вот. Обиделся. Не ворчит больше, ладонь не даёт, ведёт под локоть.       Эх, осень.       Посмотреть бы.       А там и помирать можно. Хоть бы и в зиму — пусть.