Неоконченные фразы

Всю дорогу до дома ‒ до их, их дома, леший! ‒ они молчали. Как будто бы слишком многое уже было сказано ‒ и было ведь, когда увиделись с Коленвалом, когда побывали всюду, где только можно было, чтобы угомонилось беспокойное золотцево сердце, наверняка изнывшееся в Столице по оставленному городу и по тому, что могло в нём твориться. (И творилось ведь.) Золотце вертел головой, как вспугнутый голубь, вглядывался мучительно в знакомые улицы и дома, вспоминал, жадно рассматривал, словно боялся увидеть, что что-то не так. И всю дорогу он совершенно невыносимо кусал губы, не выпуская наружу чего-то, что не решался ещё сказать – как тогда, на радиовышке (воспоминание кольнуло где-то за грудиной). Весенний ветер метался по крышам, пробирался под одежду, под кожу, носился внутри, царапая, беспокоя. Когда до комнат оставалось идти пару кварталов, Сандрий зажмурился ‒ и в следующую секунду обнаружил, что держит Золотце за руку, сплетя пальцы совершенно отчаянно, и сжимает, кажется, слишком сильно ‒ но никакой возможности разорвать контакт не было, в том числе и по той причине, что Золотце в ответ стискивал его пальцы с такой же силой. Очень, очень сложно было дышать. Они не разжали рук, дойдя до дома; не разжимали, поднимаясь по всем бессовестно скрипящим ступеням. Лишь у самой входной двери пришлось отпустить: слишком туго ключ входил в скважину, не справиться одной рукой. Секунды таяли, текли на пол, просачивались сквозь доски пола, пока они снимали пальто, пока Золотце, всё ещё тихий, молча оглядывался вокруг. Тут, за закрытой дверью, когда далеко за порогом осталась сквозящая, ветреная суета улиц, когда слетела шелуха шума и остались только они двое, ‒ даже дышать было неловко и беспокойно, будто вот-вот что-то должно было случиться. И совершенно невозможно смотреть в лицо Золотца, здесь и теперь какого-то отчаянно беззащитного и открытого. Как тогда, на радиовышке. Да леший с радиовышкой уже, ну. Приблев пропустил, кажется, когда Золотце проскользнул в ту комнату, что служила им гостиной ‒ где было полукруглое окно в светло-коричневой деревянной раме, непобедимо загвазданное и не поддающееся никакой чистке, однако не скрывающее солнечных лучей, гладящих дощатый пол. Золотце выбрал именно это место и сидел там, обняв руками колени и опустив на них подбородок. Сандрий раздумывал ещё с полминуты, не пойти ли за чаем, или спросить у Золотца, не хочет ли он с дороги привести себя в порядок… но звучащее в комнате без слов достигло такой невыносимой слышимости, что он молча шагнул внутрь и ‒ так же молча ‒ сел напротив. Он чувствовал, что должен что-то сказать ‒ попросить прощения, объяснить как-то всё произошедшее без Бюро Патентов (без Золотца. Без. Золотца): генералов, графа, Гныщевича на посту градоуправца, ‒ но Золотце, спрятавший лицо в коленях, Золотце, стиснувший вновь его руки, повторял одно и то же, что бы Приблев ни начинал говорить. «Неважно». «Жорж, я не справ…» ‒ «Неважно». ‒ «Жорж, в городе…» ‒ «Неважно». ‒ «Жорж, я… простите меня, я…» И с каждым тихим «неважно» руки у Золотца дрожали всё сильнее, и голос, утонувший где-то в ткани обтянувших колени брюк, срывался, и солнце сквозь заляпанное мутное стекло всё-таки проникало и путалось в тёмных кудрях, золотило их. Под его лучами облетало всё и впрямь неважное, нанесённое ветрами, и оставалось только одно. Придвинуться ещё ближе, грея ладонями дрожащие пальцы, и перестать говорить уже, потому что ‒ зачем? Золотце дышал тихо, судорожно, будто сил на полноценный вдох не хватало, и, кажется, снова без слёз всхлипывал, и цеплялся за него, стряхивая с плеч остатки дрожи, отпуская, и Сандрий сам затих, держа в руках это вот ‒ невозможное, колотящееся сердце. Когда он поднял, наконец, лицо, ресницы вокруг невыносимо зелёных глаз были всё-таки мокрыми. «Простите меня, я…» ‒ выговорил еле слышно, совсем несмело попробовав улыбнуться. «Неважно» ‒ ещё тише шепнул Сандрий в эту улыбку. Солнце залило их с головой. Всё потом. Ведь и правда.