Четыре времени жить

I. В такую метель омнибусы, похоже, попрятались по самым укромным углам. Граф не слишком вовремя понимает, что оставил перчатки, кажется, в кабинете управляющего. Они отошли от верфей уже достаточно далеко, чтобы проще было дойти до особняка или хоть до общежития, чем возвращаться. Холод такой, что руки стынут даже от движения, и граф молча сетует на отсутствие карманов в пальто. Как хорошо, что рядом За'Бэй. Можно хотя бы одной рукой зарыться в шёлковистый мех шубы — и по пальцам потечёт ласковое тепло… — Граф?.. — оборачивается За'Бэй, только что прятавший лицо в воротнике — и даже там умудрявшийся мурлыкать что-то из недавнего репертуара нежных арфистов «Нежной арфы». Разумеется, он тут же замечает отсутствие перчаток на графе и озябшую ладонь у себя на рукаве. А так не хотелось его заставлять волноваться. — Граф, ну как вы так, ну!.. И молчали! — Друг мой, ну что же вы так переживаете, право… — Граф, — перебивает За'Бэй, — мы идём в общежитие, и прямо сейчас, а там ищем для вас рукавицы, потому что я вам ни за что не дам вот так мёрзнуть. А пока… Он задумывается, и несколько секунд тёмные-тёмные глаза блестят над воротником шубы — неожиданно серьёзные и задумчивые. В таких вещах граф Набедренных всегда признавался себе чрезвычайно не сразу и чрезвычайно извилистыми и окольными путями, но холод, кажется, ускоряет мыслительные процессы. Словно для того, чтобы скорее согреться, нужно успеть признать: со знанием этим он пока не очень хорошо знает, что делать, но такой вот замерший посерьёзневший За'Бэй ему отчего-то очень нравится. Мысль, кажется, и вправду согревает: лицу неожиданно становится жарко. — Дайте руки, граф, — выпаливает его друг, и, обернувшись, ловит ладони графа в свои, а затем как-то ловко надвигает широкие рукава шубы на его руки. — Мы так в детстве с братьями грелись. Ну, такого холода у нас, конечно, никогда не было, но если в сильный ветер попадали... Граф Набедренных опускает лицо в собственный меховой воротник. Дышать в нём немного трудно, влажно и горячо. За'Бэй держит его за руки, и пальцы в рукавах шубы отогреваются и не стынут больше, и ровное тепло от кожи чувствуется даже сквозь рубашку. Кажется, метель отступает и перестаёт страшить, хоть и не прекращается. За вычетом снега в лицо, невозможности куда-то двигаться в таком положении и того факта, что они встали поперёк мостовой… почему-то так хорошо. Граф чуть сжимает пальцы в знак благодарности, и За'Бэй, длинно выдохнув, первым отпускает его. Ладони его, скользнув вниз по рукам графа, задерживаются на секунду у запястий, делясь теплом, — а затем он извлекает из карманов устрашающего вида рукавицы. Порядком поспорив, они сходятся на том, что За'Бэй согласится оставить себе одну, если граф наденет вторую хотя бы до общежития. Рукавица грубая, колючая, но невероятно тёплая. И пушистая. За'Бэй натягивает её на графа чуть ли не до локтя — размеры более чем располагают. А затем, поймав вторую графову ладонь своей, укрывает их рукавом. — Идёмте же, и только вздумайте простудиться!.. — голос у него отчего-то совсем севший, и графу ли Набедренных опасаться простуды?.. Граф улыбается в воротник. И снова легко сжимает их переплетённые пальцы. II. Весна в Петерберге невыносима: острая, зовущая, беспокойная, она пахнет морем, кричит чайками, носится по подворотням лёгким холодным ветром. На улицах трескаются грязные корки смёрзшихся пластов утоптанного снега, обнажая мостовые, и дышится трудно и легко одновременно, будто лёгкие снова привыкают к ветру и воздуху после стылого окоченения зимы... За’Бэй сам становится таким же тревожным, как весна: взволнованный, беспокойный, вскидывает голову на каждый шорох. Граф Набедренных чувствует, что он натянут, будто струна, и звенит от весеннего ветра. Но что с ним такое, что изводит его друга и как с этим справиться, граф не знает. Остаётся только привычное, верное средство: улыбнувшись одними глазами, кивнуть на двери аудитории, выскользнуть из-за стола — коридор, коридор, лестница, вестибюль, выход — и город. Есть что-то невероятно смешное в том, что острое желание сбежать с занятий уравнивает всех слушателей Академии лучше любых политических приёмов. Они поднимаются на какую-то крышу — ветхую, пустую, открытую всем ветрам — и За’Бэй, раскинув руки, ложится на спину. Граф подходит к самому краю, вдыхает запах воды, доносимый ветром с верфей, и опирается на уцелевшее ограждение. Если закрыть глаза, можно представить, что они на палубе корабля. — Граф! — зовёт его За’Бэй. — Да, мой друг? — улыбается он, не открывая глаз. — Ради лешего, не стойте так близко к краю?.. Не дожидаясь ответа, он поднимается и подходит ближе. И опускает обе ладони на заграждение по сторонам от графовых — окружая и ловя в кольцо рук. — Скажите, граф, — тихо произносит он, помолчав. — Вас никогда не пугала весна? — Весна — страшное время перемен, мой милый друг, — так же тихо отвечает граф. Не удержавшись, он чуть-чуть — совсем только чуть-чуть — подаётся назад. — В одной из индокитайских религий существует концепция сдвигающегося мира, согласно которой с каждым межсезоньем твердь земная размыкается на грани и поворачивается, составляя новую картину, подобно калейдоскопу. Зимой и летом она стабильна, а осенью и весной, в периоды равноденствий, открываются трещины. Я склонен верить в жизнеспособность этой концепции: слишком уж сильно бывает ощущение изменчивости, амбивалентности мира. Он будто бы истончается и рвётся, и в образовавшиеся прорехи любым непредсказуемым ветром может принести и зло, и страхи, и перемены. Но, равным же образом, и что угодно хорошее. В каких эмпиреях не странствуют ветра?.. За’Бэй не отвечает; непривычно напряжённый, он молча стоит за спиной графа Набедренных, касаясь подбородком его плеча. Граф осторожно дотрагивается до его ладоней. Куда-то отступает и его пресловутая манера пространно говорить, и забэевская живость речи. Весна — страшное время перемен? — Скажите, что ещё вас пугает, — просит он. — Сейчас — ничего, граф. — Но было иначе? — Было. — Когда? — Пять минут назад. Это достаточный предел честности, право слово. Мучить друга, вытягивая из него слова щипцами — нет, граф Набедренных так не умеет. Да и нужно ли? — Я здесь, — тихо, но отчётливо выговаривает он. — Друг мой, я здесь. — Иногда мне кажется, что я даже не знаю, что страшит меня сильнее: угроза вас потерять или угроза того, что вы окажетесь нереальным вовсе. — Порой меня так уверяют в моей же невозможности, что скоро и сам я начну сомневаться в своём существовании. С минуту граф молчит. — Могу сказать вам одно: если есть хоть что-то, что способно убедить вас в действительности — моей ли, вашей, этого города, всего ли мира... — он делает паузу. — Я не стану вас останавливать. Граф Набедренных медленно разворачивается и осторожно опирается на чугунный стержень ограждения. За’Бэй почти рефлекторно сводит руки за его спиной. Мир сдвигается с ними одновременно. III. Кожа пахнет финиками. Кожа на вкус — как финики. Граф не открывает глаз, чтобы не выпустить наружу всё, что отпечаталось на веках, вплавилось в память текучим воском. Пальцы вздрагивают, как резонирующие струны, храня ещё живые воспоминания. Лёгкий летний ветер врывается в комнату, взмётывая невесомые юбки занавесок, и утро тает и течёт расплавленным светом, и глаза открыть совершенно невозможно, и дышать совсем трудно, и одновременно так легко. В стены впитался шорох ладоней. В складки одеял — звуки дыхания. В тёплую кожу — каждый заглушённый стон. «Феогнид», еле слышно шепчет он, прикасаясь кончиками пальцев. «Мимнерм» — одними губами по коже. «Анакреонт» — выговаривает заклинанием. «Ксенокл», — запечатывая, накрывая ладонью не удержавшийся стон. Прикушенные от невозможности сделать вдох костяшки пальцев. Пробивающая насквозь, невыносимая дрожь — от высвобождающегося изнутри, от лучащегося между ними, от немыслимого, абсолютного доверия. От столкнувшихся взглядов, сияющих совершенно одинаково. Уронив лицо в подушки, граф Набедренных вздрагивает — легко, бесконтрольно. Эйфория пузырьками шампанского вина разбегается по телу, и тихий звук тонет в горле. Они одновременно находят руки друг друга, и каждый ловит чужую ладонь, тянет ближе — коснуться сердца, не открывая глаз. Как может быть так запредельно хорошо, так единственно правильно и естественно, как? Сон втекает между ними, гладит ресницы, брызжет в глаза сладким молоком, как в европейских сказках, заполняя всю комнату, и нет сил ему противиться. Сил хватает лишь на то, чтобы дышать друг в друга, ловить неотзвучавшие в тёплой подрагивающей тишине звуки, дотрагиваться губами до ладоней и улыбаться. И когда лёгкие волны сонного молока уже почти подхватывают их и несут — За’Бэй распахивает глаза и смотрит, затаив дыхание, не отрываясь, и будто бы что-то пытается сказать, но не находит слов — только мечутся в тёмных глазах вспугнутые шельмы. Но граф понимает этот взгляд, он понимает, от чего пытаются убежать эти шельмочки, и ловит их — все до единой. Кончиками пальцев, одними губами по коже. Заклинанием. «Я не уйду. Я не исчезну». Запечатывая, накрывая ладонью не удержавшийся страх. Лицо За’Бэя светлеет, словно засветился внутри ровный тёплый огонёк фонаря, и на одно только это, кажется, можно смотреть одну, две или четыре вечности, и не написать такое ни одному художнику, не вплести в ноты ни одному музыканту. Единственное, что остаётся — лишь попытаться запомнить, навсегда сохранить в памяти этот взгляд и ощущение влажных ресниц под пальцами. Сердце льнёт к рёбрам, пытаясь прижаться ближе. Они прячут лица друг в друга, снова закрывая глаза. Сон забирает их обоих одновременно — залитых солнцем и счастьем. IV. Воистину, сокрушительна бывает забота ближних твоих. Самых ближних — в особенности. Сокрушённый заботой самого ближнего, граф Набедренных опускает голову на подушку в домотканой разноцветной наволочке и украдкой вдыхает запах халата, надетом на него в приказном порядке. Халат длинный, мягкий и пахнет чем-то тонким и сладким. От него разливается по телу тепло, и сердце отзывается на это тепло отчётливым и гулким ударом. Кто спорит — попасть под такой холодный ливень напополам с градом, какой застиг их на пути от дома Письмоводителей и вёл до самого общежития, куда как неприятно и грозит нешуточной простудой. Но с возможностью согреваться потом обещанным германским вином всё становится уже не так пугающе. А когда заворачивают в огромный халат, обнимают и шёпотом просят не простужаться, мир становится ещё немного реальнее и теплее. Граф наблюдает за тем, как За’Бэй, по-собачьи встряхнув мокрой головой, щедро отсыпает чего-то в большой котелок из склянки тёмного стекла с притёртой пробкой. По комнате тут же разносится чистый, пряный, острый запах. Склянок перед ним выстроено много, и он задумчиво нюхает каждую, оценивает, пробует на кончике кривого ножа с инкрустированной рукоятью. Содержимое некоторых склянок отправляется в котелок, другие отставляются с презрением. Вино густо-кровавого цвета, совершенно непрозрачное и дурманное, льётся на дно, мерцая в свете ламп. За ним приходит очередь фруктов, и За’Бэй меняется абсолютно неуловимо, и оттого ещё более чарующе — превращается в древнего жреца, извлекая из деревянного ящика душистые крепкие яблоки, сияющие ярче электрического света апельсины и тугобокие груши, присланные заботливой турко-греческой роднёй. Медленно нарезает их, истекающие соком, и по одному кусочку складывает в котелок. Подогретое вино благодарно журчит, проглатывая каждый. Казалось бы, откуда с рождения напоённому солнцем турко-греку знать о таинствах приготовления вполне себе германского «пылающего» вина? Но За’Бэй уже пояснял как-то раз, что искусство лить и сыпать в вино немыслимые компоненты в каждой греческой фамилии своё и воспитывается в каждом славном сыне бережно и неукоснительно. Ну а греть напиток после или нет — личный выбор каждого, и вот он, За’Бэй, в условиях росских осеней и зим предпочитает послушать совета хэра Ройша и греть. Граф задумчиво воображает хэра Ройша в запахнутой яркой рубахе и шароварах, склонившегося над варевом, и заключает, что вино ему брать, пожалуй, лучше сладкое: сухое и даже полусухое непримиримо дадут кислейший привкус от близкого соседства столь выдержанной уксусной эссенции в каждой черте тонкого лица. Нельзя так небрежно с ритуалами, нельзя. Ритуалы нежны и не терпят кислых лиц. Какая же в них тогда, право слово, составляющая таинства? Совершенно никакой. Росская осень стыло дышит на окна общежития Академии, но внутри холоду взяться неоткуда: так течёт из-под крышки котелка пьянящее тепло, так окутывают бесчисленные забэевы подушки, кирпичами цветастой крепости укрывающие его постель и часть пола; так уютно и сонно — кажется, что не существует ни осени, ни ветра с градом, ни города за порогом. За’Бэй снимает вино с огня и, прихватив пару кружек, ставит всё на полу у кровати — а сам влезает в груду подушек рядом с почти засыпающим графом. — Граф, — зовёт он полушёпотом, едва ощутимо дотрагиваясь до светлых волос и осторожно вытягивая из них ленту. Граф Набедренных приоткрывает глаза и, подавшись навстречу руке За’Бэя, меняет положение, кладя голову ему, замершему, на колени. Осторожная ладонь соскальзывает по щеке. От невыносимого, невозможного чувства в груди сворачивается тугой натянутый узел. Граф, чуть повернув голову, еле заметно касается губами пахнущих апельсинами и сладкими грушами пальцев. Тоскливая слякоть за окном всхлипывает ещё сильнее, поливая окна дождём — но счастья и тепла внутри оказывается гораздо больше, чем осени снаружи.