Cancer

Он сгорал. Медленно, каждой клеточкой своего тела ласкаясь к солнечным лучам, и погибая в ультрафиолетовом излучении. Он просто не знал, что умирает. Это было бы слишком просто и неожиданно. Кутаясь в черную кофту, он прятал свое худое и хлипкое тело от всего мира. Вы видели как начинают сгорать люди? О, это происходит настолько быстро, что обыкновенный и здравомыслящий человек просто не заметит. Сначала он слишком весел. Общителен, пытается найти новые связи, развивает в себе какие-либо таланты. Именно так он и поступал. Талант художника у него был всегда, но когда он принялся рисовать всерьез, то все изменилось. Изменился характер, поведение. Картины пестрели красками, а он, некогда необщительный и замкнутый, неожиданно нашел друзей. Всем казалось, что его жизнь налаживается, и со стороны это выглядело именно так. В университете он часто участвовал в каких-либо конкурсах по рукоделию, занимая призовые места, и гуляя по вечерам с друзьями. Учеба удавалась все лучше, все казалось таким простым… Для него не было ничего невозможного. Но было то, чего уже точно он не мог изменить — он начал сгорать. Глаза потускнели со временем (неделя) (две) (месяц). Искра появилась в его жизни, и она зажгла его изнутри. Но лишь для того, чтобы вскоре пожар разгорелся в нем, сжег, и, наконец, затух, оставляя после себя лишь угольки и пепел. Курение, все чаще с сигаретой между губ, никотин заменяет кислород. Рисунков все больше, краски тусклее, мрачнота, под глазами глубокие мешки от бессонных ночей. Головная боль усиливается с каждым днем. — Хэй, — окликнул его один из друзей, закинув руку на его плечо, — как на счет развлечься сегодня? — Ты же знаешь, я всегда «за». «За». За наркотики, за беспорядочные связи, за алкоголь, который льется реками, за самоубийство. Вот что прячется за этим кратким «за». Пригладив рукой свои пшеничного цвета волосы, он выкидывает окурок и направляется домой. Снова краски, снова дешевый запах акварели, и дым под потолком. Сигаретный дым уже второй хозяин этой однокомнатной квартирки на краю города, он завладел всей его жизнью, и теперь наблюдает со стороны. Дым наблюдает, как он рисует свои картины, как его кисть ловко движется по холсту. Черный цвет, серый, бледно-красный. Белого нет. Белый цвет не тронут его кистью так же, как в его жизни давно не появлялась белая полоса. Он чувствует усталость, и, откладывая кисть вместе с палитрой в сторону, садится на старый диван. Ещё одна сигарета. Голова кружится, потступает тошнота. Но кто-нибудь его предупреждал о последствиях? Резкая боль в затылке заставляет потушить сигарету, и выкинуть окурок на пол. Бледные тонкие пальцы в краске нервно вплетаются в такие непривычно яркие светлые волосы. Чуть подергать себя за пряди, убедившись, что головная боль намного сильнее внешних раздражителей, и лечь на кровать, аккуратно придерживая себя за затылок. Холодная подушка приносит хоть какое-нибудь облегчение, заставляя выдохнуть и прикрыть глаза. Отсутствие пространства. Он лежит? Или же он парит в воздухе, зависнув вниз головой? А может быть вообще ничего из того, что вокруг не существует? Он быстро открывает глаза, пытаясь понять, где он находится. В своей квартире. Ничего не изменилось. Только прикрыть на секундочку глаза… Только позволить усталому и тяжелому сну овладеть разумом. — Тебе не нужна помощь? — Я похож на слабака? Он не похож на слабака, и поэтому все, кто интересуются его состоянием, просто разворачиваются и уходят. А именно поэтому ли? А может все из-за того, что они боятся заразиться апатией от него, и так же сгореть, пряча свою боль под насмешками и непринятием окружающих? А именно поэтому ли? Он не похож на слабака, поэтому он не идет в больницу с жалобами. Он просто сидит вечерами дома, часто пропуская пары, и рисует. Рисует все, что видит. Видит у себя в голове, конечно же. А видит он многое. Даже то, что не может повторить его кисть, его пальцы, и его собственное воображение. Он мечется по комнате как зверь от болей, он плачет по ночам, кусая подушку от того, что ему тяжело заснуть. Он не ходит на пары, потому что ему тяжело сосредотачивать внимание. — Отпусти меня! — Мы сейчас едем в больницу. Были ли у него настоящие друзья, которые ни за что его не предадут? Конечно же были. Замечал ли он их? Конечно же нет. Он сгорал, и именно в сгорании заключался смысл всей его жизни. Тихая дорога до больницы, тихо отстоять в очереди, тихо зайти в кабинет врача. — И? Что сказали? — Назначили МРТ. — О, Господи. «И чего тут страшного? — думал он, оттягивая рукава черной водолазки, прикрывая холодные и бледные пальцы. — Просто обследуют и все…» И все… Обследуют, и конец его жизни. Конечно же, он не мог не осознавать этого. Попытка взять стаканчик кофе из автомата не увенчалась успехом, рука как будто бы и не его вовсе. Абсолютно никакой чувствительности. Стаканчик остается в автомате, а он, разворачиваясь, выходит из больницы. Не дожидаясь людей, которые по справедливости зовутся его друзьями, он пешком возвращается домой. — У вас опухоль головного мозга… Мне очень жаль, — врач немного кривится. Она кривится так, как будто она может чувствовать ту боль, что чувствует он. Не может. Ведь она цела и здорова, а он скоро умрет. — Мы отправим вас в онкологический диспансер, она находится… Он не дослушал её. Выйдя из кабинета, он натянул на голову черный капюшон толстовки, и прошел по коридору, полностью набитому людьми. Все они так жалки. Бегут в больницу, как только почувствуют, что хотят чихнуть. Но он не такой. Он сильный. И не нужна ему никакая помощь. Они все врут. Он проживет ещё лет пять как минимум, а там он умрет по собственному желанию, а не по желанию кого-то, кто выше. Кого-то, кто властен награждать людей страшными заболеваниями. Кого-то, кто оборзел в край. — Подождите! — врач выбежала из кабинета. — Узумаки Наруто! Он даже не остановился. Сбежать бы поскорее из этого рая псевдобольных и немощных. Что он и делает. Шаг за шагом, преодолевая расстояние. «Не нужный» «Сгорел» «Погиб» «Мертвец» Да, мертвец. Уже сейчас он был просто мертвецом. Некуда пойти. Некуда податься. Не к кому рассказать о боли, которую он чувствует изо дня в день. Не с кем поделиться съедающей его изнутри тоской. Тонкие струйки текут по побледневшему за какие-то семь месяцев лицу. Жаль, что он их не ощущает. Если бы ощущал, то уже давно бы вытер, бросив что-то вроде: «Разревелся как баба». На улице почти никого не было. Почти никого не было из тех, кто бы поинтересовался, что с ним. Холодный душ. Тело пробирает дрожь, и он просто рад этому. Конечности приобретают чувствительность. Холодная вода резко сменяется горячей, отчего хочется завопить, но он терпит. Он же сильный. Вылезти из душа, наскоро вытереться и надеть чистую одежду, быстро подбежать к мольберту и, пока руки ещё чувствуют, рисовать. Рисовать мрачные рисунки, рисовать, пока руки снова не потеряют чувствительность, а его не начнет шатать из стороны в сторону. Это его счастье. Это его последнее наслаждение в жизни. Это его рай. Телефон больше не звонит, надоедливым звонком буравя мозг, и заставляя полезть его через уши. Телефон заброшен куда-то далеко и, видимо, лишился последнего заряда своей энергии. Так даже лучше. Дни проходят своей чередой. Он лежит на кровати, он бежит в душ, он рисует, абсолютно не ощущая повышенной температуры и кашля. Ему наплевать. Ест он только по утрам, потому что после его обязательно тянет блевануть. Вечером он без сил вырубается, и мыслей о еде просто не остается. Что такое ад для него? Ад — это невозможность пошевелиться. Ад — это когда остаешься наедине со своими мыслями и запланированными целями, которые уже никогда не исполнишь. Ад — это рак. И именно сейчас он был в Аду. Он догорал, сгорал, оставляя после себя лишь тлеющие угольки несдающейся и сильной личности. — Как ты? — Больно. — Я еду. Снова машина. Железная коробка, наполненная тишиной и болью. Другу больно из-за того, что Узумаки умирает. Узумаки больно из-за того, что он умирает. Онкологический диспансер встретил его на удивление спокойно. Не было атмосферы смерти, не было запаха гнили и ужасных картинок, которые подкидывало ему порядком больное воображение. Вместе с телом болела душа, и это не вылечить никакими лекарствами. — Узумаки Наруто, вам придется немедленно лечь в нашу больницу. Пусть ваш друг привезет все необходимые вещи… Дальше он не слушал. Лечь сюда, в это самое пекло Ада. Сюда, где все кончается, и не всегда в лучшую сторону. Дать возможность ему догореть спокойно, на чистых простынях и в окружении родных. Это не диспансер. Это обыкновенный хоспис для таких, как он. Для больных и глупых. — При позднем обращении и невозможности оперативного лечения пятилетняя выживаемость, в зависимости от гистологического варианта и размеров опухоли, не превышает тридцати или сорока процента, — продолжает говорить доктор. Он понимает, что обращаются к нему. Учат, как нерадивого студента, что он поступил плохо. Что он неправ. Как может быть неправ человек, который в шаге от смерти? Значит, в лучшем случае, пять лет. Резкая боль в затылке, и потеря сознания. Затухающие голоса. Все это он чувствовал не впервые. Но каждый раз был как первый. Обычно, он открывал глаза тогда, когда считал нужным. Он просыпался в полной тишине и спокойствии, чаще всего лежа на полу, возле недорисованной картины. А сейчас надоедливое пиканье аппарата разбудило его сознание. Головная боль не прекращалась. Он чувствовал, как она пульсирует, дожидаясь момента своей большей силы, чтобы нанести нокаут. Но этого не случиться. По крайней мере ближайшие года два. Он не был уверен, что проживет хотя бы столько. Отцепив от себя все приборы, он поднялся и вышел в коридор. Живой коридор. Коридор из таких же, как и он. Он быстро прячется за дверью, сползая по стеночке, и прикрывая глаза. Головная боль лишь усиливается. Снова открыть дверь, выйти в коридор, пройтись. Он остановился, заметив знакомый взгляд. Такой же взгляд он сидел каждое утро в зеркале. Черные глаза смотрели на него устало, как будто бы их владелец прямо сейчас впадет в летаргический сон. — Саске, зайдите в палату, вам нельзя выходить, — владелец черных глаз и пустого взгляда скрывается за дверью одноместной палаты. В это же время он разворачивается и уходит в свою палату. Больше нечего делать в этом враз опустевшем коридоре. Он не удивился, когда через пару дней Саске как бы случайно зашел в его палату. Он не удивился, когда тот сел на его кровать, и уставился пустым взглядом в стену напротив. Это казалось таким обыденным, будто все так и должно происходить. Несколько раз Саске забирали из его комнаты, прикрывая серую дверь, и оставляя его наедине с собой. Его окружали только вещи первой необходимости. Никаких телефонов, никаких красок и альбомных листков. Никаких сигарет и книг. Это было так ужасно. С утра до вечера он глотал горькие таблетки, был вынужден питаться отвратительными блюдами больничной столовой, и ждать прихода Саске, чье одурманенное морфином сознание стремилось в его палату снова и снова. — Мы так похожи? — спросил он Саске. — Похожи наши диагнозы. Рак мозга. Он смотрел на этого высокого бледного парня с банданой, и думал о том, что через полгода он будет таким же. Кетонал, уже сейчас употребляемый в лошадиных дозах, перестанет действовать, потеряет свои свойства, и врачи прибегнут к крайним мерам, скармливая ему несколько порций морфина за раз. Он будет лежать с галлюцинациями и молча мечтать о смерти. А когда действие наркотика пройдет, он будет кричать от боли и ползать по полу, сдирая пальцы в кровь. — Наруто, у тебя новый сосед, — в комнату вошел парень. Его глаза были настолько живыми, что ему было просто невыносимо смотреть в них. Он отвернулся к стене, забившись в угол, и забылся сном. Три мучительных месяца. Сознание все сильнее отдаляется, заставляя очень долго думать о том, где он сейчас находится, и когда эта боль прекратится. Он знал, что иногда кричит от боли. Он знал, что по ночам ему снятся кошмары. Он знал, что он зовет маму каждый раз, когда он теряет связь с реальностью. Он знал, что Саске умирает. Когда он приходил в последний раз в его палату, она была пуста. Парень лежал на кровати как безвольная сломанная игрушка. К его предплечьям были прикреплены приборы, измеряющие пульс, стояла рядом капельница, но все знали, что это не спасет худого полуживого Саске. Бандана немного съехала с головы, на которой уже появился еле заметный ежик волос, и он заботливо её поправил. Саске умер через неделю в окружении своей семьи, которая практически не навещала его. Он был им не нужен, но они любили его. Он смотрел, как плачет мать Саске, растирая ладошками косметику по лицу, и думал о том, что было бы, если бы его мать осталась жива. Тогда бы не было страшного диагноза. Не было бы депрессии и нескончаемой боли. Он бы не лежал бы сейчас в этом диспансере, жалком подобии хосписа, и не мечтал бы уйти за еле знакомым человеком. Через полгода морфин. Когда он узнал об этом, он совершил первую попытку самоубийства, которая не увенчалась успехом. Тупой сосед с живым взглядом сразу же позвал медсестру, горланя на весь этаж о том, что здесь самоубийство. Тогда он почти весь день просидел у психолога, которая задавала бесполезные вопросы, заранее зная, что не получит на них ответа. Все было так бессмысленно. Вы видели, как сгорают люди? Такое невозможно забыть. Последняя стадия этой агонии заканчивается третьей или четвертой попыткой суицида. Это зависит от живучести индивида. Он был живуч. Его смерть была так тиха. Она не была похожа на смерть талантливого и яркого художника. Она была похожа на смерть какой-нибудь дворняги, которая долго сидела в забытом углу и скулила. Был ли он против? Конечно же нет. Избавленное от боли тело было без души. Все, что приносит боль человеку — это душа. Не раковая опухоль, величиной с грецкий орех. Не быстрое деление клеток. Не боль от порезов на руках. Боль душевная, которая почти никогда не прекращается. Боль, которая рвется наружу, чтобы прекратить страдания. Боль, которая требует освобождения. Боль души, сгоревшей от обиды и печалей. Боль потухших угольков вместо сердца. Боль от того, что больше никогда не сможешь увидеть глаза матери. Сгорел.