Глинтвейн

Открытая балконная дверь впускала в душное пыльное помещение потоки чистого, морозного Питерского воздуха. Ветер едва трогал тонкий тюль, опаляя ледяными прикосновениями горячую кожу. Мерцания желтых, зеленых и синих огней сливались в одно яркое пятно, озаряя комнату как единственный источник света. На стенах едва вырисовывался узор, но все пропадало, растворяясь в кромешной тьме. Вновь появляясь через секунду, вся комната вновь пробуждалась под стать одному единому, казалось, бесконечному ритму, под который попал человек, в чьих намокших глазах отражалась тень некогда приближающегося праздника. — Ебаные бесплатные подарки! Нахуй они вообще существуют! - раздался недовольный рев из-за двери, которая от одного лишь толчка была готова слететь с петель. Мужчина, прилагая к этому большие усилия, устало повернул чугунную голову, и ничто не удивило и не потревожило его. Проскользнул отголосок улыбки, ведь на его бледном болезненном лице все труднее представлялись различая тех или иных эмоции. Он молчал, прищурено глядя в некогда белесый потолок. — Отключи оповещения. Голова раскалывается, - тяжелый хриплый голос вырвался не столько с требованием, сколько с просьбой. Вибрирующий телефон мгновенно заглох. И в этот момент, будто начиная захлебываться во всем, что его окружает, глубоко и прерывисто закашлял Дмитрий Ларин. Казалось, в любую секунду воздуха просто могло не хватить. Сильнее всего хотелось разорвать свои скрипящие легкие, остановить жуткую режущую боль в горле при каждом выдохе. Вздымая грудь, тот схватился дрожащей ладонью за крепкую руку Юры, словно за последнее, что вообще его держало в этом мире. Рухнув на постели, Ларин перестал кашлять, изможденно отворачиваясь к стене, готовый в любую секунду разрыдаться. Именно так он проводил последние часы две тысячи шестнадцатого года. — Выпей, - уже тихий голос, в коем чувствовались едва ли соболезнующие нотки. Ларин чувствовал их в голосе Хованского, как бы тот не пытался их скрыть. — Это снова... "Лекарство от всех болезней"? - Хрипота в его голосе исчезла после того как он хорошенько откашлялся, обессиленно сжавшись. Все еще упираясь разгоряченным лбом в холодные стены, тот лежал практически неподвижно. Постель едва провалилась под тяжестью второго человека, ногой Хованский придвинул ближе высокий белый табурет, служивший в данный момент в качестве столика. Он старался не дергаться, ибо руки были заняты большой кружкой, источающей дурманящий аромат, что разносился по всей комнате. Отхлебнув немного молодого вина, Юра поставил емкость на плоскую поверхность, ловко поднимая для Димы подушку к спинке дивана. Все еще неподвижный Ларин то появлялся, то пропадал в ярких тонах гирлянды со сломанным контактом, отвечающим за красный цвет. — Меня одного бесит этот режим? - Внезапно лампочки перестали потухать, и Ларин, измученно уставившись в стену, прикрывая веки, перестал моргать в такт. Тюль слегка уполз ближе к прикрытой балконной двери. Вернувшись на свое место, Хованский ответил ему, — Это глинтвейн. ∽ Растекшийся почерневший снег разбрызгивался под тяжелыми промокшими насквозь сапогами. Вторая аптека, заперто. Грязный воздух проникал в легкие, а низкая температура в корне не сочеталась с температурой тела запыхавшегося от бега Хованского, который изо всех своих сил яростно дергал ручку последней в округе аптеки, готовый ее взломать и ограбить, вынося из нее любые таблетки и антибиотики, лишь бы только не возвращаться в квартиру с пустыми руками. Тридцать первого декабря никто не собирался работать. ∽ Ларин не употреблял вина, и алкоголя в целом. — Не торопись. Сильнейшее головокружение сопровождалось тошнотой и полной отрешенностью от происходящего. Ларин снова надрывно закашлял, слабой хваткой стараясь удержать тяжелую кружку, в чем ему помогал рядом сидящий Хованский. Термометр показывал отметку в тридцать восемь градусов по Цельсию. Уже лучше... — Наверное, именно так и начался мой алкогольный путь, - будто замечтавшись, проговорил ностальгирующий по былым временам Юра, едва улыбаясь. — Мамка моя только так меня и лечила. — Наверное, именно так начался и мой алкогольный путь. Пустой сосуд стукнул по дереву, и Ларин, падая спиной на подушки, продолжил смотреть куда-то сквозь шкафы и стены. По его лбу стекала капля пота, промокшие хлопковые постели прилипали к телу, но Юра не разрешал ему выбираться из-под одеяла. В тишине отчетливо раздавался ход старых настенных часов, медленно прорывающих ход куда-то в подкорки болеющего разума. Понурив голову, рядом сидел Хованский, тайно для своего собственного "Я" ненавидящий себя за то, что допустил такой ход событий. Лучше бы он вломил ему хороших люлей, привязал бы к стулу, но заставил надеть этот чертов свитер! — Я сглупил. Ошеломленный Хованский повернул голову, будто не понимая о чем это он. Ларин смотрел на него из-под полу-прикрытых век, улыбаясь самым краешком губ. Казалось, своими черными глазами он действительно видел всех и вся насквозь. — Ну, больше так не будешь. Юра не выдал это с привычной ему издевкой и пренебрежением к собеседнику, ему просто не хотелось усугублять и до того не выгодное положение вещей. Он лишь приблизился к Диме, перехватывая на себя кусок верблюжьего одеяла, и лег рядом с больным, положив курчавую голову на его плечо. Тронув щекой горячую кожу, тот для удобства едва опустился ниже, пристраиваясь, словно кот, оставив голову на тяжело вздымающейся груди. Ослабевшая рука мгновенно опустилась на округленные Хованские плечи, будто стараясь быть еще ближе, и в этот момент Ларин обнимал его так, будто ничто в мире не беспокоило его — совсем по-собственнически, по-здоровому. Наслаждаясь близостью друг-друга, лежали и молчали, под покровом самой разгульной ночи года, думая каждый о чем-то своем. Желтоватый свет все еще доносился с елочной гирлянды, отбрасывая большую темную тень на противоположную стену. Все, что сейчас действительно хотел сделать Хованский, - это вытащить из постели уже полностью здорового Ларина, презирающего любую атмосферу веселья и праздника, на что Юра бы ответил ему уже в тысячный раз, что это неправда. Он дернул бы его за руку, срывая одеяло, на что Ларин бы издал пару недовольств, но уверенно пошел бы за ним. Словно маленькие дети они стали бы смотреть широкоформатное авторское кино и есть восточную кухню в ближайшем баре. Или же... — Ты обещал научить меня кататься на коньках, Уткин, — в разъедающей стены тишине раздался мужской голос. На что получил протяжный шумный выдох и беззвучный смешок. — Научу, — Ларин уже было хотел опустить голову к Юре, но тот, неожиданно подскочив, как-то глупо начал смотреть на него: — На этой же неделе идем, понял? - Хованский поджал губы, пригрозив пальцем Диминому невыздоровлению, на что в ответ получил широкую усталую улыбку. Он так хотел ее видеть. ∽ — Я звоню вам уже в третий раз! - раздался крик из-за двери, усиливая внутреннюю дрожь разгоряченного тела. "Сильнейшая загруженность этим вечером, Вам следует подождать. Скажите свой адрес." Будто на автомате выдавались монотонные слова по ту сторону трубки. Никто не хотел приезжать к температурному больному в обилие других травм и недостатке машин в новогодний вечер. Хованский, плотно прижав к уху телефонную трубку, скреб напряженными пальцами стены, нервно покачивая головой. Все советы диспетчера сводились к одному — утрированно — "Лечитесь сами. Бог вам в помощь." — Юра... — Я этот блядский адрес произносил раз шесть за этот вечер! Хованский бросил трубку. — Обсоски, да пошли вы! Вернувшись в душную комнату, во главе которой стоял дикий запах пота и болезни, Хованский приблизился к Ларину, будто боясь в устоявшейся тишине вновь сказать что-то лишнее. Он аккуратно опустился на табурет, обеспокоенным взглядом бегая по знакомому лицу, и сел совсем рядом. Юра наклонился к Ларину, убирая с его лба намокшие темные пряди. Окуная хлопковую тряпицу в уже нагревшейся до комнатной температуры воде, он сменил налобную повязку. Дима прикрыл глаза, разъяряясь в диком кашле, а Хованский в объятиях со спины поддерживал его дрожащее напряженное тело. Видеть его таким измученным не было сил. — Не звони им. Я не хочу провести Новый Год в больнице. — А где хочешь?!... - Хованский был настроен возмутиться, поскольку отчетливо понимал возможные последствия остро протекающего вечера, но осипший голос тот час же Ларина перебил его: — С тобой. ∽ Слегка подрагивая в крепких опоясывающих объятиях, тяжело дышал Дмитрий Ларин, не тревожимый тяжелым топотом и пьяными возгласами шумных соседей сверху. Зарывшись носом в смоляные волосы, коснувшись лбом нежной кожи шеи и плеч, Хованский устроился удобнее на перьевых подушках, поддерживая собой измученного болезнью Ларина. Слушая неразборчивый сонный бред, притягивая к себе поближе каждый раз, когда он обеспокоенно вздрагивал в полусне, Хованский закрыл глаза, проваливаясь куда-то за рамки реальности. Они уснули вдвоем - в самую безумную ночь на все триста шестьдесят пять.